Эти рассказы –  обработанные литературно записи воспоминаний фронтовиков о реальных событиях происшедших с ними, о самых ярких и запомнившихся случаях их боевых биографий. Я услышал эти рассказы в детстве и молодости, чаще всего — в пути: на поезде, автобусе, самолёте,   или во время привалов у дороги. Поэтому и цикл назвал  «Рассказы у дороги».

Рассказчики не стремились изображать себя героями. Они просто и без прикрас рассказывали о том тяжёлом и героическом времени, о событиях в которых приняли участие или о других героях, свидетелями, чьих подвигов им довелось стать.  Многие детали за давностью лет позабылись, и их пришлось  искать и уточнять по историческим документам.

Возможно, какие-то мелкие детали не совсем точны. Но в главном, правда жизни сохранена. Я считаю, что эти воспоминания нельзя предать забвению. Поэтому в память о героях и их подвигах я, пусть и с запозданием, записал их рассказы, допустив минимум литературной обработки.

К моему большому сожалению, за давностью лет большинство фамилий, имён и названий позабылись. Мне пришлось вспоминать и придумывать их по ассоциациям, уточнять по документам, картам, описаниям.

СИЛА ДУХА

Подвиг артиллериста сержанта Сиротитина

Попытка реконструкции

Война это кровь и грязь, хитрость и обман врага. Это бесцельно погубленные жизни, накопленное имущество людей и государственные ценности. Однако именно на войне сильнее и ярче всего проявляется сила духа нации. Поэтому  побеждает чаще всего та нация, чей дух сильнее. В доказательство можно привести много примеров, но я приведу один, совершённый на нашей белорусской земле возле Кричева.

Летом, в начале июля 1941 года танки из танковых дивизий, входивших в группу Гудериана, прорвали слабую, тонкую и редкую линию обороны наших войск возле Быхова и форсировали реку Днепр. Они устремились, сминая и сбивая наши слабые заслоны на восток вдоль Сожа, на Славгород и далее через г.Чериков на Кричев, чтобы затем, ударом с юга окружить наши войска, оборонявшие Смоленск.

Части нашей 13-й армии с боями отступали перед превосходящими силами врага. Они заняли оборону за Сожем, на его низком юго-восточном берегу, в красивейших лесах.

Западный берег Сожа очень крутой и высокий, во многих местах изрезанный глубокими оврагами с очень крутыми склонами и почти безлесный. Дорога от Черикова  к Кричеву пересекала несколько таких оврагов, и в одном из них группа наших бойцов, видимо шедших на разведку, рано утром  17 июля 1941 года напала из засады на колонну частей 4-й танковой дивизии вермахта.

Они забросали головной дозор огромной колонны вражеской техники гранатами, обстреляли его и по оврагам вышли из боя. Бойцы сумели переправиться через Сож и сообщили командованию о движении огромной колонны вражеской бронетехники на Кричев.

Части нашей 6-й стрелковой дивизии, потрёпанные в минувших боях и потерявшие большую часть артиллерии и другой техники, которые ещё находились в Кричеве, получили приказ переправляться за Сож.  Переправочных средств не хватало, и поэтому нужно было задержать немцев на несколько часов, чтобы дать возможность переправиться всем.

И тогда приказ задержать врага получил артиллерист, сержант Сиротинин.  Сейчас  уже невозможно установить, почему он был один у пушки, и без пехотного прикрытия. Но это и неважно. Важно то, что он совершил подвиг, более двух часов сражаясь в одиночку с неизмеримо более сильным врагом.  Вот что известно об этом из рассказов жителей  деревни Сокольничи, бывших свидетелями подвига, и захваченных трофейных документов.

45-миллиметровую противотанковую пушку Сиротинин установил за вершиной, на обратном склоне невысокого пригорка, среди небольшого ржаного поля, распростёршегося от деревни до заболоченной полосы земли у дороги.  Низкий зелёный щит пушки почти полностью скрылся среди колосьев в нескольких сотнях метров перед деревней Сокольничи. Она находится в четырёх километрах от Кричева у дороги ведущей в сторону г. Черикова. Так как зреющая рожь скрыла маленькую пушку и ящики со снарядами, то сержанту пришлось вытаптывать в ней сектор обстрела.

Пулемётный расчёт занял позицию в кустах перед мостом через речку Добрость.

Сержант рассматривал позицию и прилегающую местность, и чем больше он на неё смотрел, тем более спокойным и уверенным в успехе предстоящего боя становился. Место было, как будто специально создано для засады.

До дороги, по которой колонны немцев будут двигаться в Кричев,  было около двухсот метров. Она прекрасно просматривалась на большом расстоянии, и, что было очень удобно для обороны, обочины её были сильно заболочены. Среди редких пучков невысокой осоки поблескивала вода в лужах и бочагах – ямах заполненных водой.

Это было особенно важно – там не то что машины или броневики, а даже и танки не могли пройти. Правее холма находился мост через небольшую речку Добрость, которая сразу после моста поворачивает направо и только возле Кричева впадает в Сож. Берега речки повсюду сильно заболочены, и немцам там тоже не пройти, особенно на технике.

Слева от дороги до самого берега Сожа простирался заболоченный луг, на котором тоже тут и там блестела в траве вода, стоящая в лужах, ямах и мелких канавах.

Сержант Сиротинин был у пушки один. Немцев не ждали так скоро, и он знал, что должен продержаться как можно дольше, чтобы дать нашим, среди которых было много раненых, возможность переправиться за Сож.

Но вот раздался гул десятков моторов, а вдали на дороге появилась нескончаемая колонна немецкой техники. Они приближались, а сержант, который служил в Красной армии с 1940 года и был уже опытным солдатом, выбирал момент, когда ударить по врагу.

Впереди ехал броневик с большими белыми крестами на броне. Следом за ним  с равными интервалами ехали танки. Они шли с закрытыми люками, готовые к бою. Это тоже было на руку сержанту – немцы через узкие смотровые приборы не сразу заметят, откуда он стреляет.

Наконец, Сиротинин решил, что ударит по броневику с пулемётами в башне, когда тот будет в пятидесяти метрах от моста через речку и, повернув ствол до упора вправо, он навёл его на берёзку, росшую за дорогой.

Когда серый запылённый борт двухосного броневика появился в прицеле, и начал закрывать берёзку, Сиротинин нажал на рукоять спуска. Пушка ахнула, трасса ударила в борт броневика и исчезла в нём, оставив чёрную пробоину. Он резко остановился и из него пошёл дым.

Следующий выстрел поразил танк, который начал объезжать подбитый броневик. Два снаряда остановили и подожгли его. Затем он ударил по следующему танку, который съехал с дороги в попытке объехать подбитую технику и застрял в бочаге – яме заполненной водой. После третьего попадания танк перестал дёргаться и отстреливаться, понемногу окутываясь чёрным, тяжёлым, маслянистым с виду дымом.

Танки начали поворачивать башни в его сторону. Они открыли огонь, но снаряды не попадали. Рожь хорошо скрывала его пушку. С броневиков и танков били пулемёты. Однако пули летели мимо.

Наш пулемёт из кустов у реки открыл огонь по колонне и по немцам, выскочившим из горящих танков, пытавшимся залечь за полотном дороги. Однако немецкие танкисты  быстро засекли наш пулеметный расчёт:  несколько снарядов выкосили осколками кусты и разбили пулемёт. Расчёт погиб.

Сиротинин повернул ствол влево и стал нащупывать танк в конце колонны. Вот один из них выехал из ряда и подставил бок с большим белым крестом. Этот крест был хорошим ориентиром при прицеливании. «Сорокапятка» зачастила, выстреливая бронебойный снаряд каждые 8-10 секунд. Пятый или шестой снаряд поджёг танк, и тот замер в луже из горящего топлива, вылившегося из пробитых канистр с бензином, стоявших на надгусеничных полках.

Сиротинин навёл пушку на грузовик с пехотой, выехавший вдали из-за танков, чтобы развернуться, и выпустил в него осколочные снаряды – три в кузов и один в мотор. Пехота куда-то исчезла, а мотор загорелся.

Немецкие танки пытались съехать с дороги, чтобы атаковать его, раздавить, расстрелять с близкого расстояния, но один за другим застревали, начинали буксовать. Один настолько глубоко провалился передней частью в яму с водой у дороги, что встал почти вертикально и Николай легко попал ему в крышу башни и крышу моторного отделения. Танк сразу вспыхнул.

Он расстреливал уже седьмой танк, когда немцы, наконец, точно засекли его орудие. Они открыли шквальный огонь по пушке. Но, благодаря тому, что она стояла на обратном склоне за вершиной, снаряды или рвались на склоне пригорка, или летели над головой. Только низкий, наклонный щит звенел от попаданий пуль. Один из снарядов взорвался на самой вершине пригорка, метрах в десяти слева от пушки и мелкие осколки задели его левый бок и руку. Он наскоро перевязал их, и продолжил стрельбу, отбрасывая из под ног стреляные гильзы.

Один из броневиков с автоматической 20-мм пушкой открыл точный огонь по пушке и три снаряда ударили в щит. Один из них пробил его справа, второй взорвался на его правой боковой грани, а третий отрикошетил от правой грани в землю, забросав  лицо Сиротинина землёй.

Он медленно навёл пушку и выстрелил. Трасса скользнула над башней броневика. Он опустил ствол и выстрели вновь. Но этот раз трасса попала прямо в башню, сверкнул разрыв, и ту перекосило, а ствол пушки задрался вверх как у зенитки. Его третий снаряд попал в кабину, а четвёртый в лобовой лист, скрывающий мотор.

Дорогу заволокло чёрным дымом от горящей техники. Сиротинин уже с трудом находил не обстрелянные машины и танки. К тому же и снарядов осталось немного.

Он стал стрелять реже, целиться тщательнее. Можно было уже не спешить – колонна заперта спереди и сзади горящей техникой, а съехать им некуда – вокруг болото. Он заметил, как по лугу перебегают пехотинцы, пытающиеся обойти его. Пушка зачастила, выстреливая осколочные снаряды, которые рвались под ногами немцев. Вскоре уцелевшие пехотинцы  поползли назад.

В этот момент в воздухе, низко над машинами в хвосте колонны начали взрываться шрапнели. Те машины, остановившиеся за поворотом, которые Сиротинин ещё не обстрелял или  до которых не мог достать, стали отъезжать подальше от места боя. Это наша артиллерия из-за Сожа поддержала его.

Немцы-пехотинцы ещё раз попытались обойти  пушку, но после трёх выстрелов картечью, опрокинувших около двух десятков немцев, остальные залегли и начали отползать. В этот момент в колонне раздались один за другим три взрыва – в небо взлетели крутящиеся облака пламени, и с танков слетели башни. Так взорвались ещё три танка.

Порыв ветра снёс дым в сторону, и сержант увидел в колонне не подбитый бронетранспортёр, а рядом ещё два таких же. Он вновь начал медленно и тщательно наводить и стрелять им в борта, в моторы, в кабины. Все три загорелись и немцы, которые прятались за ними, побежали в хвост колонны, спасаясь от горящего топлива, стекающего в канаву. Сиротинин проводил их осколочными снарядами и присел отдохнуть между станин пушки. У него уже болели колени, на которых он стоял, склонившись за щитом пушки. А в ушах от стрельбы стоял сплошной звон.

Вновь порыв ветра снёс дым в сторону, и он обнаружил ещё один целый танк. Он стрелял по нему несколько раз, пока тот, наконец-то, загорелся. Следом он поразил броневик, обвешанный канистрами с бензином. Столб пламени поднялся метров на десять и разогнал дым.

Поэтому Николай сумел разглядеть, что за подбитым бронетранспортёром прячется танк, изредка стрелявший по нему.

Сержант видел только часть башни танка Т-2 с пушкой. Он вступил в поединок с немецкими танкистами и выиграл его. Пять снарядов попали в лобовую броню танка, она не выдержала, проломилась, и в нём загорелись боеприпасы. Затем Николай повернул ствол влево и выпустил несколько осколочных снарядов по хвосту колонны.

И тут немцы открыли миномётный огонь. Мины одна за другой часто падали вокруг пушки. Осколки выкашивали рожь и звенели по щиту. Один из них повредил прицел, другой порвал колесо. Два осколка зацепили и его самого.

Сиротинин  лежал между станин, вжимаясь в землю, и жалел, что не успел выкопать более глубокий окоп, который помог бы ему уцелеть. Но времени, чтобы выкопать глубокий, у него не было. Слишком рано появились немцы.  Наконец, огонь миномётов прекратился.

Сильный порыв ветра сдул пелену дыма от горящей техники и он, приподняв голову, через отверстие в щите для прицела начал считать разбитую технику. Перед ним горели одиннадцать танков, шесть бронетранспортёров и броневиков. В поле зрения лежало около тридцати немцев. За подбитой техникой и в ней самой наверняка лежало врагов не меньше.

Сержант посмотрел на часы. С начала боя прошло уже более двух часов и, наверное, скоро можно будет подумать об отходе, тем более что осталось всего десятка полтора снарядов. Он привстал, зарядил осколочный снаряд в пушку. Затвор маслянисто клацнул, встав на место.

Вдали, в доступной его взгляду дальней части колонны он заметил между машин какое-то шевеление немцев. Приглядевшись, он понял, что они выкатывали на позицию  орудие. Он уточнил наводку и выстрелил. Снаряд попал в борт подбитого танка, стоявшего рядом, и пара немцев свалилась или спряталась. Он выстрелил туда ещё три раза. Дым затруднял прицеливание, и было непонятно – попал он или нет.

Вновь завыли мины, и он лёг в ровик между станин. Большой осколок ударил по станине и наполовину перебил её. Затем пушка вздрогнула от попаданий и разрывов небольших снарядов. Он выглянул, чтобы посмотреть, что с пушкой и что делают немцы.

Пушка была разбита: повреждёны щит, колёса, прицел и механизм вертикальной наводки. Он больше ничего не мог сделать – пушка могла выстрелить только один раз. В этот  момент обстрел из миномётов прекратился.

Он привстал, чтобы зарядить «сорокапятку» в последний раз, но сзади затрещали пулемёты, и он упал, пробитый пулями на разбитое орудие.

Немецкие мотоциклисты обошли его через деревню, зашли сзади и убили из пулемётов. Так погиб сержант-артиллерист Николай Сиротинин.

Наша 6-я стрелковая дивизия успела переправиться за Сож и занять там оборону, которую она, вместе с другими частями 13-й армии держала ещё почти месяц, сковывая части гитлеровцев, и лишь потом, в середине августа  прорвалась из окружения.

Немцы долго собирали своих раненых и убитых, которых было более пятидесяти. На дороге они до вечера растаскивали сгоревшие 11 танков и 6 полугусеничных бронетранспортёров и броневиков. У последних сгорели колеса и подвески. Поэтому они легли дном на землю, и немцам было особенно трудно стащить их с дороги.

Немецкие офицеры решили использовать этот подвиг для того, чтобы устроить воспитательный момент для своих солдат, сделать их такими же патриотами Германии, как этот русский артиллерист. Они согнали жителей деревни Сокольничи и устроили торжественные воинские похороны сержанту Сиротинину. Они похоронили его, прошли строем мимо и отдали ему честь тремя ружейными залпами.

—  —  —  —  —

Вначале его могила была в поле, там, где он сражался и погиб.

После войны ему поставили памятник.

В 1957 году прах героя перезахоронили в городе Кричеве на крутом берегу Сожа,

в братской могиле с другими 48 воинами, павшими за Нашу Свободу и Независимость.

В 1963 году его старенькие родители приезжали из Орла на могилу сына.

До службы в Красной армии он работал на заводе текстильного машиностроения в Орле. За свой подвиг сержант был посмертно награждён в 1965 году орденом Отечественной войны 1-й степени. К сожалению, мы не знаем его лица, так как гитлеровцы сожгли дом, где жили его родители. Все фотографии и другое имущество сгорели. Но наш долг — помнить Николая Сиротинина, помнить его подвиг, совершённый  во имя нашей жизни.

                              Вечная Слава и Почёт Герою!

                              Пусть Память о нём живёт вечно!    

Бой в дюнах

В начале войны я служил в Прибалтийском военном округе и был командиром зенитно-пулемётной роты полка. Она состояла из счетверённых установок пулемётов «Максим» на тумбах, закреплённых в кузовах трёхосных грузовиков ГАЗ-ААА. Старшие командиры, можно сказать, превозносили их огневую мощь, но я знал, что в будущей войне нам потребуется более мощное оружие. Я был молодым, энергичным, знающим командиром. Поэтому много занимался со своими бойцами подготовкой к будущей войне.

Она началась для нас неожиданно, хотя её и ждали. Вероятно, такое событие всегда обрушивается словно лавина, как бы человек ни ждал её и не готовился к ней. О первых днях осталось тягостное впечатление хаоса и неразберихи.

Мы получали один за другим приказы, которые часто противоречили друг другу. Я могу так утверждать, потому что мы трижды получали приказ возвратиться на только что оставленные по приказу позиции. Выполняя их, подразделения полка совершали ненужные марши, часто под бомбёжками, теряя без всяких боёв людей и технику. Эти марши, неопределённость, отсутствие приданных полку сил и средств угнетали нас, хотя настроение у всех было боевое.

Позднее порядок был восстановлен и в июле наш 466 полк и 125 дивизия, входившие в состав 11-го стрелкового корпуса 8-й армии, сражались против превосходящих сил немцев вполне успешно, нанося им большие потери, и стойко обороняясь на своих позициях. Однако отсутствие тяжёлой артиллерии, недостаточное количество противотанковых и зенитных орудий, а также транспорта для подвоза боеприпасов, продовольствия и топлива, и почти полное отсутствие авиационного прикрытия очень сильно затрудняли нашу задачу.

Поэтому, когда 25 июля немцы окружили нашу и ещё 48 дивизию и остатки других частей корпуса, то нам стало ещё тяжелее. Под почти непрерывными ударами бомбардировщиков и истребителей врага мы начали пробиваться из окружения на север. С боями, непрерывно отбиваясь также и от подвижных механизированных групп врага, преследовавшего наши части на мотоциклах, бронетранспортёрах, грузовиках с пехотой и артиллерией, сбивая его заслоны, мы пробились вдоль западного берега Чудского озера, заняв оборону на северном берегу небольшой реки Аве

3 июля немцы начали наступление. Массированный артогонь, бомбы с неба и танки на земле сбивали наши войска с позиций, которые мы последовательно занимали. Против нас наступали три пехотных дивизии гитлеровцев и много частей поддержки. 6-7 августа они захватили Раквере и Кунду, посёлок на берегу Финского залива. Все части оказавшиеся западнее отступили к Таллину. Мы оказались восточнее и оборонялись на берегах рек Кунда и Аве. 8 августа немцы силами трёх дивизий усиленных танками, начали наступление против наших войск, прорвали оборону и начали наступление вдоль Нарвского шоссе. Наши части начали с боями отступать к Нарве.

С начала войны мы, прикрывая свой полк, сумели наверняка сбить один вражеский самолёт Дорнье-17 и подбить три или четыре, прекративших атаки и улетевших с дымом или покачиваясь. Зениток полк не имел, так как они не прибыли к нам после начала войны. Поэтому вся тяжесть борьбы с самолётами врага легла на моих пулемётчиков.

Мы довольно успешно боролись с низко летящими самолётами, отгоняя их, мешая прицельно бомбить, но тех, которые летели выше 500 метров, а тем долее 1000, мы даже не обстреливали – это было бесполезно. Пули счетверённых «Максимов» уже не наносили никаких повреждений самолётам врага, пролетающим на такой высоте и соответственно – расстоянии.

Кроме того, нам удалось отбить атаку немецких мотоциклистов и солдат на пяти грузовиках,  проехавших по каким-то тропкам через лес для удара во фланг полка. Они, наверное, много бы потерь нанесли нашим, но не заметили двух моих установок, стоявших за кустами в канаве. Я подпустил их на сто пятьдесят метров и скомандовал «Огонь!». Восемь пулемётов скосили их как траву. Затем мы ещё два раза выезжали к передовой, чтобы отбить атаки врага. Стрелять, правда, пришлось уже с бóльшего расстояния и потери немцев были не столь велики. Мы тогда тоже потеряли одного заряжающего убитым и трёх бойцов ранеными.

А затем произошёл бой, в котором моя пулемётная рота была уничтожена, и я остался один. Ещё семерых своих уцелевших, но раненых бойцов, мне удалось отправить в тыл.

Дело было так. Над позициями полка на небольшой, доступной для наших пулемётов высоте, появился немецкий разведчик-корректировщик Хеншель-126. Следом дальнобойная артиллерия немцев начала обстрел наших позиций. Мы открыли по самолёту меткий огонь, повредили его, но и обнаружили себя. Немцы передали наши координаты своим самолётам.

Я, как всегда, приказал сменить позиции, но бойцы замешкались с погрузкой вещей, и мы не успели уйти. Через пару минут десяток двухмоторных истребителей-штурмовиков Ме-110 атаковали с разных сторон наши огневые позиции. Они обрушили на установки ливень пуль и снарядов из 20-мм автоматических пушек, которые имели большую дальность стрельбы, чем наши пулемёты, сбросили много мелких осколочных бомб, и мы все уцелели просто чудом, укрывшись в щелях, отрытых ещё пехотинцами. Но все наши зенитные установки, а это были  счетверённые «Максимы» на тумбах, установленных в кузовах трёхосных грузовиков ГАЗ-ААА, были уничтожены. Это случилось 3 августа.

После этого я продолжал воевать уже как командир стрелкового взвода, в котором не

было и двадцати бойцов, а часто и просто как рядовой пулемётчик. Однако командование вспомнило обо мне и моих бойцах и нас отправили на станцию Кабалы, чтобы получить там новые установки от прибывших на подкрепление частей 268 стрелковой дивизии.

8-го августа, немцы перешли в наступление с юга, бросив в бой большие силы при поддержке авиации, и рассекли части нашей 8-й армии по линии Раквере и продвинулись до посёлка Кунда на побережье Финского залива.

Полк, в котором я служил, оказался восточнее линии прорыва немцев и в окружение мы не попали. Попытки отбросить немцев не удались из-за отсутствия сил, а особенно авиации и танков. Снарядов тоже катастрофически не хватало. Пушки были или уничтожены налётами самолётов, или подорваны и брошены, после того как были разбиты их тягачи и трактора. Часто их взрывали ещё и потому, что у тягачей заканчивалось горючее, взять которое было негде. Так началось отступление по краю земли вдоль берега залива. Мы не смогли вернуться в наш прежний полк и 125 дивизию, отступавшие с боями вдоль северного берега Чудского озера.

Из-за слабой противовоздушной обороны, а потом и из-за её полного отсутствия, полк потерял в боях и на маршах от налётов авиации почти всю технику и артиллерию. В полковой колонне двигался только трактор, буксировавший слегка повреждённую 122-мм гаубицу образца 1930 г., к которой не было снарядов и три автоприцепа, на которых лежали тяжело раненые. Кроме того, вместе с нами ехала санитарная машина и два грузовика с продуктами, ранеными и двумя миномётами. Три грузовика везли противотанковые и противопехотные мины заграждения и артиллерийские снаряды к орудиям, которых у нас уже не было.

Патронов и ручных гранат у нас тоже было очень мало, потому что склады были или разбомблены немцами или взорваны нами при отступлении. Автомашин для подвоза боеприпасов не хватало, в том числе и из-за больших потерь в них от налётов вражеской авиации. Поэтому, чтобы задержать врага и нанести ему потери, мы постоянно минировали дорогу позади себя, используя для этого снаряды и заряды для 152-мм гаубицы,  последней из дивизиона и разбитой снарядом ещё дня за три до описываемых событий.

Использовать снаряды для минирования дороги предложили сапёры с окружных складов инженерного имущества. Они заявили, что от разрыва 45 килограммового гаубичного снаряда потери немцев будут намного больше, чем от противопехотных мин, а танк вообще будет разворочен и разбросан по полю.

Для гильз с пороховыми зарядами тоже нашлось неожиданное применение. Старшина Трофим Середа, воевавший ещё в первую мировую войну в Карпатах, вдруг вспомнил свой боевой опыт.  Тогда солдаты Российской Императорской армии из-за нехватки орудий и снарядов додумались до такого применения захваченных ими австрийских снарядов и зарядов к ним.

Старшина предложил закопать их возле дороги в откос канавы или холма и поверх пороховых зарядов набить в гильзы мелкие камни, а взрыватели от ручных гранат использовать для подрыва этих мин-камнемётов, протянув поперёк дороги шнурок или провод. Общими усилиями гаубичные гильзы с зарядами быстро превратились в мины направленного действия.  Две из них установили, закопав в откос бугра, мимо которого проходила дорога. Телефонный провод протянули поперёк дороги и замаскировали,  присыпав песком и прикатав куском покрышки от автомашины.

Я остался вместе с трофейным мотоциклом, укрывшись за кустом в трёхстах метрах от места закладки фугасов, чтобы пронаблюдать, как они сработают, и что будут делать немцы после подрыва, насколько задержат их потери.

Сапёры оказались правы…

Лёгкий танк Т-1, наехавший на самодельный фугас из снаряда, действительно раскидало по дороге, а ехавший за ним следом небольшой грузовик перевернуло в канаву. Немцев, выпавших из кузова, посекло каменной картечью из гильз-камнемётов. Задержка движения немецкого разведывательного механизированного отряда составила  полчаса.

Это был хороший результат, о чём я и доложил командиру.

Такие фугасы мы ставили через каждые три-четыре-пять километров. Подрывы на них замедляли движение передовых отрядов немцев, не давали им обойти и окружить наш отряд.  Позднее нам удалось разгромить два таких отряда, а затем и оторваться от них.

Правда, следует сказать, что даже местность здорово помогла нам выполнять задачу – замедлить наступление врага.  В тех краях движение любой техники было возможно только по «дорогам», представлявшим собой чаще всего полосы более или менее плотного песка и щебня, извивавшиеся среди песчаных дюн и солончаковых вязких болот. Уже в метре от такой «дороги» сапог проваливался в песок по щиколотку и глубже, а машины сразу зарывались по оси. Эти дороги были намного хуже самых плохих просёлков моей родной Белоруссии.

После многочисленных боёв и стычек с немцами в полку осталось мало бойцов и командиров. А сам полк фактически превратился в сводный отряд, состоявший из остатков разбитых частей, раненых и одиночек, отбившихся от своих частей. Из 570 до предела уставших, оборванных и голодных бойцов не ранены были только человек восемьдесят и среди них я.

А ещё — двадцать эстонцев, из 22-го стрелкового эстонского корпуса, которые присоединились к нам после полудня. Они появились из зарослей чахлых кустов у подножия высокой дюны.

Их командир – нескладный мосластый дылда в английской форме цвета хаки, в английской фуражке с длинным козырьком, попросил привести его к нашему командиру, и я присутствовал при его докладе. Он говорил по-русски медленно, с акцентом, растягивая слова, так, что его речь напоминали мычание коровы.  Было похоже, что он и думает с такой же скоростью.

По его словам, они долго и медленно ехали на неисправной машине, которая утром сломалась окончательно. Он заявил, что они готовы присоединиться к отряду и участвовать в боях с немцами, с которыми они за прошедшие дни воевали уже пять раз.

Наш капитан и все, кто был рядом, с недоверием отнеслись к их словам.

Судя по тому, как чисто и ухоженно они выглядели, воевать и переползать под огнём им не приходилось. Кроме того, среди них не было раненых, и они не выглядели голодными и уставшими, как мы все.

Чтобы окончательно убедиться в их лжи, я решил проверить ещё и то, как выглядит их оружие. После боя оно всегда выглядит поцарапанным и закопченным, а пулемёты всегда в пятнах сгоревшего масла и пыли, въевшейся в них.

Подошёл я к ним и при помощи мимики и полусотни эстонских слов, которые я успел выучить, изобразил жгучий интерес к их иностранным винтовкам и двум пулемётам, попросив дать мне их в руки, чтобы рассмотреть получше.

Они ни по-русски, ни по-эстонски вроде бы меня и не понимали, но чего я хочу — сообразили, и, хотя и без особой охоты, но один из них дал мне в руки свою винтовку.

Это оказалась английская винтовка «Росс-Энфилд», калибра 7,71 мм. Я уже видел такие. Повертев её в руках, приложив к плечу и попробовав прицелиться  в камень на склоне дюны, я вернул её эстонцу. Затем, я то же самое проделал и с ручным пулемётом «Мадсен» образца 1927 г. датского производства, который мне не понравился своим большим весом и какой-то неуклюжестью, неудобством и неприкладистостью.

Но не это было главным.

И винтовка, и пулемёт были чистыми, не поцарапанными! На них не было пятен и запаха сгоревшего пороха и масла, они  были такими, как будто их только что взяли из стойки в оружейной комнате. Я вернул оружие угрюмо глядящим на меня белобрысым эстонцам с нерусскими, угрюмыми и недружелюбными лицами, поблагодарил их, и похвалил за хорошее отношение к нему. Они молча кивнули головами в пилотках с отложными ушами.

Подождав, когда капитан освободится, я сообщил о своих наблюдениях и рассуждениях. Он поблагодарил и приказал мне и ещё двум пограничникам присматривать за эстонцами.

И тут наш отряд, переваливший через низкую, песчаную дюну, заросшую травой, встретил мотоциклист. Он привёз приказ, который требовал от полка оторваться от немцев, а для этого оставить заслон, который и должен был остановить немцев до вечера. Раненый капитан-артиллерист береговой артиллерии, командовавший нашим полком, вызвал добровольцев, и командир эстонцев вызвался остаться в заслоне со своим отрядом.

Они выбрали хорошую позицию за грядой камней на вершине высокой дюны.  Сняв свои ранцы, винтовки и глубокие немецкие каски образца первой мировой войны, с широкими полями и удлинённым козырьком, они начали собирать торчащие из песка плоские большие камни. Они выкладывали из них для себя укрытия высотой по пояс, которые должны были их защитить от пуль и осколков. Мы попрощались и продолжили движение.

День клонился к вечеру, и беспокойства об оставшихся, у нас не было. Все понимали, что немцы, получив от заслона отпор, в атаку ночью не пойдут, и будут ждать утра и прибытия усиления. А эстонцы из заслона за ночь успеют уйти далеко, на соединение с нами.

До наступления вечерних сумерек наш отряд сумел пройти немало, но сзади всё было тихо. Можно было предположить всё, что угодно, и что немцы остановились, не дойдя до заслона, и что эстонцы ушли с позиции.

Может быть, они даже изменили – почему-то такая мысль назойливо, раз за разом появлялась у меня в голове.

Веры им не было никакой, так как очень часто эстонцы стреляли нам в спину, а солдаты эстонцы дезертировали десятками и сотнями. Да и вообще они ещё пару лет назад жили в буржуазной полуфашистской стране и были верными слугами фашистского диктатора Пятса и его приспешников.

Чтобы выяснить, что случилось с заслоном и чего нам ждать, капитан послал меня в разведку на мотоцикле. Я осторожно ехал на запад. На очередную дюну, последнюю перед позицией заслона, я решил не заезжать, а подняться пешком. Прислонил мотоцикл к камню и по песчаному, осыпающемуся и едва покрытому травой склону поднялся наверх.

Выглянув из-за куста, росшего на вершине, я увидел, что эстонцы спокойно стоят перед немцами возле своих позиций и курят, а их командир что-то объясняет немецким офицерам, указывая рукой в нашу сторону. Позади этой группы стояли открытый вездеход с рамочной антенной на стойках, много грузовиков с солдатами и небольшой двухосный броневик с гранёной башней, из которой торчал ствол автоматической пушки.  До них было всего метров триста.

Меня охватила ненависть. Хотя сумерки уже сгустились, я снял винтовку с плеча, положил её на скатку, которую положил на плоский камень, установил прицел и спокойно, как на учениях, прицельно и быстро выстрелил из своей винтовки СВТ-40 десять раз. В тесной кучке немцев и эстонцев упали три фигурки, а затем все они залегли.

Я не стал ждать ответного обстрела, например из миномётов, а схватив скатку и винтовку, бегом спустился к мотоциклу. Он сразу завёлся и я помчался вслед отряду, чтобы предупредить о том, что эстонцы предали нас, и немцев никто не сдерживает.

Вскоре я уже докладывал капитану о предательстве и о силах немцев, которые успел заметить. Капитан сразу приказал сапёрам заминировать узкое дефиле между двумя дюнами, а отряд тем временем продолжал движение до поздней ночи.

На рассвете мы двинулись дальше по однообразной унылой местности под небом, покрытым серыми облаками, из которых часто срывались капли, но дождь всё не начинался. Вокруг нас простирались такие же песчаные дюны, как вчера и позавчера, едва прикрытые редкой чахлой травой и пятна солончаковых болот. Ветер с моря приносил запах водорослей и сырости. Полк двигался по песчаной дороге, которую через каждые сто-двести метров перекрывали наносы песка. Двигаться по песку было очень неудобно,  трудно и утомительно – ноги вязли и проваливались, скользили и зарывались. Но ещё больше раздражали и мешали ходьбе большие и малые камни, торчащие из песка или скрытые в нём, и попадающие под ноги почти на каждом шагу.  На дюнах, а чаще между ними, то тут, то там торчали редкие, чахлые, кривые, невысокие деревца и пучки жёсткой даже на вид травы. Слева, между дюнами, виднелись свинцово-серые воды Финского залива. Мы с трудом, медленно шли по этой  пустынной местности, такой же, как и день и два и три тому назад.

Мы не прошли и часа, как сломался ГаЗ-АА, гружёный противотанковыми и противопехотными минами с окружного склада инженерного имущества. Везти их дальше было не на чем, бросать просто так – нельзя. Это было мощное оружие, которое не только наносило потери врагу, но и вселяло в него страх и неуверенность, заставляло быть осторожным и замедляло движение. Остальные машины были перегружены и тоже едва ползли в песчаных колеях.

Так как шофёр сказал, что машину не починить – мотор окончательно сломался, да и бензина всё равно нет, то наш командир приказал установить мины на дороге. Тем временем шофёр снял с грузовика колёса и какие-то мелкие запчасти, приговаривая, сам себе, что они пригодятся, лишними не будут, и уложил их на пустой передок гаубицы.

Сапёры и выделенные им в помощь трое бойцов брали по две мины и несли назад, на запад. Три противотанковых мины закопали в узком месте на дороге возле большой дюны, в полукилометре на запад от сломавшейся полуторки. Раненые бойцы, автомашины и трактор с гаубицей,  продолжали движение, а остальные остались.

Капитан построил нас и, тяжело вздохнув, спросил, кто останется в заслоне добровольцем. На миг наступило молчание.

Затем я шагнул вперёд, следом, с руганью на немцев шагнул Барков Иван, сержант-пулемётчик, родом с Урала и чуть отстав от него – его второй номер жилистый и ловкий, быстрый и умелый боец — осетин Цаголаев Арслан.

Затем шагнул ленинградец, бывший студент Александр Горелов со своей СВТ, потом коренастый, упрямый и очень честный и прямой татарин Руслан Бейбарсов с  «дегтярём».

После секундной заминки, вздохнув, шагнули два других пулемётчика – волгарь Степан Ферапонтов и пермяк Егор Пустельгин. Затем вышли ещё два бойца – киевлянин Филиппенко Остап и незнакомый мне боец, прибившийся к нам только вчера.

Капитан кивнул мне: «Будешь старшим» и приказал занять позиции в заслоне. Потом добавил, что в бой мы должны вступить только после того, как немцы возобновят движение после подрывов на минах. Помолчав, он сказал: «Бойцы, до вечера держаться не нужно – если сможете, то после того, как остановите их во второй раз, можно будет уходить, но только не по дороге. Её заминируют. До встречи – мы вас ждём с победой, пусть и местного значения».

Сапёры закопали вторую линию мин на дороге и склонах дюн в виде мешка обращённого горловиной на запад. Затем установили и третье заграждение, установив  мины в три ряда рядом с дюнами, на которых нам предстояло дать бой врагу.

Сержант Барков вместе со своим вторым номером начали снимать борта полуторки. Это было разумно, так как в сыпучем песке вырыть окоп было невозможно. Остальные бойцы перед уходом сходили в заросли кустов и нарубили, наломали, нарезали нам веток для укрепления стенок мелких окопов для стрельбы лёжа и маскировки.

Другие собрали вокруг и притащили с берега Финского залива камни, которые должны были стать брустверами наших позиций. За полчаса для нас кое-как устроили по две позиции. Затем те, кто помогал нам, скупо и торопливо попрощались и быстрым шагом отправились вслед за ушедшим ранее отрядом.

Нам оставили по пять коробок с лентами для «Максимов», по четыре диска к ДП, три десятка гранат и три ящика патронов.

Наши позиции располагались на трёх дюнах. Двух слева и справа от дороги, и третьей – чуть в стороне, справа от дороги, ближе к морю и выдвинутой на запад. Получилось очень хорошо — наши пары со своими пулемётами расположились полумесяцем. Между крайними было около двухсот метров, и со всех позиций дорога хорошо просматривалась.

А обойти нас немцам было невозможно. Потому что и слева и справа, почти от самой дороги, начинались солончаковые болота, хотя и мелкие, но с очень вязким грунтом и совершенно непроходимые для техники. Справа болота сливались с водами Финского залива, а слева, вдалеке за болотами, маячили россыпи камней и гряда крутых каменных холмов, покрытых редкими, невысокими, корявыми соснами.

Позиция моя и Руслана со Студентом располагалась на средней дюне за гребнем. У нас были два ДП и винтовка. Двое бойцов по одному присоединились к пулемётчикам с «Максимами» на левой и правой дюнах.

Немцев не было часа три, и нам удалось даже подремать. Разбудил нас далёкий гул моторов. Выглянув из-за брустверов, мы увидели столб пыли, поднятый техникой врага. Гул нарастал, и, наконец, из-за дюн показались медленно ползущие и буксующие броневики и машины с пехотой.

Меня охватило сильное волнение. Врагов было очень много, и я понимал, что без потерь такую орду сдержать не удастся.

Мои товарищи приготовились к бою и ждали, но в этот момент раздался гул авиамотора и низко над колонной с запада на восток пролетел наш истребитель И-16, стреляя из четырёх пулемётов по грузовикам, ползшим друг за другом. В бинокль я видел, что в каждом грузовике было по несколько убитых и раненых и немцы около часа переносили и укладывали убитых в два грузовика и перевязывали раненых, которые тоже заняли места в двух грузовиках. Один их грузовик сгорел. Наконец четыре машины с убитыми и ранеными повернули назад, а колонна вновь двинулась вперёд.

Головные машины приближались к месту минирования, и мы затаили дыхание. На дороге блеснуло пламя, земля вздрогнула, по ушам ударил грохот взрывов — броневик и вездеход, шедший за ним следом уступом, чтобы не попадать под песок, летевший из под колёс, подорвались и загорелись.

Мотоцикл с коляской, едва успевший обогнать броневик, свернул на обочину, затормозил, но наехал на противопехотную мину. После оглушительного грохота разрывов противотанковых мин её взрыв показался просто хлопком. Мотоцикл принял на себя удар, и мотоциклистов только ранило. Они, отползли на середину дороги от разбитого мотоцикла и лёжа, начали перевязывать друг друга.

Колонна, шедшая следом, остановилась. Немцы постреляли по дюнам, но мы не отвечали. Они послали своих сапёров, которые почти дошли до второй линии мин, но ничего не нашли и вернулись назад. Вперёд выехал другой броневик и небольшой открытый вездеход со спаренными пулемётами на турели за щитом, и колонна, взревев моторами, медленно покатила по дороге.

Мы вновь затаили дыхание. Броневик, выехавший из колонны метров на сто вперёд, медленно въехал в минную ловушку и остановился. Из люка высунулся немец с биноклем. Он внимательно осмотрел округу, особенно дорогу и вершины дюн. Затем махнул рукой, и колонна вновь пришла в движение. Броневик тронулся с места не сразу, до нас донёсся скрежет переключаемых передач, которые у него никак не включались. Но, наконец-то и он сдвинулся с места и начал набирать скорость.

Вновь по ушам ударил оглушающий грохот. Броневик перевернуло на бок, а передние колёса оторвало. Шедший за ним следом уступом вездеход подорвался, когда, начав тормозить, отвернул в сторону. Затем подорвались и два грузовика с пехотой. Немцы, спрыгивающие со второго грузовика, тоже попали на мины, и три разрыва расшвыряли их по песку как тюки с тряпьём.

Колонна вновь остановилась. Вражеские сапёры нашли три мины и подорвали их. В это время немцы вновь собирали погибших и оказывали помощь раненым. Затем сапёры медленно пошли по дороге, проверяя её миноискателями. Один из них нашёл подкову, и они рассмеялись. Но нам было не до смеха. Они уже почти дошли до третьей линии мин.

Я смотрел на них и никак не мог решить – стрелять или нет. Тем временем немцы нашли ещё одну подкову и стали вновь смеяться над рыжим сапёром в расстёгнутом мундире, нашедшем её. Они уже почти поравнялись с дюной, на которой мы залегли, и до установленных мин им осталось пройти всего по три-четыре метра.

Один из офицеров что-то скомандовал сапёрам и один из них полез на нашу дюну.

Я шёпотом приказал Студенту уничтожить сапёров, а сам взял на прицел головную машину с пулемётами и приготовился.

Резкий выстрел Студента хлестнул по ушам. Я нажал на спуск и мой ДП затрясся,  выбрасывая очереди по 6-8 пуль. Тут же и все остальные, как мы и договаривались перед боем, открыли огонь, каждый по своей машине. Немцы сразу лишились двух или трёх офицеров, многих солдат и растерялись.

Мы использовали эту растерянность и наши пулемёты и винтовки засыпали врагов пулями. Те падали, не успев даже снять винтовок или выпрыгнуть из кузовов машин. Все фашисты, находившиеся на близком склоне дюны, обращённом к нам, были перебиты. Однако их растерянность длилась недолго. Те, кто был скрыт вершиной дюны – уцелели.

Они разбежались вдоль её вершины и открыли по нам частый и довольно меткий огонь из-за её гребня. Их пули то и дело щёлкали по камням наших брустверов, высекая искры и каменную крошку, которая до крови рассекала лица, шеи и руки.

Гитлеровцы поняли, что нас в заслоне немного, а по нашим редким очередям поняли и то, что патронов у нас тоже мало. Поэтому они решили атаковать. Несмотря на огонь и потери, фашисты всё настойчивее двигались к нам, пытаясь обойти дюны. Они подползли, скрываясь за многочисленными крупными камнями и бугорками, метров на сто пятьдесят.

Часть из них, в том числе и все три пулемётчика с гребня лежащей перед нами невысокой, но длинной дюны, открыли плотный огонь по нашим позициям, а остальные поднялись для последнего рывка.

Мы, прячась за камнями брустверов, вжимая головы в плечи, встретили их огнём из ДП. Тем, кто стрелял из «Максимов», было легче – у них были бронещитки.

Однако наш огонь заметно проредил их ряды и немцы вновь залегли, но то один, то другой ловко делал умелый бросок-перебежку вперёд, к следующему укрытию, всё ближе к нам.

Мне вдруг стало страшно и, подавляя страх, я высунулся чуть выше и начал частыми короткими очередями бить по немцам, подобравшимся особенно близко. И, как мне показалось, даже сумел попасть в трёх или четырёх.

И тут я услышал, как сержант Барков заорал, мешая матерные и обычные слова:

         «Вот … сейчас подберутся……

         Если эти …подползут … на бросок гранаты, то  нам…… настанет.

         Бей их … точнее! А-а-а суки, не возьмёте! 

         Я жить хочу падлы, на-на-на …… фашистский …»

Его «Максим» загремел с правой дюны длинной очередью, сметая фашистов фланговым огнём. С левой дюны короткими прицельными очередями гремел пулемёт Ферапонтова. Немцы растерялись и, как мне показалось — дрогнули…

Вдруг в тылу у них раздались очереди автомата и пулемёта, выстрелы винтовок и грохнули два взрыва гранат.

Затем, после короткого перерыва вновь заработали немецкие пулемёты, но уже не по нам, а по немцам, заметавшимся под ливнем пуль, бившим с вершины дюны им в спину. Через минуты три всё затихло.

Немцы валялись в песке, а с дюны хромая спускались четыре матроса. Они несли немецкие пулемёты и коробки с лентами, через плечо у них висели винтовки и два немецких пистолета-пулемёта.

Нас охватило неописуемое чувство радости, счастья победы над врагом и сознание того, что мы уцелели в этом неравном бою. В те тяжёлые дни пережить такое удавалось редко, да и то не всем. Кроме того, нас переполняла радость и оттого, что немецкий отряд мы перебили, и они уже не смогут догнать наших раненых бойцов. У нас опять есть оружие и патроны. Значит, в ближайшее время мы не погибнем.

Матросы медленно шли к нам. Хлопнули несколько выстрелов из нагана. Это матросы по пути достреливали недобитков. Подойдя к нам, они представились. Это были мотористы и радист со сторожевого катера, потопленного немцами.

И тут вдруг Студент, помявшись, неожиданно и совершенно не к месту сказал, что раненых немцев не стоило добивать.

Матросы вызверились и обрушили на него такой шквал ругательств, ненависти, злобы, что тот вжал голову в плечи и отступил за наши спины. Они, сверкая покрасневшими от соли и ветра глазами, хрипели:

«А ты салага … видел, как эти …… наши госпитальные суда с ранеными топили?

Они ведь …… целились прямо в красные кресты, эти …  

Бомбили с самой малой высоты, с высоты мачт, эти выродки…, как в тире стреляли…

Ты,  урод … видел, как они …… потом …… спасавшихся из пулемётов расстреливали?

Раненые десятками тонули у нас на глазах, а мы и сделать ничего не успевали,

да и не могли. У нас на катере вместо двадцати было пятьдесят пять человек.

Если бы взяли бы ещё одного, то и сами бы на … перевернулись…

 А красная вода вокруг катера от пуль кипела…

Ты, … хрен жалостливый, ты такое видел?

Ты …… видел, как девчонок-медсестёр в белых халатах пули в фарш превращали?

Ты, гуманист х…!  Молчи —  пока цел! Нам после этого никого и ничего не жалко.

И никакой командир не запретит нам убивать их везде, всегда и всех на …»

Матросы замолчали, выплеснув горе и ненависть, и тяжело опустились на песок.

Я протянул им бачок с водой: «Вы, ребята охрипли, видно пить хотите – пейте вот».

Они по очереди припадали к бачку и мигом осушили пятилитровый бочок.

Затем высокий и плечистый, в форменке без правого рукава, сказал устало: «А потом они и до нас добрались. Три «Мессершмита» по очереди с разных сторон на нас раза по три зашли и всех, кто был на палубе и в рубке…» Его голос осип и он замолчал, уставившись в песок, скрывая от нас лицо, потом отвернулся. Его плечи дрогнули.

Его товарищ, в рваном на плече бушлате, надетом на тельняшку, добавил хрипло: «Катер наш весь изрешетили…

Борта стали как сито, дыр от пуль столько, что всех их нам и заткнуть было не успеть.

Да и пробок у нас столько не было, чтобы все их заткнуть…  

Вода со всех сторон струями бьёт…  уже выше колена плещется, пополам с маслом…

И мотор разбили – как он только не загорелся…  

      Только мы на палубу вылезли, а вода следом из люка фонтаном ударила…

Оглянулись – осмотрели всех и поняли, что мы одни только живы и остались…

Немцы улетели…  Кораблей не видно…  Тут катер дрогнул…  Ясно, что тонет…

Мы из рубки винтовки и ДП с дисками схватили, ещё компас со шлюпки разбитой,

бачок с водой и пару бушлатов… Положили это на плотик… Хотели ещё сухарей взять.

Да не удалось, потому что в этот момент наш  катер из под ног под воду ушёл.

Остался плотик на воде и шесть спасательных кругов.

Вылезли мы на него и по компасу начали досками к берегу грести. Почти сутки гребли.

       Догребли вот, только вышли на берег, а тут какие-то шестеро с винтовками кричат «сдафайса Ифан». Ну, мы им тут и показали, кто, кому сдаваться должен.

      Это оказались солдаты-эстонцы. Видно перед немцами выслужиться хотели. 

Да только не пришлось. Ну —  чайки их живо склюют».

Тут заговорил третий, с перевязанной рукой: «Шли мы по берегу трое суток, нарвались на трёх немцев – уложили. Услышали шум боя и решили помочь. Подошли, посмотрели и ударили с тыла. Остальное — вы и сами видели».

Мы собрали трофеи, порадовались продуктам, найденным в ящиках на машинах и погрузились в трёхосный небольшой грузовик, уцелевший а перестрелке, а остальные подожгли. Нам было тесно, но все радовались, что не придётся идти пешком. Пустельгин сел за руль и мы поехали, держась метрах в двадцати от дороги, а если позволяла местность, то и дальше. Двое бойцов ехали за нами на двух трофейных мотоциклах.

Через два с лишним часа медленной езды по местности, напоминавшей пустыню, мы догнали наш отряд. Встретили нас радостными криками и вопросами о бое. Я коротко доложил о ходе боя в заслоне, представил матросов, и сообщил о захваченных трофеях, которые в то время редко удавалось взять. Затем в машину сели раненые, а мы вновь пошли пешком, в общем строю.

Через три дня мы закрепились на одном удобном рубеже, где к нам присоединилась батарея 76-мм полковых пушек, врачи, тылы с походной кухней, связисты и около ста человек пополнения. Кроме того, для нашей гаубицы привезли машину снарядов, а раненых отправили в тыл. Для обороны от авиации фашистов приехала полуторка со счетверёнными «Максимами».

Мы оборудовали рубеж обороны, но не было уверенности, что немцы не обойдут нас. Это заставляло всех нервничать, вселяло неуверенность. Поэтому командование решило произвести глубокую разведку. После получения приказа, я отобрал для этого ещё пятерых надёжных, сообразительных и умелых бойцов, с которыми уже бывал в бою.

В разведку решили ехать в немецкой форме на немецких мотоциклах, с их оружием. Это позволяло быстрее вернуться и при случае уйти от погони,  кроме того, это делало нас малозаметными в общей массе вражеских войск.

И вот вшестером на трофейных мотоциклах, в немецкой форме мы двинулись в путь. По пути на Запад мы обнаружили немецкие пехотные части, стоящие на отдыхе, артиллерийские батареи на марше и на позициях, склады и ремонтные мастерские, возле которых стояли автомашины и броневики, полугусеничные тягачи и даже три танка.

От зрелища вражеской мощи меня стали постоянно угнетать мрачные мысли о том, что вся эта масса техники через часы или пару дней бросится на нас, а нам её нечем будет сдержать и уничтожить. И, вероятнее всего, где-то неподалёку останусь лежать и я со своими товарищами.  Затем эти горестные мысли сменили совсем другие, злые, как бы напружиненные, сильные и энергичные. Я начал продумывать способы ударов по врагу, и мысленно искать тактику боя с такими превосходящими нас силами врага.

Кое-какие разумные мысли пришли мне в голову, и настроение значительно улучшилось, хотя я, разумеется, понимал, что такую лавину булавочными уколами, а именно настолько у нас и хватало тогда сил, не остановить.

В обратный путь двинулись другой дорогой. И на этом пути тоже обнаружили массу немецких войск, отдыхающих и готовящихся к наступлению, если судить по заправляющейся технике и погрузке снарядов в самоходные артустановки.

Для того, чтобы не попасть на глаза военным регулировщикам на КПП и обойти болото, мы углубились в некое подобие леска из редких, кривых и невысоких сосёнок. И здесь, на узкой  лесной дорожке мы заметили колонну из примерно пятидесяти наших пленных красноармейцев, связанных проволокой попарно.

Но нас всех поразило то, что их гнали, подгоняя ударами прикладов и руганью какие-то, странно одетые немцы. Когда колонна подошла ближе, я понял, что это эстонские солдаты бьют пленных и это их злобные крики и ругань несутся от колонны: «Рюска куррат!» (русский чёрт), а немцев всего двое и они едут сзади на велосипедах.

Когда колонна приблизилась к нам на метров двадцать, то я узнал эстонцев, которые недавно предали нас, перейдя из заслона к немцам.

Наших нужно было спасать и я, долго не думая, скомандовал «Огонь!» Мы перебили их всех в упор. Ошеломлённые пленные застыли. Мои бойцы начали разрезать и распутывать проволоку, связывавшую пленных.

Затем я приказал, чтобы они скорее брали оружие врагов и поворачивали на восток, к нашим. Пленные, освобождённые от проволочных пут, бросились к нескольким недобитым эстонцам и принялись их бить. Раздались вскрики, но они быстро стихли.

Красноармейцы благодарили нас со слезами и улыбками за спасение. Они говорили, что эстонцы были хуже немцев и, выслуживаясь перед ними, били наших почти непрерывно и пятерых раненых бойцов и младшего командира забили насмерть.

Затем двое пленных, оказавшихся младшими командирами, подошли и сообщили мне, что их вели, вероятно, на расстрел в карьер. Туда, куда уже отвели одну группу. А ещё такая же по численности группа находится в каменном подвале сарая на мызе – эстонском хуторе, находящемся совсем близко, в трёх километрах. Охрана там состоит всего из трёх эстонцев и одного немца.

Мы взяли с собой двух пленных, чтобы те указали нам дорогу, а остальных оставили в лесу. Во двор мызы мы въехали, когда эстонцы и немецкий фельдфебель обедали. Их моментально разоружили, связали и бросили на землю. Бывшие пленные бойцы, открыв толстый кованый засов на мощных, обитых железными полосами дверях большого подвала, разделённого на несколько секций, освободили своих товарищей.

Освобождённые нами пленные почти мгновенно прикончили эстонцев и немца голыми руками.  Затем пятеро наших бойцов, видимо бывших кавалеристов — избитых, окровавленных, шатающихся от слабости, выволокли из дома хозяина мызы — пожилого крепкого эстонца с лошадиным длинным лицом и такими же зубами.  Мне торопливо объяснили, что он тоже избивал пленных палкой и забил насмерть одного из них. Его быстро повесили на воротах.

Я не вмешивался в эти действия. Так как считал, что они имеют право на месть, а предатели должны быть уничтожены. Обязательно. Все продукты, в том числе двух свиней и кур, котёл и вёдра забрали с собой, погрузив на телегу, в которую запрягли крепкую лошадь. Освобождённые пленные высказали идею, что змеиное гнездо предателей лучше всего сжечь. Я согласился, и на сеновале оставили горящую лампу.

Соединившись с первой группой, мы укрылись под ивами на островке посреди болота. Бойцы помылись, поели и прилегли отдохнуть.

А я сидел под деревом и думал, как мне спасти всех этих бойцов и вывести их через занятую врагом прифронтовую территорию к нашим.  Додумался я только до двух вещей.

Во-первых:  нам нужно оружие хотя бы для каждого второго или, на худой конец, третьего бойца, чтобы они могли уничтожить небольшой заслон немцев, который обязательно встретится нам на обратном пути к своим.

Во-вторых:  нам нужен транспорт. Лучше всего — два-три грузовика, чтобы все в них поместились. Иначе мы отсюда не выберемся. Все освобождённые бойцы были очень слабыми от усталости, голода, ран. Кроме того, некоторые не имели обуви, а босиком, по дюнам и щебню они от немцев уйти не сумеют.

Авиация немцев всё время прочёсывает их тылы. Я это давно заметил, но только сейчас понял – для чего они жгут бензин. Они, всерьёз опасаются ударов по своим тылам со стороны прорывающихся на восток групп наших окруженцев. Видно, есть уже у них такой опыт. Поэтому я решил, что автомашины и оружие нужно будет захватить обязательно.

Вечером мы поехали на мотоциклах на дорогу «ловить грузовики», как пошутил неунывающий Руслан Бейбарсов.

Кто ищет, тот всегда найдёт. Нашли и мы немецкую колонну из пяти грузовиков стоящую среди низких сосен в стороне от дороги. Десяток немцев, отдыхавших возле машин, перебили. Собрав оружие, и сняв с убитых шоферов мундиры и сапоги, привели грузовики к болоту. Ночью наша колонна двинулась на восток. Лишнюю машину вывели из строя и заминировали гранатой.

Нам удалось благополучно проехать мимо трёх постов немцев. Только тогда, когда их боевое охранение попыталось остановить нас, вероятно для того, чтобы предупредить, что впереди – русские, возникла короткая перестрелка.  Внезапность и большое число стволов с нашей стороны позволили уничтожить врага в течение нескольких секунд. Собрав оружие и боеприпасы, мы двинулись дальше и уже через десяток минут были у своих.

Так нам удалось прорваться к нашим через разрыв в линии фронта без большого боя и потерь. Освобождённых нами бойцов после короткой проверки поставили в строй, предварительно устроив им санобработку и помывку в походной бане. Всех раненых отправили в тыловые госпитали. Сил было мало, поэтому нам приходилось и дальше отступать с боями.

17 августа немцы взяли Нарву. Это сильно нас всех опечалило. Мы надеялись, что на рубеже широкой реки немцев удастся остановить, тем более, что все отступающие части выходящие на рубеж реки, занимали уже подготовленную оборону. Однако нам вновь пришлось отступать, и, пожалуй не столько из-за того, что немцы были намного сильнее. Они просто сумели переправиться где-то южнее, и нам пришлось отступить, чтобы не попасть в окружение. Бои шли каждый день, и хотя немцы уже немного выдохлись, но всё равно сил, а особенно техники и авиации у них было больше. Бои часто бывали очень сильными, ожесточёнными. В одном из таких, под Ленинградом, меня ранило и обожгло. Санитарным самолётом меня и ещё около пятнадцати раненых эвакуировали в тыл. Я долго лечился в тыловых госпиталях в Алма-Ате и других городах.

—  —  —  —  —

В 1943-44-45 годах мне пришлось воевать в составе  1-го Прибалтийского фронта.

В боях под Нарвой, в июле-августе 1944 года и позднее, я не раз встречался в бою с эстонцами из 20-й добровольческой, гренадёрской, эсэсовской дивизии «Эстлянд», по-русски – «Эстония». Многие из них имели немецкие награды. В том числе медали и железные кресты.

Против немцев они воевать не хотели, а против нас сражались отчаянно, зная, что прощения им за предательство не будет. Но техники и боеприпасов у нас хватало, и мы  попросту уничтожали этих эстонских эсэсовцев бомбами и артогнём, закапывая как крыс в их окопах, норах и убежищах. Без крестов.

А ещё я и мои товарищи, помня события лета 1941 года, никогда не брали их в плен.

Озеро

Рассказ написан на основе воспоминаний жителей реального населённого пункта находящегося в Латвии недалеко от Двинска (Даугавпилса).

На землях, которые по недоразумению, или скорее из-за предательства, принадлежат сейчас Латвии, есть озеро. Оно не очень большое — чуть больше километра в длину и метров двести в ширину в самом широком месте. Если взглянуть на него сверху, то оно напоминает след ноги какого-то великана.

Это озеро, как и все озёра этого края, имеет ледниковое происхождение, поэтому глубины в нём достигают 20 метров и более. Вокруг озера лежит всхолмлённая равнина, покрытая чередующимися лесами и полями. На холмистых берегах озера стеной стоят мрачные еловые или смешанные, но такие же мрачные леса. В этих лесах, на редких полянах в траве, из под мха, слоя сухих иголок или листьев часто белеет тускло, как старая рыбья чешуя, кусок дюраля. Это всё, что осталось от самолётов, рассекавших небо над озером летом 1941 и зимой-весной 1944-45 годов.

Редкая, глубокая тишина царит над озером, нарушаемая лишь изредка криками птиц. Но были времена, когда с утра и до ночи над озером ревели моторы и трещали очереди пулемётов и пушек.

*   *   *

24 июня 1941, днём после обеда, над костёлом, над полями и перелесками, над большими и малыми озёрами, над хуторами сошлись в бою два немецких тонкохвостых пятнистых самолёта с крестами на крыльях и свастикой на хвосте и один советский, тупоносый и зелёный с большими красными звёздами, видимыми даже с земли.

Самолёты раз за разом сходились в атаках, гонялись друг за другом, кружились, выписывая в голубом и почти безоблачном небе узкие круги, переворачивались в воздухе, выписывали петли, взлетали вертикально вверх и камнем падали к земле. Ревели и звенели от натуги моторы, трещали их пулемёты и пушки.

С земли за всем этим наблюдали испуганные и растерянные обитатели хуторов, раскинувшихся вокруг. Начавшаяся война пугала  всех. Никто не знал, что будет с ними, когда придут немцы. Только бывшие полицейские и айсзарги (люди из национал-фашистских военизированных отрядов) хорохорились и убеждали всех, что «при немцах они заживут хорошо, что будет много пива и мяса, и цены будут ниже».

Воздушный бой длился уже минут пять, когда один из тонкохвостых самолётов с бело-чёрными крестами на крыльях задымил и, покачиваясь, полетел на запад.

Оставшиеся самолёты покрутились в голубом, безоблачном небе ещё несколько минут. Затем вдруг настала тишина и оба самолёта, окутываясь дымом и пламенем, полетели к земле.

Тонкохвостый, падавший как сухой лист, вдруг исчез в облаке пламени и то, что от него осталось – упало на дальнее болото и лес огненными брызгами.

Тупоносый, со звёздами, падал в тишине, оставляя за собой шлейф чёрного дыма. Затем он вдруг перевернулся голубым брюхом вверх и из него выпал человек. Над ним раскрылся белый купол, и лёгкий ветер понёс его за речку. Самолёт упал у леса, разбился и сгорел.

Хозяйка хутора, Маштулене, была в доме, когда в дверь постучали. Она открыла, и в доме появился русский лётчик, который уложил на широкую скамью тюк белой ткани свёрнутого парашюта. Он попросил её о чём-то. Хуторянка с трудом поняла, что он просит попить. Латышка указала на ведро с водой и ковш, висящий над ним.

Лётчик жадно и много пил, а затем присел на лавку у стола. В комнате было тепло, солнце светило в окно и лётчик, выглядевший крайне усталым, заснул, упав головой на стол.

Позднее, много лет спустя после войны, жители посёлка, в котором жили немногие старики, помнившие довоенную жизнь и людей живших в округе, рассказывали, что эта Маштулене, в чьём роду было много пьяниц, самоубийц, сумасшедших, религиозных фанатиков и просто никчёмных людей, почему-то не любила русских. Она решила, что русского нужно задержать и сдать немцам, которые, правда, ещё не появлялись, но которые, обязательно должны наградить её за это.

Как ревностная католичка, она решила, что это ей зачтётся как доброе дело. Кроме того, она надеялась и позднее всем рассказывала об этом, что ей за это, конечно, заплатят — ведь немцы культурные люди и за всё платят. Поэтому она подумала, что нужно позвать двух айсзаргов – полицейских, которые после ухода русских достали из тайника свою форму и ходили с оружием по дороге. Она тихо вышла из дома и заперла дверь, подперев её для надёжности колом.

Она нашла айсзаргов у костёла. Те взяли с собой ещё трёх хуторян и быстро пошли к хутору. Всё было тихо, в окно было видно, что лётчик спит. Айсзарги и трое хуторян вошли и схватили спящего. Лётчик рванулся и почти вырвался, расшвыряв хуторян, но Маштулене ударила его по голове поленом, и тот упал. Айсзарги сняли с него кожаные куртку и шлем, сапоги, из-за которых чуть не передрались. Забрали пистолет и документы. Затем связали ему руки, и повели с собой.

Они ждали немцев на дороге у костёла, но те не появлялись, и лётчика спустили в каменный подвал хутора 35-летнего Отто Вайкиса, стоявшего неподалёку. Этот Вайкис, которого все недолюбливали за спесь, не уставал с гордостью рассказывать всем и каждому, что его дед был самый настоящий чистокровный немец, и что теперь он, конечно, станет большим начальником. Ведь у него есть бумага, в которой его дед-немец написал бабке Вайкиса, что отцом её сына, родившегося в 1850-м году, является он, Отто Фридрих-Мария Мюлльхауфен (в переводе на русский — Куча мусора) из города Гамбурга. В заключение, Вайкис гордо осмотрев всех, добавлял: ведь немцы умный и культурный народ, и они доверят власть скорее ему – потомку настоящего немца, чем каким-то латышам…

Немцы появились только к вечеру следующего дня. Их открытая небольшая шестиколёсная автомашина остановилась у костёла. Они вылезли из машины и дружно, став в ряд, со смехом помочились на придорожные кусты. Айсзарги, кланяясь, подошли вместе с лётчиком к машине и пытались объяснить, что они его поймали.

Немцы, слегка выпившие и весёлые, ударили лётчика несильно, с ленцой три-четыре раза, попугали расстрелом, прицеливаясь в него из винтовок и пистолетов и выкрикивая со смехом: «Комиссарен унт юден – эршиссен! Пиф-паф флигер! Ду бист тот!» ( Комиссаров и евреев – расстрелять! Пиф-паф лётчик! Ты убит!). После этого русского усадили в машину и привязали к скобе  в кузове.

Немцы, приговаривая «Гут-гут», похлопали айсзаргов по плечам и дали им по бутылке водки, три пачки сигарет и тонкую пачку марок – оккупационных.

Маштулене тоже подбежала, и, кланяясь, стала говорить, что это она поймала лётчика, хватала немцев за рукав. Немцы разозлились и дали Маштулене пинка, приговаривая: «Вэг, ду альтэ стинкхэксе, вэг мит дир унт дайнэм дрэк».  

         (Пошла вон, старая вонючая ведьма…, пошла ты вон со своим дерьмом).

Нужно отметить, что упоминание дерьма не было преувеличением, несмотря на большие претензии на культурность и европейскость, латыши тогда не злоупотребляли посещениями бань, которых у них на хуторах и не было.

Всё это видел и слышал ксёндз из раскрытого окна своего дома у костёла. Он схватил какие-то старые сапоги и отнёс их к машине. Ксёндз по-немецки, вежливо попросил у немцев разрешения передать сапоги лётчику. Те начали хохотать и говорить, что до своего коммунистического рая большевистский лётчик дойдёт и босиком.

Ксёндз подозревал такой исход разговора и поэтому прихватил большую бутыль водки, которую держал для лечебных целей и еще окорок. Немцы бутыль и окорок приняли с радостью и разрешили передать сапоги. Ксёндз помог лётчику их надеть.

На проповеди, на следующий день, ксёндз пытался воззвать к совести и состраданию айсзаргов и других хуторян-латышей, но его грубо оборвали, заявив, что это не его дело, а дело для «настоящих латышских мужчин». Он стоял и смотрел на их самодовольные физиономии.  Вдруг, что-то произошло, и он увидел у многих из них  на лбах кресты. Но ксёндз ничего им не сказал.

На следующий день над озером и костёлом опять ревели моторы и трещали пулемёты. В небе клином шли девять русских больших двухмоторных самолётов. На них нападали четыре тонкохвостых немецких. Два тонкохвостых задымили и улетели на запад, а один русский задымил, потом загорелся и стал падать за лес.

Из него выпрыгнули четверо лётчиков и опустились на парашютах в ближний лес — в 3-4 километрах от  хутора айсзарга Задаса. А самолёт упал в болото и взорвался.

Айсзаргам очень хотелось получить от немцев награду за лётчиков и подарить своим жёнам парашюты, шёлковые, такие как тот, который они долго щупали в доме у Маштулене. Поэтому они со своими помощниками побежали к лесу. Им удалось быстро найти следы и догнать лётчиков в густом ельнике, но на этот раз русские не спали. В лесу протрещали выстрелы и оба айсзарга были убиты, а один из их помощников — ранен.

Латыши-хуторяне недолго радовались, что война прошла мимо.

Через день или два над озером опять начался воздушный бой.

Немецкий самолёт был подбит и сел на поле у озера, уничтожив посевы на полосе длиной более трёхсот метров. К вечеру приехали немцы и, вытоптав ещё половину поля, вывезли его.

Хуторянин Укмергис опечалился. Но быстро успокоился.

Ведь слуге нельзя обижаться на хозяина.

А немцы были хозяевами – как и в течение 800 лет до этого.

Латыши за это долгое время привыкли быть слугами, батраками, рабами. Впрочем, и самих-то латышей уже не осталось. В каждом латыше текла кровь немцев-завоевателей, немцев-господ, немцев-хозяев, которые «использовали» латышек как, где и когда хотели…

Впрочем, им в этом столетиями охотно помогали датчане, шведы, поляки и всякий рыцарско-разбойничий сброд со всей Западной Европы.

После этого хуторяне начали разбираться в самолётах. Они поняли, что маленькие, одномоторные самолёты – это истребители, а большие двухмоторные – бомбардировщики. Правда, долго спорили о том, какие из них опаснее. Однако этот вопрос так и не решили. Хотя эти споры часто, особенно за чаркой самогона, кончались дракой.

Канонада скоро стихла, перестали реветь моторы самолётов. Война ушла на Восток и над озером долго стояла тишина.

Осенью 1941 года её нарушил немецкий бомбардировщик, летевший с востока со шлейфом дыма. Почти над самим костёлом он взорвался и засыпал округу мелкими обломками. Но перед этим он освободился от полудюжины мелких бомб, которые упали на сарай с сеном хутора Удриса и сожгли его.

Удрис повздыхал – «хорошее было сено». Но ведь нельзя обижаться на освободителей… И с новыми силами принялся заготавливать его везде, где только остался клочок пожелтевшей травы.

Жизнь шла своим чередом. Она была спокойная, весёлая и достаточно сытая, несмотря на налоги, введённые немцами. Мяса и сала хватало. А ещё латыши варили и пили пиво и самогон, убивали коммунистов и русских. А евреев они сами поголовно перебили ещё в самом начале оккупации, разграбив их добро. Латыши устраивали свои праздники песни, женились и выходили замуж, а многие даже записывались — добровольцами — в дивизию СС № 15 «Латвия».

Ещё бы – там им, ходившим босиком или в деревянных вырезанных из дерева башмаках, давали НАСТОЯЩИЕ КОЖАНЫЕ САПОГИ и красивую форму!

А также каску и винтовку с патронами!

Хорошо кормили и раз в неделю давали 100 г мармелада с сахарином!

И еще 150 грамм водки! Даром!!!

Все парни на хуторах завидовали добровольцам, а от девушек им прямо отбоя не было. Они так и висли у них на шее, и на танцах и, особенно — после них.

Правда потом добровольцев посылали воевать против «советских красных коммунистов, большевиков и партизан». Это было неприятно и опасно.  Но зато, какие у них были сапоги! В жизнь не сносить! И большинство их так и не сносило, так как жизнь у них была короткая –  в основном до конца 1944 или начала 1945 года…

Но многие хитрые и жадные до чужого латыши,  вспомнили рассказы  немногих

уцелевших латышских стрелков,  вернувшихся домой после гражданской войны.

Чтобы не идти на фронт, где легко погибнуть, они записались в полицейско-охранные части, проводившие карательные экспедиции в северо-западных областях России и в Беларуси. Отцы и деды говорили им, что «безоружных расстреливать совсем не трудно, а в домах после расстрела у «этих русских» можно без помех пошарить и забрать швейную машинку, одежду  и другие полезные вещи, которые хозяевам уже всё равно не понадобятся».

Будущее казалось прекрасным. Война шумела где-то далеко. Взрослые дети и мужчины везли на телегах и тащили к себе домой тюки с вещами, хозяева которых лежали в безвестных ямах и рвах или вылетали пеплом через трубы крематориев. Латыши часто

собирались под крышами своих хуторов. Пили пиво с закуской. Пели песни и танцевали. Им было весело.

Но они забыли или не хотели знать, что на войне пули летят во все стороны, и никто не застрахован от них.         Война ударила и по Маштулене. Её единственный сын, единственный выживший из десятка мертворожденных (признак вырождения), вступил в Риге ещё до войны в подпольную организацию националистов, которой руководили немцы.

Он стрелял вместе с другими в спину отступающим русским, убивал семьи офицеров и советских служащих и просто русских, добивал раненых, и поэтому за заслуги его легко приняли в полицию. При очистке Риги и других городов и посёлков от евреев и коммунистов он хорошо прибарахлился.

Но и тех и других зачистили быстро. Грабить стало некого. Поэтому он вступил в СС и был направлен в Беларусь — бороться с партизанами и жечь деревни вместе с людьми. Там ему не удалось прибарахлиться — он попал в засаду и был повешен партизанами возле Витебска как каратель.

Война напоминала хуторянам-латышам о себе и иначе. В 1944 году немецкий самолёт сбросил ночью бомбы на болото, и оно стало цепью небольших озёр. Потом сбитый немецкий бомбардировщик, падая, пролетел над самой крышей хутора Кавелиса (она едва не загорелась) и прорубил в молодом лесу просеку. А затем взорвался, сделав огромную яму, позже ставшую озером. Поэтому за время войны озёр в округе стало больше.

Два сына Удриса пошли в полицию. Их послали в Беларусь. Они стали карателями, и партизаны убили их как бешеных псов, как убивали всех карателей. Впрочем, в округе многие пошли в полицию или в латвийскую 15-ю добровольческую дивизию СС и погибли на фронте или в боях с партизанами в Беларуси или России.

Удрис плакал и пьяно грозил «этим белорусам и этим русским». Таких как он, одиноких стариков, потерявших на войне сыновей, становилось всё больше. А война повернула на Запад!

В 1944 году немцы, готовясь к обороне, изрыли все холмы укреплениями, переплели все тропки колючей проволокой, перегородили долины между холмами плотными минными полями, поставили на перекрёстках дорог дзоты.

Латыши задумались. И было о чём. Все они за полтора года жизни при Советской власти узнали и запомнили, что Советская власть – это учёт. В том числе и своих врагов. А к врагам она пощады не знает.

Не радовало уже их награбленное добро, да и привозить его перестали, потому что не только у карателей были винтовки. И не только они стреляли.

Много «горячих» латышских парней остыли от свинцовых и стальных ветров, подувших с Востока и с каждым днём набиравших силу. Из Беларуси не вернулся каждый второй, сунувшийся туда за дармовым добром.

С весны 1944 в небе над озером вновь загудели моторы и затрещали пулемёты. И вновь начали падать сбитые самолёты. Или их обломки. Или бомбы. Часто на головы латышам, растерявшим своё веселье.

А потом снова наступило затишье. Пошли дожди, и самолёты не летали. Но затем все услышали на востоке далёкий грохот канонады, который с каждым днём усиливался.

Потом дожди прекратились, и самолёты вились теперь над озером как комары. Почти каждый день трещали в небе пушки и пулемёты, и иногда после этого с неба падал очередной горящий аэроплан.

Немецкий истребитель, разрисованный драконами и топорами, рыцарскими мечами и щитами, сел на брюхо и сгорел на лугу. Сгорел и лётчик, останки которого вытащили приехавшие под вечер злые от потерь немцы.

Одинокий русский бомбардировщик сбили в вечерних сумерках шесть немецких истребителей, но трое лётчиков выпрыгнули почти у земли, и ушли через лесное болото, отстреливаясь, даже несмотря на погоню немцев с собаками.

На хуторе Валдиса, в километре от озера, собрались все уцелевшие родственники — решить, что делать: оставаться, или уходить с немцами. Дело в том, что почти все мужчины и даже женщины из их рода служили у немцев в дивизии СС или полиции. Кое-кто погиб, и все были ранены, поэтому и собрались вместе после госпиталей. Только недавно женившийся младший сын Валдиса, 17-летний Урмас с молодой женой пошли в лес. Хутор стоял посреди большого поля на холме. Родственники пили самогон и уже не пели, а ругались так, что было слышно в соседнем хуторе. Им стало не до песен.

В этот момент на девятку русских одномоторных горбатых из-за кабины самолётов (Ил-2), летевших тройками, напали шесть немецких тонкохвостых истребителей. Они подбили два русских самолёта. Один загорелся и стал отставать от строя.

Русские выпрыгнули из него на такой малой высоте, что их парашюты едва успели наполниться. Они повредили ноги, но хромая и поддерживая друг друга, ушли в лес. Одного из трёх айсзаргов, погнавшихся за ними, они изрешетили из автомата. И всё-таки ушли. А их самолёт, как огромный факел, снижаясь, пролетел над озером, низко промчался над полем и врезался в хутор на холме, оказавшийся на его пути. Под его крыльями было много бомб и ракет.

Хутор Валдиса и всё, что там было — здание, сараи, скотина, люди — исчезли в огромной вспышке и последовавшем за ней пожаре. В огне ещё долго что-то взрывалось, разбрасывая искры и осколки. Валдис, которого не любили (или даже ненавидели) все в округе, а также 33 его родича исчезли вместе с дымом пожара.

Даже спустя 30 лет после войны на вершине холма  на красно-чёрной, похожей на толчёный кирпич земле не растёт ничего…

Второй русский самолёт начал снижаться к озеру, поворачивая так, как будто хотел сесть на воду. Жители пяти хуторов видели это и затаили дыхание.

Самолёт коснулся воды и, задрав нос, разбрасывая фонтаны брызг и пены, заскользил в сторону берега, на мелководье. Но скорость его упала, нос зарылся в воду, и он скрылся под ней, как будто нырнул.  На поверхности взбаламученной воды осталось только большое пятно масла.

Одновременно в озеро упал немецкий истребитель. Без огня и дыма. Он ушёл под воду в самом глубоком месте озера почти без всплеска, чему хуторяне очень удивились. Наверное, поэтому только, они это падение и запомнили.

А в небе продолжали греметь очереди скорострельных авиапушек. Два маленьких, пятнистых и вёртких русских самолёта не давали немецким нападать на низко летящих «горбатых». Но вдруг в небе стало тихо. Два немецких истребителя, дымя, повернули на запад. Следом за ними улетели и остальные уцелевшие немцы. Один из русских, тоже дымя, полетел на восток. Его товарищ летел рядом, как будто хотел поддержать его крылом. Мотор краснозвёздного самолёта работал неровно – с завыванием, но самолёт всё-таки летел, пока его было видно.

На следующий день немцы опять напали на двухмоторные русские бомбардировщики, летевшие колонной из пяти троек. Однако  шесть русских истребителей не дали им это сделать. В небе взорвался и упал за лесом еще один немецкий самолёт. А ещё один русский истребитель упал в озеро в 3-4 метрах от берега.

Лётчик был убит в бою. Утром приехали на броневике русские. Они нашли лётчика лежащим на берегу возле самолёта без сапог, кожаной куртки, ремня и пистолета. Они забрали его с собой, а позднее вытащили и самолёт.

А до тех двух лётчиков, утонувших в самолёте, местные мародёры так и не добрались…

Закончилась война. Пришли русские и волкодавы из СМЕРШа начали фильтровать латышей и Советская власть начал отдавать долги и воздавать сторицей и за стрельбу в спину и за предательство, и за участие в карательных экспедициях и войсках СС. Маштулене повезло, она вернулась из тюрьмы домой уже через полгода. Видимо, русские не всё знали о ней. Она мало появлялась и в костёле и в магазине.

Но майским утром 1946 года по дороге проехала военная машина и свернула к её хутору. Когда машина притормозила у костёла, съезжая с гравийной дороги на полевую, ксёндз узнал в седом офицере, сидящем за рулём машины того самого лётчика, которого Маштулене выдала немцам.

Маштулене вопила и визжала целый день. Никто их хуторян не рискнул пойти на хутор. Вечером машина с лётчиком уехала, но никто не пошёл к хутору и после этого.

А наутро приехал военный грузовик. Солдаты из МГБ в фуражках с синими околышами и автоматами наизготовку (из-за банд «лесных братьев» — бандитов-террористов, полицейско-эсэсовских недобитков, подкармливаемых англичанами и бандитствовавших в Латвии почти до середины 50-х годов). Они бросили Маштулене в кузов как мешок с тряпками и уехали.

Она вернулась только через десять лет – сумасшедшая, беззубая, больная – и никому не нужная. Местные русские, белорусы и поляки не хотели её знать, а латыши тоже сторонились. Она выла, как волк в своём полуразвалившемся, сгнившем хуторе. И умерла через пару недель от голода и холода. Хоронить её никто не стал. Просто после её смерти хутор загорелся и сгорел. Дотла. На этом месте никто больше не селился. Местные жители и в 1963 году считали, что оно проклятое.

МГБ этого ксёндза не тронуло, в отличие от других, тесно и охотно сотрудничавших с оккупантами. Оно узнало о его помощи лётчику, который позднее приезжал к нему в гости с женой и благодарил за помощь. Сам ксёндз дожил до глубокой старости и тихо почил, уважаемый всеми — в том числе атеистами и православными. Потому что всегда учил Справедливости, Правде и Добру.

А все латыши, занявшие эти места после гражданской войны и захвата этих земель Латвией, притеснявшие русских или белорусов и воевавшие против них — все те,  у кого ксендз видел на лбу крест в 1941 году — не дожили до конца войны. Осенью 1941 года он рассказал об этом четырём человекам, и в 1963 году трое из них, тогда ещё живых, подтвердили это, расценивая как чудо. Они всю жизнь были благодарны ксендзу за то, что он их спас, предупредив и отсоветовав иметь какие-либо дела с латышами — и поимённо назвал будущих покойников.

Теперь там живёт много переселенцев-выходцев из Беларуси. А большинство латышей вымерли или эмигрировали из страха ответственности. Но земля эта, красивая и исконно русская, населённая в основном русскими и белорусами, принадлежит почему-то какой-то Латвии. Этому убогому образованию перестройки, специально разоряющему эти земли, не вкладывая в их развитие ни одного лата, создавая там невыносимые условия, стараясь избавиться любыми путями от местного славянского населения. А жаль!

(Рассказ написан на основе воспоминаний жителей реального населённого пункта находящегося в Латвии недалеко от Двинска (Даугавпилса).  Некоторые фамилии изменены).

1963-1990-2003 г.

«Жадюги»

Эту историю мне поведал фронтовик Тимофеев Иван, (отчество, к сожалению, не запомнилось) в гостинице города Горького осенью 1975 года. Мы оба приехали туда в командировку. Только я приехал от завода «Калибр» за комплектующими радиодеталями на огромные военные заводы, а он приехал за «Волгой» на автозавод. Мы оба ждали своей очереди и, встречаясь по вечерам в двухместном номере, вели долгие разговоры за чаем. Многое забылось, но один из его простых рассказов врезался в память.

***

Я в 1941 году служил уже третий год автомехаником и водителем в Минске, в гараже Управления МВД и часто выезжал вместе с оперативными сотрудниками на поиски или в погоню за бандитами. Три раза мне пришлось вместе с ними участвовать в перестрелках            с бандитами, и я даже одного уложил. Вообще людей не хватало, и мне часто поручали выполнить несложные задания, с которыми я успешно справлялся. Поэтому мне пред-лагали перейти в оперативный состав, но техника интересовала меня намного больше,  и я так и остался автомехаником.

Поэтому меня и направили в Кобрин, чтобы оказать помощь в ремонте моторов трёх автомашин местной милиции, вышедших из строя из-за неопытности водителей. Я целую неделю часов по десять возился с двигателями автомашин, часть из которых требовала не ремонта, а просто правильной регулировки, но которую молодые водители сделать не смогли. Я спешил, чтобы быстрее вернуться в Минск, где у меня была хорошая знакомая, и работал по 9-10 часов. При этом уставал я так, что вечером просто падал на кровать и засыпал мгновенно. Поэтому ничего не знал о том, что происходит в мире и в самом Кобрине.

В субботу 21 июня я пошёл на базар, чтобы купить продукты. Придя на базар я с удивлением обнаружил, что людей – и продавцов и покупателей на базаре мало, что все они хмуры и встревожены и стараются побыстрее уехать домой. Спросив у женщины, продавшей мне последние два десятка яиц, почему так мало людей, она, понизив голос, ответила, что ходят слухи, что вот-вот начнётся война и «герман нападёть». Я купил ещё кусок хорошего сала на дорогу, и отправился в общежитие. Слухи о скором начале войны меня не очень испугали, я верил, что «если война», то мы всех разобьём, а кроме того во вторник 24 июня я должен был выехать в Минск.

Но, как и у большинства граждан СССР, этим планам не суждено было сбыться.

В первый же день войны, в Кобрине меня при бомбёжке слегка контузило и крепко ушибло глыбой земли, отброшенной взрывом бомбы, и посекло-поцарапало песком и мелкими камешками. Поэтому после того как фельдшер в больнице обмазал все царапины йодом, я стал пятнистым как леопард и отправился вместе со всеми беженцами на Восток, к Минску пешком, потому что поезда уже не ходили. Местная милиция не стала меня задерживать из-за лёгкой контузии, тем более, что грузовики были уже отремонтированы.

Ни на какой грузовик мне попасть не удалось. Часть из них уже уехала из города,  а машины, шедшие с запада, были забиты или ранеными или беженцами сверх всякого предела – люди сидели, свесив ноги наружу, и стояли на подножках. Поэтому, потеряв в бесплодных попытках подсесть на грузовик часа три-четыре, я решил идти пешком.

Шёл я медленно, часто отдыхал, меня покачивало из стороны в сторону как пьяного  и все меня обгоняли. А идти быстрее я не мог, потому что при этом голова начинала не просто болеть, а казалось, что она раскалывается от такой боли, что в глазах темнело. Наконец я остался один. Уже под вечер я догнал женщину, шедшую с пятью детьми, шедшую ещё медленнее меня. Самого младшего – трёхлетнего, она несла, остальные  были старше на вид — лет семи-восьми-десяти.

Уже в глубоких сумерках мы дошли до деревни, лежавшей в стороне от дороги. Там нас приняли пожилые колхозники и накормили варёной картошкой с мясом от убитой при бомбёжке коровы, а детям налили ещё и по большой кружке молока, которое принесли соседи в глиняном кувшине.

Я пошёл спать в бане, а женщина с детьми осталась в доме. Пока мы шли вместе, я узнал, что Екатерина – жена капитана-артиллериста. Своих детей у неё трое, а двое – дети соседей, погибших при бомбёжке рано утром.

Утром я почувствовал себя намного лучше, голова почти не болела и не кружилась, исчезла слабость в ногах и спине. После плотного завтрака старик-хозяин, Евграф Ильич, предложил взять у него небольшую тележку и везти детей на ней. Я поблагодарил его за неё, а заодно и за полмешка картошки, каравай хлеба домашней выпечки и большой кусок сала, которые он дал нам в дорогу.

Детей, кроме самых старших – десятилетнего Игоря и девятилетнего Васи, посадили на тележку и отправились в путь. В этот день мы шли быстрее и прошли намного больше. Я вёз с Екатериной тележку по обочине, потому что по дороге, завывая перегруженными моторами, ехали машины до предела нагруженные ранеными. Некоторые легкораненые даже стояли на подножках. В некоторых я замечал и женщин с детьми.

На обочинах дороги и на поле рядом с нею нам часто встречались разбитые машины  и телеги, трупы людей и лошадей, разорванные, разбросанные вещи. И хотя к таким картинам привыкнуть нельзя, но когда их много, то сознание перестаёт ужасаться им и как бы тупеет, и на них смотришь почти также как на кусты, растущие вдоль дороги. Хоронить их не было возможности – при наклоне у меня начинала от боли разламываться голова, темнело в глазах и тошнило, не было лопат, да и что я мог сделать один…  Поэтому приходилось с тяжёлым сердцем идти мимо, проклиная в душе фашистов и свою слабость. Возле одной разбитой машины я подобрал карабин, а недалеко от него и пояс с подсумками полными патронов.

Солнце клонилось к закату и с нами ничего плохого за день не случилось. Трижды немецкие истребители проносились над нами, но не стреляли.

И тут из кустов, метрах в 100 от дороги, вышли двое мужчин, вид которых мне сразу не понравился. Я сразу не понял почему, но когда они приблизились метров на 50, понял. Такие волчьи, жестокие и подло-хитрые морды я не раз видел у долго сидевших в тюрьме уголовников. Они уже побежали к нам, и я разглядел у них в руках большие ножи. Один из них хрипло заорал: «Эй вы – стойте!»

Мы прибавили шаг. Бандиты приближались.

Я схватил карабин, лежавший на тележке, дослал патрон и, вскинув оружие к плечу, поймал ближнего на мушку.

Бандиты заорали:  «Ты сука что творишь?! Кинь ружьё, а то убьём гада!»

Я нажал на спуск, грохнул выстрел и ближний, как-то подпрыгнув, упал и покатился по обочине. Второй рванулся к нам, а я, передёрнув затвор, выстрелил в него от бедра. Этот крутанулся волчком, и рухнул метрах в пяти от нас.

Подойдя к нему, я шевельнул его сапогом, перевернул и понял, что этот убит и пошёл ко второму. Тот тоже не шевелился. Из песка торчал нож. Я обыскал их и не нашёл никаких документов, но зато в карманах у обоих были узелки с деньгами, кольцами и серёжками. Я оттащил трупы от дороги и бросил на них ножи. После этого дозарядил карабин, положил его на тележку и мы отправились дальше.

Дети, испуганно молчавшие до этого, засыпали меня вопросами о происшедшем. Екатерина и я объяснили им, что это были бандиты, которые хотели нас порезать и убить, и забрать хлеб, картошку и тележку.

Мы переночевали под деревьями, на куче веток, которые я наломал, накрыв детей одеялом. Сами сидели, прижавшись спинами, друг к другу, сгоняя комаров, не дававших заснуть. Утром сварили картошки и поели. Сил у меня прибавилось, и мы шли ещё быстрее, чем в прошлый день. Но над дорогой стали чаще летать немецкие самолёты и нам чаще приходилось прятаться под деревьями. В середине дня над нашими головами произошёл воздушный бой.

Наш истребитель И-16 схватился с двумя немецкими. Они кружились над нами, ревели моторы, трещали пулемёты и вдруг один немецкий, тонкий как карандаш, задымил и, перевернувшись, пошёл вниз. Второй спикировал почти до земли и улетел на запад. Наш самолёт развернулся и полетел на восток. А из первого выпала фигура человека. Затем над ним раскрылся парашют, который несло в сторону леса.

Утром мы прошли мимо расстрелянных на поле у дороги беженцев и пяти коров, и в это мгновение меня охватило дикое, до темноты в глазах желание отомстить выродку.

Схватив карабин, я рысцой пошёл-побежал через поле к лесу, куда несло парашют. До лётчика было всего метров 200, когда он приземлился. Немец упал, но тут же вскочил, отстегнул парашют и, прихрамывая, побежал к кустам. Я понял, что даже хромая, он бежит быстрее меня и вскинул карабин к плечу.

Поймав его спину в лётном комбинезоне на мушку, я задержал дыхание и плавно нажал на спуск. Выстрел ударил по ушам, отдача резко толкнула в плечо.

Немец прыгнул в сторону на мгновение раньше выстрела и побежал быстрее, резко прыгая из стороны в сторону.

Я вновь начал ловить его спину мушкой. Выстрел — и опять мимо!

Я выстрелил пять раз, и только пятая пуля попала – немец вскинул руки вверх и с размаху рухнул в траву. Зарядив карабин, я осторожно подошёл к немцу, держа его на прицеле.

Я был от него шагах в пяти-шести, когда фашист резко развернулся и, вскинув пистолет, выстрелил в меня. Я, из опыта схваток с бандитами, знал про такую уловку, ждал её и поэтому отшатнулся в сторону чуть раньше, чем он выстрелил.

Его пуля просвистела мимо плеча. Ну, а я не промазал.  Обыскав труп, я забрал пистолет с патронами, карту, компас, нож, фляжку, фонарь и спички – всем этим я пользовался всю войну и после.  Кроме того, я нашёл и три плитки шоколада. На обратном пути подобрал зелёный парашют, подумав, что будет, чем накрыться  ночью от комаров, а в поле от самолётов.

Екатерина хозяйственно свернула парашют и сунула его в мешок. Дети получили шоколадку – одну на всех, я попил воды, и мы двинулись дальше.

Мы прошли около километра и остановились перед пологим подъёмом дороги, немного передохнули и, побрели по глубокому, сухому песку вверх, обливаясь потом. Поднявшись наверх, мы, тяжело дыша, остановились без сил, чтобы передохнуть и собраться с силами, потому что по песчаной обочине тащить тележку было очень тяжело.

И тут раздался звук мотора. Я оглянулся – нас догонял ГАЗ-пикап, нагруженный мебелью, тюками, узлами. На них сидели мужчина и двое детей. В кабине машины, замедлившей ход на подъёме, я, кроме шофёра, разглядел мордатых мужчину и женщину. Он был явно из начальников.

Когда пикап ГАЗ въехал наверх и почти поравнялся с нами, я махнул рукой, но машина не остановилась, а мордатый мужчина сделал вид, что ничего не заметил. Машина, завывая мотором, перевалила горку и начала разгоняться.

Я смотрел вслед пикапу, который неожиданно начал стрелять громкими выхлопами, мотор зачихал, машина пошла рывками и, наконец, исчезла за поворотом.

Мы двинулись дальше. Вдруг немецкий самолёт, пролетевший над нами, спикировал на что-то, в километре или около того впереди от нас. Он стрелял из пушки и пулемётов и почти сразу впереди поднялся столб чёрного дыма. Вскоре мы прошли мимо военного грузовика горящего в канаве у дороги. Бак был разорван, и машина стояла в луже разлив-шегося горящего бензина. В кузове громко трещали взрывающиеся патроны. Водитель лежал в кабине объятой пламенем. Далее, метрах в двадцати от дороги лежали пять пожилых женщин с узлами лежащими рядом. Я проверил – все были мертвы и убиты только что. После этого я решил не рисковать и уходить под деревья даже при слабом звуке авиамоторов.

До темноты нам пришлось раз семь или восемь уходить с дороги под деревья леса, окружавшего дорогу, услышав звук моторов немецких самолётов. Дважды над дорогой пролетали и наши самолёты, и мы хорошо отличали их звенящий гул от неровного подвывающего звука немецких. Меня вновь начало качать из стороны в сторону от усталости и от последствий контузии. Пришлось отдохнуть с полчаса под тенью леса.

Прошло ещё около двух часов. В голове звенело, слух ухудшился, и я слышал только нудно скрипевшие колёса тележки и наше тяжёлое дыхание.  Мы, хотя и отдыхали, но всё равно устали тащить тележку по рыхлому песку обочины, в котором узкие колёса тонули до спиц. Дорога сделала очередной поворот, и из-за него показалась стоящая машина. Подойдя ближе, я узнал всё тот же, обогнавший нас пикап с наваленной на него мебелью и фикусами.

Мы подошли к автомобилю и обошли его по дороге. Капот был открыт и шофёр возился с мотором. Тут мордатый мужик, сидевший в кабине, обратился ко мне с вопросом, не разбираюсь ли я случаем в автомоторах. Кивнув и, откатив тележку под деревья, я вернулся к машине.

Я быстро нашёл причину неисправности зажигания, а заодно и прочистил карбюратор. Когда мотор заработал, причём ровно, без рывков, я сказал, что лучше бы съезжать с дороги под деревья каждый раз, как летят самолёты – мужчина в кузове должен их и слышать и видеть. Мордатый буркнул, что им советчики не нужны, они и сами с усами. Мне его тон и слова не понравились, но я промолчал. А потом, вытирая руки ветошью, протянутой мне водителем, спросил мордатого: «Может быть, вы возьмёте женщину с детьми?»

Женщина, сидевшая в кабине, что-то негромко сказала, что – я не расслышал из-за грохота мотора, глушитель которого был видимо, пробит и ухудшившегося слуха.

А Мордатый, оттопырив нижнюю губу, ответил недовольно:  «Разве вы не видите —             у нас нет места, машина и так перегружена и барахлит. Мы не можем никого взять. Можем и сами не доехать».

Его жирная жена фыркнула из кабины: «Нам бы СВОЁ увезти!»

Я, оставаясь спокойным, спросил: «Так что – вам стулья и фикус дороже детей?»

Мордатый отвернулся, сел в кабину, громко хлопнул дверью и буркнул шофёру: «Давай! Поехали!». Шофёр, явно ждавший от него разрешения взять женщину с детьми, и поэтому медливший трогаться с места, газанул, и пикап покатил на восток, поднимая пыль. Я только выругался от накатившей злости.

Екатерина, незаметно подошедшая, тронула меня за рукав и произнесла спокойно: «Не переживай! Они своё получат. Жизнь с ТАКИХ всегда плату берёт… с процентами.

А мы отдохнули, и дети пока сами пойдут. Идём!».

Мы опять впряглись в тележку и медленно двинулись мимо кустов и деревьев, которых сменяли поля и придорожные болотца. Трое старших детей шли рядом. Прошёл час и за поворотом я вновь увидел этот синий пикап.

Подойдя, я вновь увидал стоящего у кабины Мордатого с недовольной нахмуренной физиономией, его жирную жену, что-то жующую, раскрытый капот и шофёра, что-то делающего с мотором и тихо матерящегося при этом. Увидев меня, он искательно улыбнулся и обратился ко мне с надеждой в голосе:  «Браток, может поможешь?»

Мы молча прошли мимо, и только трёхлетний Игорёк, сидевший на тележке, громко сказал: «Вы — ЖАДЮГИ, плохие дядьки …»

Мы отошли метров на двести и тут Екатерина испуганно произнесла: «Давай в лес – самолёт летит!»

Рванувшись через обочину к близкой опушке леса, мы укрылись под большими, старыми осинами.

То, что произошло дальше, я запомнил отдельными картинками…

Оглянувшись, я увидел, как Мессершмитт полого пикирует над дорогой на пикап…

Увидел вспышки на его жёлтом носу и серо-зелёных крыльях …

Заметил полосы фонтанчиков пыли, поднявшиеся на дороге, от которых летели искры…

Разглядел, как они стремительно приближались к пикапу и пересекли его…

Пригнулся, когда завывая мотором, истребитель пронёсся над машиной…

И тут рядом с пикапом взорвались две бомбы, скрыв его огнём, а затем дымом…

Самолёт уменьшался, улетая с набором высоты…

Лёгкий ветерок снёс облако дыма и пыли, и мы увидели лежащий на боку разбитый, разорванный, горящий пикап. Вокруг него, в большой луже горящего, разлившегося бензина, валялись горящие обломки мебели, распотрошённые узлы и какие-то горящие кучи – бывшие пассажиры пикапа.

Екатерина совершенно спокойно, даже равнодушно отвернулась и произнесла устало:  «Вот ЭТИ и получили…  СВОЮ награду…  Пошли!»  Мы впряглись в тележку и почти побежали, чтобы быстрее уйти от этого смрадного костра.

Через час нас подобрал грузовик, вёзший раненых. Среди них нашлось место для Екатерины и детей. Места в кузове больше не было, и я ехал на подножке. Это было не трудно, потому что водитель вёл машину осторожно и не быстро, чтобы не трясти раненых на выбоинах.

В Минске, горевшем, как казалось, со всех концов, я расстался с Екатериной на вокзале, где посадил её с детьми на поезд, а сам отправился в Управление. Меня сразу направили в Борисов за автомашиной, которую я получил, но подполковник-танкист приказал мне подвозить боеприпасы и отвозить раненых. На второй или третий день  мою полуторку, на счастье пустую, разбило бомбой, и дальше я воевал как простой красноармеец и защищал Борисов вместе с танкистами.

После этого я, как и все, отступал с боями, получал новые машины и терял их в  боях, терял фронтовых друзей, ремонтировал машины в любую погоду. Так, без пере- рыва воевал до Победы в автороте артполка. Мне везло. Я только три раза был легко ранен и недели по две лечился в госпиталях. Да ещё раз восемь был по несколько дней в тылу, получая новую технику.

За войну мне встретились многие сотни помогавших друг другу людей, даже не спрашивавших, как кого зовут. Это было естественно, это было так же привычно, как дышать. Мне часто помогали неизвестные бойцы и командиры, и я не раз помогал  другим, например, вывозя чужих раненых по раскисшему от дождей лугу под огнём прорвавшихся танков, или ремонтируя машину на поле, простреливаемом врагом, чтобы доставить снаряды на батарею и вывезти раненых. Много таких случаев было   и они были настолько привычны, что почти и не запомнились. После войны я служил  в Германии в автороте механиком и вернулся домой только в 1954 году. Ну и дальше  имел дело с автотехникой – был завгаром на автобазе.

В 1966 году случайно встретил во время командировки в Москву на Красной площади Екатерину с мужем, который единственный уцелел из всего полка, вышел  из окружения и успешно провоевал всю войну. Спасённые дети выросли, выучились и стали достойными гражданами. Двое стали офицерами. Я часто вспоминаю хороших людей, с которыми встречался, которые помогали и спасали и меня, и других людей,   наше фронтовое братство.

Но также вспоминаются и мелкие, подлые людишки, для которых их фикусы и стулья были важнее, чем усталые дети и женщина, и которых малыш назвал «Жадюги».   И меня радовало одно, что ТАКИХ тогда было несравненно меньше, чем нормальных  и хороших, надёжных – НАШИХ людей.

*****

Этот рассказ фронтовика я вспомнил, потому что жизнь вдруг показала, что такие «жадюги» к сожалению не только не перевелись, но кажется, даже умножились. Почему я так думаю?

Да потому что в последнее время заметил я, что ТАКИХ стало больше, и они не глядя, без остановки проносятся в своих пустых или полупустых блестящих иномарках мимо пожилых людей, устало бредущих по обочине дороги.

Наверное, ТАКИЕ боятся за СВОЁ…  как те в пикапе, опасавшиеся за СВОИ фикусы.

Вспомнились мне подобные случаи, приключившиеся со мной. Было это в 1973 года, и шёл я из села, где мы были на осенних сельхозработах, или, как тогда говорили «на картошке». До шоссе, по которому ходили автобусы в Минск, было около 9 километров полевой и лесной неплохой, ровной дороги. Когда сзади послушался звук мотора, я оглянулся и поднял руку. Но, блестящие «Жигули» статусной тогда 6-й модели, только прибавили скорость и пронеслись мимо. Молодые мужчина и женщина, взглянув на меня мельком, говорили о чём-то со смехом.

Я продолжил мерять дорогу шагами и через пару километров вошёл в лес. Дорога стала заметно хуже:  глубокие извилистые колеи, заполненные грязной водой после недавних дождей, ветки деревьев и кустов, свисающие до земли и перекрывающие обзор, сучья, лежащие поперёк дороги.

И тут впереди что-то засинело сквозь листву. Выйдя из-за поворота, я увидел обогнавшие меня «Жигули» забрызганные грязью и стоящего рядом водителя, молодого, но уже мордатого парня. Водитель уже набросал под колёса мелких веток, сорванных с ближайших кустов, но, судя по тому, что колёса скрылись в грязи по оси, шансов у него на скорое освобождение из грязевой ловушки не было. Да и ветки он ломал слишком тонкие, а потому и бесполезные.

«Помогите вытолкнуть машину?» — спросил он так, словно я ему был должен.

Я молча прошёл мимо, обходя грязные лужи в глубоких колеях, подумав, что кроме прав и понтов нужно ещё и уметь водить, потому что застрять в этом месте, да ещё и так глупо закопаться в грязь, это значит быть совершенно безмозглым и криворуким неумехой.

Минут через пятнадцать меня догнал колхозный Газ-53 и затормозил рядом. Дверь открылась, и водитель и коротко сказал: «Садитесь». Я сел и тут же поблагодарил его.  Он тронулся с места и с усмешкой произнёс утвердительно: «Что – эти Вас не взяли?»

Я кивнул: «Да».

Он кашлянул и продолжил: «А я не стал их вытаскивать…   Хотя поначалу остановился рядом, чтобы помочь… но не успел ничего сказать,  как этот мордатый мне приказывает «Эй ты, вытащи машину!»

Хотел я его тут же послать, да сдержался и говорю: «Найди этого Эйты – он поможет», и уехал…»  Мы о многом поговорили, пока доехали до райцентра, но ни он,  ни я не вспомнили больше об ЭТИХ.

Всё это вспомнилось мне, когда я шёл на дачу. Почему-то в этот день я обратил внимание на машины, проносящиеся мимо без остановки. Все они ехали на ту же дачу, потому что дальше дороги не было и из 19 обогнавших меня, только 5 были полностью загружены. В остальных был один водитель или водитель и пассажир.

Я шел и недоумевал – почему они такие? Ведь росли мы в одной стране и вроде  бы уважали и дружили, помогали…  Размышляя, я вспоминал, когда меня подвозили незнакомые люди, и пришёл к выводу, что подвозили меня в основном люди зрелые, в годах, не на «Жигулях», а на «Москвичах», «Победах», «Запорожцах», грузовиках и   даже «Волгах». А вот люди помоложе, на статусных тогда «Жигулях» с ветерком проносились мимо. Вот и сейчас эти 25-40-летние проносятся мимо…

Чего они боятся? Что запачкаю вдруг чем-то их «драгоценную» погремушку?

Я ездил раньше к родителям в деревню на «Запорожце» и всегда подвозил всех идущих по обочине сельчан. Потом у меня было большое, красивое, спортивное купе — Опель «Монца» с бархатным салоном, отделанным полированным деревом, хромом и всякими прибамбасами.  И я так же бесплатно подвозил старушек, женщин, девушек неважно – от Минска до Валерьян или Шацка, или всего пару-тройку километров до соседней деревни.

Я шёл и думал – почему я, и многие другие люди ТАКИЕ, всегда готовые помочь,  а эти нет?

Неужели все они ТАКИЕ же, как тот мордатый «Жадюга», о котором мне рассказал фронтовик, и которого стёрли с лица земли гитлеровские бомбы?

И, так вот размышляя, я в который раз прошёл эти километры до дачи пешком…

11.06.2019

Польская «благодарность»

Воевал я с мая 1942 года и впервые попал на фронт южнее Москвы, в районе города Алексина. Сам город я не видал, так как нашу маршевую роту сразу направили в сильно поредевшие роты и батальоны дивизии, державшей оборону на лесных опушках, берегах речек и ручьёв. В тот момент там сильных боёв не было, и мы постепенно втягивались во фронтовую жизнь. Повоевавшие, опытные солдаты и офицеры учили нас тому, чему не научили в учебном полку. Это обучение помогло нам усвоить науку как побеждать и не погибать зазря. Был я тогда ловкий, быстрый, метко стрелял и быстро бегал, да и силой Бог не обидел, поэтому вскоре, приглядевшись ко мне, ротный предложил перейти в разведвзвод батальона. После того, как я многому научился от опытных бойцов, двое из которых – бывший десантник Степанов Сергей и пограничник Семён Малюта, воевали с самого начала войны, меня перевели в разведроту полка, в которой были потери. Две группы попали в засады и с боем прорвались назад всего по одному человеку.

В 1944 году летом воевал я в разведроте полка, который наступал южнее Бреста. Если вокруг Бреста бои были сильные и наши, окружив, уничтожили там много немцев,

то мы наступали без больших боёв и потери были невелики. Однако, мы наступали уже больше двух месяцев, и постоянно теряли людей. Поэтому в полку и всех его частях стало на четверть бойцов и офицеров меньше. Все мы устали так, что и сравнения этому было не подобрать. Кроме того, все обносились и были похожи на оборванцев. Много оружия вышло из строя, поэтому многие бойцы, особенно в тыловых подразделениях были вооружены трофейным оружием. Из десяти автомашин осталось только три и нас спасало только то, что мы захватили пять немецких грузовиков «Опель Блитц» и длинный, тяжёлый, дизельный «Бюссинг».

Но, речь-то, я веду не о том…    В августе 44, наши войска, громя сильно поредевшие дивизии немцев, вошли на территорию Польши.

И, не встретили там ни благодарности за освобождение, ни простого радушия или гостеприимства. Особой радости мы от поляков и не ждали, помня об их многовековой вражде к нам, и особенно о войне с белопанской Польшей  в 1918-1920 годах.

Но такое враждебное и презрительное отношение, которое мы встретили от этих людей на земле, освобождённой нами из гитлеровской неволи, не укладывалось в голове.

Было в этом что-то ненормальное, болезненное и подлое.

Ещё хуже было то, что эти «освобождённые» нами, стреляли нам в спину. Поначалу мы не разобрались в том, кто убил пожилого ездового Ивана Трофимыча из полкового обоза и подумали, что стрелял какой-то недобитый немец, попавший в окружение и выбирающийся к своим.

Но через три дня ранили санитара Мусатова, везшего раненого старшину Левченко

в медсанбат. Мусатову удалось ускакать благодаря доброму коню, но в старшину попали пять пуль, и в медсанбат он привёз мёртвое тело.

Потом было ещё три случая обстрела санитаров или обозников. Один погиб и двое были ранены, по счастью — легко. После этого к нам приехали на машине «Додж ¾» офицеры и солдаты из СМЕРШа. Опросив всех, кто имел отношение к обстрелам, они попросили выделить им разведроту и роту из резерва для поиска врагов.

Уже в первый день поисков, к вечеру, на отдельном хуторе мы при обыске нашли в  тайнике за печкой оружие – складной английский автомат, у которого магазин вставлялся сбоку слева. При этом все помнили о том, что раненый Мусатов говорил, что по нему стреляли из какого-то необычного, незнакомого оружия. Он его не видел, но уверенно говорил, что по звуку это было ни на что не похоже.

При допросе поляк долго и упорно молчал, злобно зыркая на нас, а потом не выдержал и начал поносить нас отборной и грязной бранью, словно отпетый уголовник. После этого СМЕРШевцы взялись за него всерьёз, и вскоре он признался, что это он стрелял в Мусатова и в ездового из обоза, подвозившего патроны и гранаты. Но от признания во всех остальных нападениях он упорно отказывался.

Старший лейтенант из СМЕРШа сказал, что видно этот бандит был не один и нам придётся продолжать поиски. Бандита-убийцу расстреляли и утром отправились дальше.

Мы проверили восемь хуторов, но не нашли ничего подозрительного, хотя хозяева глядели на нас неприязненно, а некоторые откровенно злобно. Несмотря на это старший лейтенант сказал, что «это обычные чёртовы ляхи» и они ни при чём. Передохнув и поев сухарей, потому что подвоз был плохой из-за большого расстояния до всех складов, оставшихся в тылу, в Белоруссии, запили их водой и отправились дальше.

Впереди, посреди поля, на котором рожь уже убрали, виднелся хутор, стоявший посреди большого сада. Старший лейтенант приказал рассыпаться в цепь и взять хутор в кольцо. При этом он вдруг напружинился, опустил ремешок фуражки, взвёл свой ППС и приказал всем приготовиться к бою, что все сразу же и сделали.

Мы уже почти окружили хутор, передвигаясь перебежками, когда из придорожной канавы, заросшей кустами, по нам ударили из двух автоматов, судя по звуку — немецких. Пули никого не зацепили, так как все были наготове и успели залечь в траве, в канаве, за кустами. Тут же с чердака хутора загремели короткие очереди из пулемёта, а с другой стороны, зачастили выстрелы двух винтовок, судя по звуку – немецких. Следом раздались и короткие очереди автомата.

Один из сержантов, приехавших вместе со СМЕРШевцами, был снайпером. Он сразу же набросил на плечи и голову маскировочную накидку из разноцветных: серых, бурых и зелёных тряпочек, и на четвереньках бросился в сторону, за валун, лежавший на краю поля, большой и длинный, как мешок с картошкой. В бою трудно считать секунды или минуты – время словно останавливается или наоборот несётся вскачь, но в тот раз, почти сразу же раздались три выстрела его СВТ, и пулемёт замолчал.

Остальные бойцы ударили по кустам и пули мгновенно посекли их, уложив одного из врагов на месте. Второму удалось проползти по канаве почти до забора, огораживающего сад. Он вскочил, дал в нашу сторону очередь из под руки и попытался перескочить в сад.

Однако в этот момент раздался выстрел снайпера, и он повис на заборе, выронив в траву немецкий пистолет-пулемёт МП-40.

Мы короткими перебежками приближались к забору, прикрывая друг друга. Наконец все укрылись за ним. Снайпер в своей накидке долго искал место, с которого бы ему были видны и чердак и окна хутора. Наконец нашёл такое место и замер, наблюдая за ними в прицел. Только мы собрались перебираться через забор, как он выстрелил дважды в окно чердака, и оттуда свесилась рука, выронившая винтовку.

Тут же из окна хутора, вслед за выбитыми стёклами зачастили очереди из автомата. Пули глухо стучали по камням, из которых был сложен забор, а попадая в край — визжали рикошеты и выбитые пулями осколки камней. Однако снайпер уже сменил позицию и сидел метрах в десяти правее, у трещины в заборе.

В перерыве между очередями врага вдруг зачастила винтовка снайпера. От окна и рамы летели щепки, затем послышался вскрик и металлический лязг.

Боец рядом со мной произнёс возбуждённо: «Видать попал, уделал суку…»

Старший лейтенант скомандовал: «Сергейчук, пальни в окно!»

Одни из его бойцов, державшийся до сих пор немного сзади, снял свой длинный вещмешок и достал из него два фауст-патрона. Один  положил рядом, а второй, положив на плечо, приготовил к выстрелу. Он прицелился и выстрелил, на долю секунды опередив пулемёт, давший в нашу сторону очередь из окна.

Она ударила по самому краю забора, сложенного из камней, окутав нас облаком мелких осколков и пыли.

В тот же момент граната ударила в самый край оконной рамы и оглушительно взорвалась.

Рядом вновь зачастила винтовка снайпера и мы, перескочив через забор, бросились к дому, стреляя на ходу по окнам.

Подбежав, прижались к стенам и бросили по гранате в каждое окно.

Переждав взрывы, вскочили внутрь, прошивая всё – стены, мебель, тела, лежащие на полу, короткими, экономными очередями.

Тут же бросили гранаты в двери, ведшие в другие комнаты.

После взрывов вновь, прошивая всё короткими очередями, бросились дальше.

Снаружи также донеслись выстрелы, очереди, взрывы гранат, крики, а затем всё затихло. Мы проверили дом и кроме изрешечённых трупов и оружия ничего не нашли. Затем начали более основательный обыск и вскоре нашли два тайника. Один — с документами, листовками и деньгами – немецкими рейсхсмарками, английскими фунтами и долларами, а другой с оружием, боеприпасами и ящик с тротиловыми шашками. Затем СМЕРШевцы нашли в сарае и третий тайник, из которого вытащили поляка.

Его ввели в комнату, в которой мебель была разбита взрывами гранат и все стены изрешечены пулями. Трясущийся от страха поляк, косясь на трупы трёх своих друзей, лежащие в углах, сразу начал отвечать на вопросы старшего лейтенанта. Он молил не убивать его, обвиняя каких-то Гжеся и Стася в том, что они привели его в банду силой.  Спеша и захлёбываясь, рассказывал о том, на каком хуторе сидят такие же, как он бандиты из Армии Крайовой, где у них тайники с оружием и радиостанцией, кто и где ждёт их в ближайших городках. Он рассказал и о том, как они нападали на одиноких бойцов Красной Армии, стреляя в них из-за кустов. Наконец допрос был окончен, все трофеи собраны и погружены в «Додж», а трупы затащены в дом.

Старший лейтенант скомандовал одному из своих сержантов: «Сержант Гвоздёв! Гнездо бандитское — сжечь!» и мы вышли наружу, на чистый воздух.

Роты построились и старший лейтенант из СМЕРШа, встав перед нами, козырнул и поблагодарил за помощь. Мы ответили, как полагается по Уставу, и наш лейтенант скомандовал «Шагом – марш!»

Роты двинулись в расположение полка и все, несмотря на сильную усталость, радо-вались тому, что потерь у нас нет, а польских бандитов перестреляли и отомстили за убитых однополчан. На опушке я оглянулся – над хутором поднимался столб дыма, в котором сверкали языки пламени. Мы отдыхали два дня, а затем вновь перешли в наступление, которое развивалось медленно, так как не хватало и людей и техники. В батарее полковых орудий осталось всего два орудия, миномётов осталось пять, было  мало боеприпасов, потому что возить их приходилось от Барановичей, до Бреста поезда ещё не ходили, и подвоз был затруднён. Впрочем, не только боеприпасов нам не хватало.

Нам подвозили чуть больше половины положенного пищевого довольствия, хотя    нас осталось меньше половины в ротах. Мы все недоедали, были голодными и злыми. Некоторые даже чувствовали слабость.

А у поляков ничего нельзя было брать, а денег, чтобы купить у нас не было. В тоже время у них было много птицы и скотины, в отличие от разорённой Белоруссии, где не       то что скотины, а и самих деревень не было. Многие были сожжены ещё в 41 или в 42 году, потому что развалины густо заросли крапивой, лопухами, полынью и сорной травой.

В тот, запомнившийся мне серый сентябрьский день, мы должны были захватить мост через небольшую, но глубокую речку. Немцы не взрывали его, сохраняя, возможно для того, чтобы по нему могли пройти их танки в том случае, если они решат нанести по нашему полку или дивизии удар с фланга.

Переправившись вдали от него и пройдя за два часа через глухой, заболоченный лес, иногда проваливаясь по пояс в трясину, мы вышли к самой переправе незамеченными с тыла. Привели себя в порядок, немного отдохнули и принялись изучать оборону немцев             у моста. Взвод немцев, занявших позиции у моста, видимо решил, что со стороны болота атаковать невозможно, и не разместил там ни одного поста. Поэтому мы атаковали, бросившись на них из-за кустов и камыша с каких-то 20-30 метров, и уничтожили всех, забросав гранатами.

Бой мы выиграли без потерь, но немцы решили отбить мост и дважды атаковали нас при поддержке миномётов и пехотного орудия, стрелявшего из укрытия. Поэтому мы ничего не могли с ним поделать, а оно метко клало по нашим позициям один снаряд  за другим, и вскоре у нас почти половина бойцов была ранена.

Нас выручила батарея Су-76, подъехавшая в разгар боя. Три самоходки открыли частый и меткий огонь по опушке леса, где засели немцы, а три пошли в атаку. Немцев они частью уничтожили, частью те убежали, бросив миномёты и орудие. Командир батальона приказал нам двигаться к хутору поляков и там сутки отдыхать, пообещав прислать полевую кухню.

И тут поднялся ветер и начал накрапывать мелкий, холодный дождь.

Через два часа после короткого боя, который к счастью для нас обошёлся без потерь, наш взвод уже в сумерках устало добрёл до хутора поляков под усилившимся дождём. Три больших добротных дома, стоявших недалеко друг от друга, сараи, навесы для сена, соломы и дров говорили о том, что здесь войну пережили без больших бед и потерь.

У ворот нас встретил пожилой поляк с вислыми усами под Пилсудского. Он мрачно глядел на нас и ответил на наше приветствие очень не скоро. Я уж было подумал, что он вообще немой или глухой. Я спросил, подбирая польские слова, где мои восемнадцать человек могут переночевать.

Поляк без раздумий указал на хлев со свиньями.

От злости и мгновенно вспыхнувшей ненависти у меня даже дыхание перехватило,    а сердце сбой дало. Такие же чувства испытали и мои бойцы.

Рядом раздался скрип пружины автомата – это горячий осетин, Осеев Тимур взвёл затвор ППШ. Его глаза сверкали от нескрываемой ненависти. Я тронул его за руку и произнёс: «Не надо Тимур, я им ответ и без автомата дам». Он немного опустил ствол.

Я спросил поляка: «А что пан, немцев тоже в хлев к свиньям направлял?»

Поляк долго молчал, зыркая на нас с плохо скрываемой неприязнью или даже ненавистью – в сумерках было точно не рассмотреть.

На крыльце стояли шесть молодых, крепких мужиков и парней, а из-за их спин выглядывали женские и детские лица. Мужики также смотрели на нас недружелюбно, насколько я мог рассмотреть. Женщины тихо и злобно шипели за их спинами.

Не дождавшись ответа, я спросил вновь, распаляясь от злости на этих поляков:

«Пан, почему твои сыновья или зятья не идут освобождать Польшу от немцев?»

Физиономию поляка исказила злобно-презрительная ухмылка. Помолчав, он хрипло произнёс: «Нех пан москаль сам вальчиць!» (Пускай пан москаль сам воюет).

Я вновь задохнулся от злости, а моя рука инстинктивно крепче охватила рукоятку ППС, а палец лёг на спусковой крючок. Мой заместитель, сержант Вадим Соболь, размахнулся и от всей души врезал поляку по морде. Тот покатился по земле. А Вадим произнёс гневно глядя не на возящегося на земле поляка, а на крыльцо, где застыли молодые, здоровые, сильные мужики. «Ты, гнида вонючая, нас к свиньям отправляешь?

Сам туда и иди!»

И он схватил поляка за шиворот и пинком направил в полураскрытые ворота хлева. Поляки заверещали, их бабы завизжали и зашипели, как зашипел бы, наверное, клубок змей размером со стог. Сержант Юлдаш Юсупов с лязгом взвёл затвор своего Дегтяря. Ещё трое наших вскинули свои автоматы и направили их на подлых ляхов. Те застыли.

Я поднял руку: «Тихо хлопцы, не горячитесь! Они, конечно сволочи, но мы об их поганую кровь мазаться не будем».

Я смотрел на перекошенные от злобы и ненависти морды ляхов и думал – что мне делать? При этом следил, что никто из моих бойцов не сорвался и не перестрелял этих выродков. После боя нервы у всех были всё ещё напряжены, восемь человек ранены, хотя и легко. В любой момент кто-нибудь мог сорваться и, видя эту ненависть на их мордах, в их глазах — нажать на спуск.

Наконец я решил, что делать. Растянув рот в кривой ухмылке, я указал стволом автомата на хлев и произнёс: «Паны и паненки, пшепрашам в хлев. Там с быдлом и свиньями вам самое место, заодно и покормите их!»

Паша Керогаз, бывший вор, ставший храбрым воином, фамилию которого я уже       не помню, загоготал. Потом подскочил ко мне и подчёркнуто молодцевато отдав честь рявкнул: «Товарищ старшина, разрешите обратиться!»

Я кивнул, а он произнёс явно кривляясь: «Заключённым положена параша. Разрешите их обеспечить!» Мои бойцы захохотали. Я кивнул, а Паша побежал в дом и принёс чистое ведро, которое бросил в хлев, к которому подталкивали ошеломлённых ляхов. Следом он бросил охапку одеял, добавив: «Это для детей».

Дверь мы закрыли на засов. Паша крикнул: «Паны, это чтобы вам было теплее!»

В это время мы услышали окрик рядового Семеняки, охранявшего наш тыл: «Стой! Кто идёт?» Тут же раздался хриплый голос повара Игнатьича, назвавшего вчерашний пароль, а следом фырканье лошадей, скрип колёс, позвякивание уздечек. Из темноты появилась походная кухня, запряжённая парой смирных коней серой масти, которой управлял повар, а рядом сидел политрук роты Александр Зацепин – молодой парень ещё только второй месяц находящийся на фронте.

Мы выстроились к кухне, и Павел Игнатьич налил нам по полному котелку супа с мясом. Мы удивились такому изобилию, а повар объяснил, что снаряд убил корову, и её разделали, чтобы не пропадала. Затем мы съели по котелку каши с всё тем же мясом, затем политрук отмерил нам по 150 грамм из фляги и взвод разместился в домах на отдых. Политрук и Игнатьич вызвались быть часовыми. Однако первым отстоял на часах я. Меня сменил политрук, а под утро должен был заступить Игнатьич, которому всё равно нужно было начать готовить завтрак для нас. Я отдежурил и лёг спать.

Среди ночи я вдруг проснулся, как будто меня кто-то толкнул, и сразу же сел. Вокруг стояла тишина, но что-то нехорошее меня разбудило. Сердце колотилось так, как будто я долго и быстро бежал, на лбу, на шее застыли капли пота. Мне казалось, что мои волосы стоят дыбом. Я моментально надел сапоги, затянул ремень, взвёл затвор ППС, подумав, сунул в карманы две гранаты и надел сумку с запасными магазинами. Подойдя к окну, я, конечно, ничего не увидел. Пасмурно и серо было днём, а ночью, без света звёзд и луны, сквозь мутноватое стекло нечего было и пытаться что-либо рассмотреть снаружи.

Вдруг тихо зашелестела одежда и сразу трое бойцов прошептали в один голос: «Что случилось?» Я ответил, что не знаю, но пойду и посмотрю. Юсупов и Осеев прошептали: «Выходить нужно не через дверь, а через боковое окно. Мы его только притворили».

Я прокрался вдоль стены, чтобы не скрипели половицы в маленькую комнату к боковому окну, выходящему к сараям, и потихоньку толкнул его. Оно распахнулось без звука, и я скользнул наружу. Опустившись на землю, я сразу присел, чтобы меня не было видно. Холодный и сырой воздух вызвал озноб. Но я уловил какой-то неприятный запах.

Через мгновение я узнал его. Это был запах крови.

Сержант высунул голову и его слова прошелестели едва слышно: «Что там?»

Я ответил так же тихо «тревога».

И тут я заметил в темноте, на фоне неба какие-то тёмные шевелящиеся пятна. Они, издавая едва слышный шорох, двигались к крыльцу нашего дома. Рядом со мной один за другим возникали мои бойцы. Паша Керогаз то ли выдохнул, то ли прошептал мне в ухо: «Фонарь включать?» и тут же добавил «Оружие уже готово».

Я толкнул его, и он включил мощный трофейный фонарь, взятый им в разбитой машине какого-то немецкого офицера.

В луче света мы увидели поляков, которые поднимались на крыльцо. В руках их были топоры, косы, сабля, вилы и маузер, который носил политрук.

Мой крик «Огонь!», слился с грохотом очередей. Хозяин, сжимавший в руке саблю, бросился на нас, его сын или зять, державший пистолет, успел поднять его на уровень груди, но выстрелить не успел. Поток пуль из шести стволов прошил их, сбросил с крыльца и они упали друг на друга, образовав неприятную кучу.

Мы тут же раскатились в стороны, чтобы нас не зацепили одной очередью. От крыльца доносились какие-то невнятные звуки — хрипенье, бульканье, шипение. Затем всё стихло. Мы вслушивались в ночную тишину, которую не нарушала даже обычная дежурная ночная стрельба. Только в хлеву возилась испуганная скотина. Затем там раздался тихий вой. Он становился всё громче.

Я вместе с Пашей обошёл двор и нашёл зарубленного политрука за дровами. Потом мы подошли к куче ляхов у крыльца. Все были мертвы.

Встали и вышли с оружием остальные наши бойцы. Игнатьич с сожалением глянул на ляхов и со вздохом произнёс: «Нет ума – считай калека! Чего им не сиделось?… Утром бы всех выпустили».

Паша произнёс со злостью: «Крови им сукам захотелось. Пусть своей подавятся!»

Сержант Юлдашев хмыкнул и тихо сказал, словно про себя: «У нас говорят — идёшь стричь барана, береги свои пальцы».

Вадим Соболь тут же добавил: «По-русски тоже звучит похоже, кто идёт за шерстью, может вернуться стриженым».

Паша осмотрел хлев и нашёл дыру в крыше, через которую вылезли наружу ляхи. Игнатьич спросил, где мы будем завтракать. Я ответил, что не здесь, отъедем подальше. Он начал разжигать огонь в топке кухни. Вскоре занялся мутный серый рассвет. А я ломал голову, что делать и как сообщить командованию об этом чрезвычайном происшествии.

Только мы собрались выпускать из хлева полячек, как послышался гул мотора и к хутору подъехали машины – Зис-5 и Виллис. Из Виллиса вылезли и потянулись, разминая спины и ноги, замкомбата и незнакомые офицеры.

Я тут же подошёл к ним строевым шагом и доложил о происшествии. Незнакомые офицеры оказались один дивизионным юристом, а второй особистом. Они подтянулись, посерьёзнели и вошли во двор. Внимательно осмотрели кучу перебитых ляхов, россыпь наших гильз возле угла дома, откуда мы по ним стреляли и зарубленного политрука.

Особенно внимательно осмотрели хозяина, лежавшего вытянувшись, с саблей в руке, направленной к углу, откуда мы стреляли. Из руки молодого мужика вырвали маузер политрука. На топоре, который сжимал в руке один из молодых мужчин, запеклась кровь.

Прошли по комнатам, осмотрев имущество, и довольно хмыкнули, увидав, что ничего не тронуто. Затем они заглянули в кладовки и увидали, что колбасы, окорока и сало на месте.

Потом устроили допрос, начав с меня и Игнатьевича. Допросив всех, они приказали мне открыть хлев. Оттуда вышли полячки и дети, которых сразу увели в дом. Допросить полячек не вышло. Они выли, плевались, кричали, ругались, проклинали москалей.

Особист подвёл одну из них к телу политрука. Та плюнула на тело молодо парня, а затем бросилась на него, норовя выдрать ему глаза. Он ждал этого и сбил её с ног. Юрист сидел на пеньке для рубки дров и писал протокол. Вскоре он его закончил и все офицеры, а затем и я подписали его. Дивюрист скомандовал забрать тело политрука и погрузить в грузовик. Паша Керогаз нашёл в сарае готовый гроб, в который мы и уложили тело. Особист вырвал из руки трупа саблю со словами: «Оно тебе уже без надобности».

Замкомбата скомандовал: «Взвод, на машину, оружие держать наготове!» Бойцы

уселись на лавки, выставив стволы налево и направо, водители завели моторы, и наша маленькая колонна двинулась вперёд, на Запад, добивать фашистскую нечисть.

Мы приехали в имение помещика, в котором собрался весь наш поредевший баталь-он. Там мы и позавтракали. В полдень состоялось построение, на котором выступили особист, дивизионный юрист и комбат. Все они говорили о бдительности, о происках белопанской недобитой сволочи, и о том, что караулы нужны двойные, чтобы нас не застали врасплох спящих и не зарезали как цыплят. Как уже случилось в соседнем полку

После этого вызвали меня и объявили перед строем благодарность за захваченный мост и за то, что не растерялся и сумел спасти взвод. Вечером помянули погибшего политрука Сашу, которого похоронили на кладбище, рядом с другими, павшими в бою.

Через день нас пополнили сотней бойцов, и полк продолжил наступление к Висле.

В польских домах мы больше не ночевали, и всегда ставили не одного часового, а пару. Дважды эта предосторожность спасала нам в Польше жизни, когда на нас пытались напасть бандиты-АКовцы.

Такая «благодарность» досталась нам, воинам освободителям от подлых, тупых и неблагодарных ляхов.

Иван Смольников — сын командира

Сражение за Смоленск закончилось, те, кто выжил, отступали по дорогам, а чаще по лесным тропам и дорожкам, а иногда и вовсе без дорог. От нашей роты после последнего боя осталось 26 человек, почти у всех были перевязаны лёгкие раны и царапины от мелких осколков. Но мы шли ходко, потому что не несли тяжелораненых, которых удалось отправить в тыл на двух грузовиках ранее.

У каждого из нас за плечами висел туго набитый провиантом сидор – старшина раздал остатки продуктов из продсклада, которые он съэкономил. А вот патронов и гранат у нас немного, как сказал прибившийся к нам лейтенант-пограничник Илья – всего на час боя.

Но повода для уныния нет, мы живы, и в последнем бою уложили ровно втрое больше немцев, чем потеряли сами. Немцы были, конечно, обозлены потерями, и мы были уверены, что они постараются догнать и уничтожить нас. Поэтому мы очень быстро шагали по лесу, даже не стараясь скрыть свои следы — мяли лесные травы, давили поганки и крошили сухие сучья. Нас могла спасти только скорость движения.

После трёх часов такого ускоренного марша все мы разогрелись и устали, у многих началась одышка и почти каждый начал спотыкаться. И тут мрачный капитан–артиллерист, командовавший нами, подал давно ожидаемую команду «Стой! Привал час. Отойти под ели и вскрыть НЗ. Султанов и Егоров – выдвинуться на 200 метров и замаскироваться. Вести наблюдение. Зарядьев и Кумусов – выдвинуться на 200 метров назад. Замаскироваться под елями и СКРЫТНО вести наблюдение. Сигнал сбора – крик совы».

Я и сержант-пограничник Султанов отправились вперёд и легко нашли подходящее место под огромными елями, опустившими свои ветви до самой земли. Срубив штыками от винтовок СВТ много мелких еловых ветвей, и накрыв их накидками, мы улеглись, просматривая каждый свою сторону большой поляны, на краю которой мы и заняли позиции для наблюдения.

Время медленно тянулось и вокруг нас ничего не происходило. От усталости, мы начали клевать носом, как вдруг мы оба услышали голос.

Тихий и неразборчивый, он, то смолкал, то перебивался плачем. Мы  поняли, что это голос ребёнка и решили выяснить, где он и с кем. Только я пополз, стараясь не выходить из под прикрытия еловых ветвей, как из-за куста справа от нас медленно появился маленький мальчик.

На вид ему было лет пять-шесть. Был он неумытый, в  запылённый и помятой одежде. Его голову покрывала пилотка, которая была ему велика и закрывала даже уши. На боку висел армейский котелок, а с другой стороны на верёвке висел штык от СВТ в ножнах. За плечами тоже что-то висело. Он всхлипывал и затем начал тихо плакать. Затем он перестал плакать и, уже подходя к нам, вдруг сердито заговорил: «Нельзя плакать! Я сын командира.    Папа всегда говорил – командиры и солдаты не плачут… Я тоже солдат.    Я должен идти к нашим…

Там я вырасту и убью фашистов…  много-много…     За маму и братика …  и за других наших…»

Я встал и окликнул его: «Здравствуй малыш! Тебя как зовут?»

Он испуганно дёрнулся, собираясь броситься в кусты, но разглядев меня, остановился и, высоко подняв голову, тонким голосом произнёс, копируя военных: «Я Иван Смольников, сын командира Красной Армии.  Я иду в Москву! К бабушке».                                                                                                                   

Я спросил: «А откуда ты Ваня идёшь?»  Он ответил чётко и громко: «Я иду от Борисова. А мы жили в Кобрине.                До Минска мы доехали на машине. Там маму бомбами убило. Я с братом Серёжей с её сумкой пошли в Москву.                За Москвой есть город, называется похоже на слово серп – там живёт бабушка. В Борисове погиб брат Серёжа.          Он вытаскивал из машины раненого бойца.   Она была разбита и горела…

А тут опять бомба упала и всё…» – малыш всхлипнул.                                                                                                

«И не стало ни бойца, ни Серёжи, ни машины…»                                                                                              

Я смотрел на заплаканное лицо малыша и давил в себе нарастающую злобу  к врагам, ко всем этим немцам, французам, голландцам, которые пришли к нам убивать нас. Глубоко вдохнув и выдохнув пару раз, я спросил мальчика: «А сколько лет было твоему брату?» — и тут же пожалел об этом вопросе, потому что лицо малыша исказила гримаса, словно он собрался плакать.          Но он не заплакал и ответил: «Братик Серёжа был уже большой… ему было уже 11 лет. А мне скоро будет шесть».

Тут раздался крик совы, и я сказал малышу: «Ваня, пойдём с нами. У нас целая рота и мы идём на восток к нашим. Так ты быстрее доберёшься до Москвы».  Он серьёзно кивнул и мы с Султановым пошли к дорожке, по которой должна была идти наша рота.

Вскоре появилась рота, шедшая в колонне по два. Я доложил капитану о встрече и представил малыша. Капитан спросил, чем командовал его отец. Малыш ответил, что отец командовал ротой и у него были броневики и пушки, мотоциклы и даже плавающие маленькие танки. И тут же оглядев строй роты, добавил, что в нашей роте мало бойцов. Капитан ответил, что многие бойцы погибли, а многие ранены. И тут же спросил: «Ваня, а где               ты взял котелок и штык? Они же тяжёлые».

Мальчик серьёзно ответил: «Папа говорил всегда, что у солдата всегда должно быть всё с собой и котелок и оружие. Я их нашёл на дороге. Потом я и винтовку нашёл, но она была разбита…                                                                     

 Я солдат, а солдат должен быть с оружием, чтобы защищать Родину.  А патроны я собрал и хотел отдать красноармейцам, чтобы они метко стреляли по врагам…» и он, достав из карманов курточки шесть полных обойм к винтовке, протянул их капитану. У многих глаза странно заблестели и они отворачивались.

Капитан вызвал трёх бойцов и обратился к мальчику, взяв под козырёк: «Иван Смольников, благодарю тебя за помощь Красной Армии!   Передай им обоймы спасённых тобой патронов, а штык красноармейцу Гремихину, которым он при случае заколет фашистов!»

Лейтенант-пограничник Илья произнёс, ни к кому лично не обращаясь:  «Вот этот малыш поднял и патроны и штык, и нёс, чтобы отдать бойцам. А многие готовы даже сапоги со штанами бросить, чтобы легче было…   драпать! Одно хорошо, в нашей роте таких уродов нет!»

Капитан кивнул старшине, здоровенному, усатому дядьке из Брянщины: «Иван Фёдорович, сделай из куска накидки сиденье для малыша, чтобы   его вместо сидора было удобно нести». Затем он расспросил мальчика о том, видел ли он немцев, сколько, где и на каких машинах.

Мальчик задумался ненадолго и заговорил: «Недалеко отсюда, за лесом      есть река и на ней мост разбитый. А возле моста много немцев. Возле моста стоят три танка и шесть броневиков, у которых спереди колёса,  а сзади гусеницы. Ещё там были шесть или семь грузовиков и мотоциклы. Возле одного грузовика была пушка с коротким стволом.  Немцы из брёвен строили мост. До них далеко было, и я больше ничего   не разглядел без бинокля».

Илья чертыхнулся. Он переглянулся с капитаном, и тот серьёзным голосом поблагодарил мальчика за важные сведения о враге. Я тоже понял важность этих сведений – мы как раз и хотели переправиться через реку по этому мосту.

Старшина тем временем быстро сделал сиденье из рваной плащ-палатки и мальчика, напоив водой со сгущёнкой и размоченным в ней сухарём, посадили ему за спину. Рота продолжила марш, а малыш уже через десять минут спал.

Мы вышли к своим через пять суток и, описав встречу с Иваном Смольниковым, сыном командира на бумаге, отправили его вместе с ранеными в тыл. Но память о храбром, упорном, умелом и находчивом малыше долго жила в нашей роте, хотя в ней и сменился почти весь состав.

Я уверен, что упорный и умный малыш стал достойным человеком.

 «БЫВАЙ ЗДАРОВ БРАТКА!»

В конце июня 1975 года я уволился с работы и был свободен как ветер. Погода стояла жаркая,
и я колесил на своём мотоцикле целыми днями по Беларуси,
знакомясь с её заповедными уголками, освежаясь по пути то в реке, то в озере.

В ту поездку вечер застал меня в дороге, достаточно далеко и от шоссе и от Минска. Засветло вернуться я не успевал, к тому же и устал, а ночевать под елью и кормить злых

комаров не хотелось. Поэтому я остановил встречных парней, ехавших впятером на «Иж-Планете-3» с коляской, и спросил, не подскажут ли они, где мне можно переночевать.

Как оказалось, весёлые и дружелюбно настроенные парни ехали на танцы в соседнюю деревню. Они объяснили, что в их село и в два соседних на три предстоящие свадьбы приехало очень много родственников со всей Беларуси и Союза и места там для меня не найдётся – все дома и даже сеновалы уже переполнены. Поэтому мне лучше всего ехать к леснику на хутор, до которого всего километра три, а Николай Кузьмич гостям всегда рад.

Солнце уже скрылось за вершинами леса, когда я подъехал к хутору лесника, стоявшему на опушке большой поляны посреди смешанного леса. На звук мотора моего мотоцикла из-за сарая, сложенного из толстых брёвен, степенно, несмотря на лёгкую хромоту, вышел крепкий ещё мужчина в расстёгнутой гимнастёрке, галифе и сапогах. Лесник был в том возрасте, когда назвать человека стариком вроде бы ещё и рано, а назвать просто пожилым тоже сложно, тем более что седины в волосах у него было совсем мало.

Я поздоровался, представился и попросился переночевать.

Лесник ответил, что гостю он рад, тем более из Минска. Он пошутил, что спать мне не даст, пока все новости не выспросит, а всё потому, что живёт одиноко в лесу, так как жена уехала навестить младшую дочку, родившую двойню. Он открыл ворота, чтобы я заехал во двор и указал место, куда поставить мотоцикл.

Сняв шлем и куртку, я спросил, в чём я могу помочь хозяину по хозяйству. Николай Кузьмич ответил, что день кончается и почти всё сделано, но если мне не трудно, то неплохо бы перенести и уложить дрова в дровяной сарай.

Я с рвением начал носить и укладывать большие охапки пахнущих смолой поленьев в большой сарай. Хозяин заглянул мельком ко мне и, удостоверившись, что дрова укладываются правильно и ровно, ушёл в дом. Я почти закончил работу, когда хозяин появился вновь и сказал, чтобы после укладки я помыл руки и шёл в дом – вечерять. Быстро уложив последние три охапки и собрав щепки для растопки в корзину, которую поставил в сарай, я умылся и вошёл в дом.

В просторной и светлой горнице плавал густой дух жареного мяса. К нему примешивались запахи овощей, трав, мёда, солёных грибов. На столе стояли две сковородки, чугунок с варёной картошкой, миски с грибами, с салатом из лука, солёных, ядрёных на вид огурцов и трав. Стояла среди всего этого и большая, старинная, высокогорлая бутыль, так называемая четверть, наполненная прозрачной, янтарного цвета жидкостью.

Хозяин пригласил за стол и молча налил в высокие узкие рюмки самогон. Судя по запаху — хлебный. Потом предложил выпить за знакомство. Что мы и сделали. Крепкий, настоянный на травах самогон согревающим потоком устремился в желудок. Мы закусили, и степенно вечеряя, вели неспешный, серьёзный разговор. Николай Кузьмич расспрашивал обо мне и моей работе, о городских и республиканских новостях, о политике и кознях ненасытных, зловредных американцев.

Меня же привлекали фотографии в рамках, висевшие на стене, за спиной хозяина.  Они приковывали взгляд своей простотой и естественностью.

На первых – хозяин, ещё молодой, лихой с виду и молодцеватый, был снят провинциальным фотографом в парадно наглаженной довоенной форме красноармейца. Затем шли фотографии, сделанные на фронте. На них он был запечатлён в заношенной форме, то с винтовкой, то с автоматом ППШ. Фоном был то изуродованный артиллерией лес, то дымящийся немецкий танк, то городские развалины. Не некоторых он просто сидел не пеньке в расстёгнутом ватнике и щурился на солнце, или устало смотрел в объектив, сидя под дождём в окопе, опёршись на ствол пулемёта Дегтярёва.

Разглядев фотографии, я спросил, где и как довелось ему воевать.

Николай Кузьмич обернулся и помолчал, глядя через плечо на выцветшие фотографии. Затем он заговорил медленно и как-то торжественно: «Сегодня для меня памятный день. В этот день в 1941 году мне выпало жить. Я участвовал во многих боях. Были и более жестокие бои, но в этот день полегли мои друзья и сослуживцы, а я уцелел».

Он помолчал, затем встал, поднял рюмку и сказал внезапно охрипшим голосом: «Давай помянем тех, кто не дожил, тех, кто пал в первых боях, самых горьких и кровопролитных, непонятных и тяжёлых…  Вечная Вам память — братья!»

Мы выпили, постояли молча. Так же молча сели и закусили.

Николай Кузьмич смотрел в сторону, прикрыв глаза широкой ладонью.

Затем встал, подошёл к окну, посмотрел на зарю и хрипло произнёс: «Вам молодым, не воевавшим, невозможно понять, что такое бой…

Особенно те бои 41 года, когда взводом дрались против батальона немцев…

Ротой — иногда — против полка…

Без артиллерии, без зениток, без танков, без связи и карт, без авиации, без снабжения…    Без своих войск на флангах…   Без подкреплений…  В неизвестности…

Ты спрашиваешь, что мне запомнилось больше всего из первых дней и недель войны?

Много там чего было…

Те дни и сегодня перед глазами так чётко, как будто это было вчера…

Больше всего было там такого, …- лесник надолго замолчал.

— Такого горького и тяжёлого, что и до сих пор по ночам  просыпаюсь…   Иногда даже с криком…

И глаза мокреют от этого…  как вспомнишь…    И сердце сжимается и даёт сбой…

И глаза боевых друзей передо мною, с которыми виделся в тот день в последний раз,…  которых хоронил в их окопах…

Много мне чего запомнилось…   обо всём не расскажешь…

Запомнился мне этот день и бой в заслоне, а также один старик…

Но давай выпьем, а то что-то прихватило…»

Лесник сел, налил и мы выпили. Он посидел молча минуты три, и лицо его действительно как-то разгладилось.  Мы закусили хрустящими груздями, и Николай Кузьмич заговорил вновь.

«В тот день, с утра прошёл лёгкий дождь. Было тепло. Мы тогда всемером прикрывали отход сводного батальона. Окопы у нас были отрыты и замаскированы по всем правилам. Мы даже успели перекрытия из жердей сделать.

Но, после второй атаки нас осталось только четверо.

Сам знаешь – против лома нет приёма, если нет другого лома. Вот и у нас «лома» не оказалось. Я имею в виду пушку. Потому что немцы подвезли орудие, и, начали нас без спешки расстреливать…    Как в тире…

Седьмым или восьмым снарядом они накрыли незнакомого, прибившегося к нам бойца, который со своим пулемётом Дегтярёва держал центр нашей позиции, и как снайпер укладывал немцев на землю…  Затем они взялись за правый фланг, откуда стрелял мой ротный старшина, здоровяк Остап Перебийнос.

Вначале они разбили оба пулемёта, из которых стрелял он и его напарник – татарин Мустафа Валиулин. А затем накрыли и их самих…

Ясно было, что следующим буду я…

Поэтому, быстро сменив позицию, отполз я метров на тридцать в сторону по какой-то мелкой впадине. Но трава там росла высокая, и немцы не заметили, что меня уже нет в окопе.  Минут пять они засыпали его минами и снарядами и практически сровняли с землёй.   А я сидел и ждал, когда они пойдут проверять нашу позицию.

Наконец они перестали стрелять и, умело перебегая, восемь немцев двинулись к узкой и мелкой речке, отделявшей нас от них. С нашей стороны никто не стрелял. Немцы осмелели, пошли, вначале пригибаясь, а затем и в полный рост к нашим окопам, изрытым минами и снарядами. Двое закурили, начали смеяться, оружие опустили…

Когда до них осталось метров сорок, я открыл беглый огонь из своей СВТ*.

Расстрелял я две обоймы и уложил пятерых. Близко до них было….   Не промажешь….

Остальные укрылись в наших же окопах…    Ухнули миномёты, выстрелила пушка….

Я не стал ждать, когда они пристреляются и, прикрываясь густой и высокой травой, быстро добрался до камышей, росших по берегу неширокой, но глубокой старицы и пошёл вдоль неё в сторону от немцев так быстро, насколько позволяли камыши и пропитанная водой, чавкающая под сапогами земля ….

На другой стороне старицы были густые кусты, а дальше виднелся лес, в котором я собирался укрыться…. А за спиной на лугу и в камышах беспорядочно падали мины….

Когда я переходил неширокую старицу по грудь в воде, то провалился в яму с головой. В этот момент в воду, метрах в десяти упала и взорвалась мина. Меня оглушило, контузило, и я еле всплыл и выбрался на берег, заросший густым тальником. Найдя место посуше, я полежал недолго, затем вылил воду из сапог, и с трудом продираясь сквозь эти заросли, поковылял в лес, падая через каждые пять-шесть шагов.

В лесу я прошёл, качаясь и спотыкаясь от дерева к дереву, километра три часа за четыре. Затем понял, что дальше идти не смогу и сделал привал, во время которого с трудом отжал форму, почистил и смазал винтовку, протёр сухим мхом и разложил на солнце патроны.

В яме от выворотня* разжёг костёр, досушил форму и портянки, удерживая их над костром на палках. Затем поел размокших сухарей и, насобирав кучу лапника, засыпал его мхом и лёг спать.

Утром я чувствовал себя уже лучше. Несмотря на слабость и головокружение я решил сходить на нашу позицию, чтобы похоронить товарищей и собрать то, что осталось из еды и боеприпасов.

Оказалось, что моих товарищей уже похоронили крестьяне из деревни, что была за рекой. Они же передали мне две гранаты и с полсотни патронов, которые нашли у погибших. Добрые люди накормили меня и дали кусок сала и каравай хлеба в дорогу. Поблагодарив и распрощавшись с селянами, я пошёл на восток.

Часа через три медленной ходьбы мне бросилась в глаза лежащая у обочины дороги полуторка ГАЗ-АА. Взорвавшаяся рядом с нею бомба, опрокинула и разбила машину. Всё содержимое кузова, принадлежащее, скорее всего, какой-то инженерной части, разбросало по лугу. Я долго бродил среди посечённых осколками катушек телефонного провода, разбитых коробок полевых телефонов, смятых, разорванных и обгоревших ящиков с патронами. На лугу валялись поодиночке и кучками поломанные лопаты и кирки, смятые, разорванные осколками котелки и масса другого имущества.

Мне повезло — удалось набрать больше двух сотен неповреждённых патронов и найти целую кожаную куртку.  Погибших среди обломков не было, вероятно водитель успел отбежать. Уже выходя на дорогу, я заметил торчащий из куста угол ящика. Он растрескался и, откинув крышку, я увидел три противотанковые мины. Взрыватели от них лежали завёрнутые в войлок в маленьком отделении в углу ящика.  Унести мины не было никакой возможности,  а бросать такое оружие не хотелось – я уже видел,  во что превращается немецкая техника, попавшая на мину.

Наш командир батальона много внимания уделял боевой учёбы, в том числе и не по профилю. Молодой лейтенант из инженерной роты полка, начиная с конца мая обучал три группы сержантов и ефрейторов, среди которых был и я, способам обращения с минами. Он рассказывал в учебном классе на макетах и плакатах, а больше показывал практически на учебных минах, как их ставить, обнаруживать и снимать. Поэтому я знал, что и как с ними делать.

Своей малой лопаткой я с трудом выкопал на дороге слева и справа две ямки с интервалом шагов в пятьдесят и установил в них две мины. Вкрутил взрыватели, снял с предохранителей и засыпал землёй. Колесом, оторванным от полуторки, изобразил на песке, покрывшем мины, следы машин.

Только закончив минирование, я понял, что всё время разговаривал вслух сам с собой, обещая немчуре поганой новые подарки. Третью мину и взрыватель для неё, я положил в свой вещмешок, полагая, что для неё я найду другое место.

С миной идти стало тяжелее, и я скоро начал подумывать, что мне в моём состоянии этот груз не по плечу. Но и просто бросить её не хотелось. Тем более, после того, как далеко позади меня раскатисто прогремели два взрыва. Видать мои «подарки» нашли-таки своих  «получателей».

Так я и шёл до вечера, по лесу, метрах в ста от дороги, качаясь и спотыкаясь. Переночевал в лесу и утром отправился дальше.

К полудню я окончательно выбился из сил. Ноги заплетались и подгибались, голова болела, а в глазах всё плыло и двоилось. Вышел я на опушку, и тут солнце вдруг стало чёрным, и я упал в темноту.

Очнулся я в лесу, рядом с опушкой, но под деревом. Чувствовал я себя значительно лучше, моя винтовка и мешок лежали справа. Рядом сидел невысокий и тощий старик, заросший седой щетиной. Выглядел он предельно усталым и каким-то очень грустным. Он глядел вдаль и с каким-то отрешённым видом помешивал в моём котелке, висящим над небольшим бездымным костром. Старик заметил, что я осматриваюсь, и повернулся ко мне. Его выцветшие глаза, бывшие когда-то голубыми, смотрели внимательно и печально.

Он заговорил со мной тихим, хрипловатым и надтреснутым голосом на смеси русского и белорусского языков:   «Што братка, зачапили цябе германцы?» — я кивнул в ответ.

«Але ж долга ты быў бяспрытомны. Скора вечар настане».

Он помолчал и продолжил: «Я Алесь Адамавич Лукейчык, з вёски Залесье…» – старик вновь помолчал и добавил с тяжёлым вздохом: «Тольки няма яе больш…»

Алесь Адамович помолчал, отвернувшись, провёл рукой по лицу. Он долго молчал, а потом заговорил глядя в поле изменившимся глухим голосом, с долгими паузами:

«Германцы все хаты зпалили…  И жыхаров пабили…   Мусиць я апошни застаўся…

 Але ж я першы усё пацярал…     Германец ляцеў  и бомбу з аэраплана  скинуў…

Аккурат у маю хату трапиў…  Нема больш, а ни бабки моёй, а ни дачки, а ни унучак…

Нявестку з унукам и племянника таксама забила…   Я пацярал усё…

Тольки гэты вузел з бялизнай, ножик, да банку з мёдам  уратавал…

Навошта жыць?  Хиба тольки для помсты…»

Я назвался и с трудом сел. Старик взглянул на меня и хмыкнул:

«А здаровы жа ты хлапец…      Я цебе сюды ледзь дапёр…  Хоть и недалёка…

Цябе мусить кантузила?  Дзе гэта было?»

Я коротко рассказал о боях, о бое в заслоне, о гибели товарищей.

Старик вновь смахнул навернувшиеся слёзы, и отвернулся. Потом медленно и как-то торжественно произнёс:  «Хай их Божачка у рай возьме», и перекрестился.

Затем спросил, что у меня такое тяжёлое в мешке. Я объяснил, что несу пару гранат и противотанковую мину. Надеюсь её на дороге так поставить, чтобы подорвался танк.

Старик медленно, глядя на поле и дорогу за ним, сказал:

«Я хацеў им адпомсцить… и германца закалоть нажом…  як парсюка…(как свинью)

 Але ж я стары и слабы ужо, а яны мяне близка не падпусцяць…

 Да и здаровыя яны и дужыя,… а я ж цяпер стары…

Вось у тую германскую вайну,  я маладзейши был и спрытнейши…

Страляў метка и штыком  траих запарол… у траншее, каля Нарачы…(озеро Нарочь)

Дужи я тагда быў…   А  цяпер…  слабы.

Не ведаю…  Куды иду… и навошта?» (зачем?)

Мне нечего было ответить старому человеку. Я достал банку тушёнки, открыл и выложил мясо в котелок, в котором уже сварилась картошка, размешал, и мы поели.

Потом долго молча сидели, глядя сквозь кусты, как по дороге за полем проезжают немецкие машины. Иногда с лязгом и грохотом, в облаках чада и пыли катились колёсные и погусеничные броневики, тягачи с орудиями, тыловые части с ремонтными летучками, бензовозами, санитарными машинами. А потом, после перерыва,  по дороге вновь пылили бесчисленные грузовики с пехотой в серых мундирах.

По щеке старика медленно ползла слеза. Вдруг он оживился, повернулся ко мне и спросил:  «Слухай хлопец,  а у цябе можа бомбы ёсць?».

Я уточнил, что он имеет в виду, не гранаты ли. Алесь Адамович подтвердил, и добавил, что в германскую войну он их много перекидал в окопы германцев.

Старик приободрился и сказал, что хочет отомстить за бабку, внучек и других свояков. Он спросил, не дам ли я ему пару гранат. Я ответил, что дам, но добавил, что ему трудно будет уцелеть, ведь у «лимонок» большой разлёт осколков.

Алесь посмотрел на меня спокойно и как бы издалека. Он закурил самокрутку с едким самосадом, помолчал и ответил: «Мне галоўнае одпомстить… А жить негде и незачым… Я ужо нажыўся…  Мне галоўнае — гэтых катаў (палачей) паболей  у  зямельку  укласци…»

Я достал из мешка гранату, а вторую прижало миной и мне пришлось достать и её, чтобы вытащить рубчатую «лимонку» из угла мешка. Старик глянул на мину и спросил, как её взорвать самому.

«Но вы погибнете» – возразил я. «Мне усё роўна. Галоўнае, каб гэтых гадаў забить».

Я объяснил, как это сделать при помощи гранаты.  Старик протянул мне свой мешок и сказал:  «Дапамажи мне хлопец адпомсциць. Мина забье (убьёт) многа гэтых звяроў. И яны не пойдуць далей забивать, рабавать (грабить или) ци жечь».

Я привязал гранату к мине, а телефонный провод к кольцу чеки. Затем осторожно опустил мину в мешок, который держал старик. После этого осторожно разогнул усики чеки до половины. Сверху старик положил свой узелок и завязал мешок. Он сделал ножом в нём сбоку дырку и вывел через неё провод наружу, продел в рукав, через разошедшийся шов на нём и сделал петлю. После этого старый крестьянин попросил помочь надеть мешок. Я помог, а он попробовал дотянуться до петли. Она была под рукой.

Старик повернулся, помедлил и поинтересовался, что лучше взорвать, броневик или машину с солдатами. Я ответил, что лучше всего взорвать грузовик с солдатами или штабную машину с офицерами, тем более что на них всегда навешано много канистр с бензином, и те, кто уцелеет при взрыве — сгорят в огне.

Старик пожал мне руку. Его глаза блестели, спина распрямилась. Он сказал мне просто: «Жадаю табе жыть доўга,  и дажыть да победы…  Бывай здароў,  братка!»

Он повернулся и направился к дороге. Я собрался и смотрел ему вслед.

Фигура его становилась всё меньше. Наконец он вышел на дорогу и пошёл по ней, прихрамывая. Маленькая фигурка с мешком за плечами.

Послышался гул моторов с запада. Из-за леска появились немецкие машины. Вскоре я разглядел, что впереди едет броневик, а следом, открытый вездеход, над которым качались две антенны. А за ними катились грузовики с пехотой.

Старик спустился с невысокой насыпи, чтобы обойти разрушенный мост и перейти маленький ручей, до которого от меня было метров двести. Навстречу ему съехали один за другим броневик, вездеход с антеннами, увешанный канистрами и первый грузовик с пехотой. Броневик почти выехал, но всё же застрял в ручье, чьи берега и дно были разбиты, превращены в грязь колоннами немецких машин.

Вездеход, попытавшийся объехать его на скорости, разбрызгивая грязь, застрял рядом. Грузовик, которому они перекрыли дорогу, застрял следом за ними. Немцы, оставив оружие в кузове, спрыгнули в грязь, галдя, обступили вездеход, чтобы вытолкнуть его.

Старик поравнялся с вездеходом, и я понял, что ЭТО произойдёт сейчас.

Полыхнула яркая вспышка взрыва, закрывшая и вездеход, и облепившую его пехоту. В небо взлетело облако дыма. Следом раздалось ещё несколько более слабых взрывов. На месте вездехода поднялось огромное дымное пламя, из которого торчала башня броневика и смятая кабина грузовика. И настала тишина….

Прощай братка, Алесь Адамович!  Ты сделал то, что хотел – отомстил за своих.

Теперь настала моя очередь. Я положил винтовку на скатку и выпустил беглым огнём три обоймы по пехоте в кузовах грузовиков, стоящих на насыпи. Многие упали, всё-таки до них было всего метров триста,  а я и до войны стрелял метко.

После этого я ушёл в лес и направился на восток… Сзади гремели выстрелы врага…»

Николай Кузьмич надолго замолчал, глядя в окно. Помолчав, сказал, что во время войны не раз поднимал боевой дух, рассказывая растерявшимся бойцам о подвиге старика из уничтоженной деревни.

После войны он искал деревню Залесье. Но нашёл только заросшие крапивой и бурьяном холмики среди одичавших садов. В окрестных сёлах тоже не нашлось никого из сожжённой деревни. Ему так и не удалось найти родственников или свояков, чтобы рассказать им о подвиге Алеся Адамовича Лукейчика.

*  *  *  *  *                                                                 

СВТ — Самовзводная Винтовка Токарева – полуавтоматическая винтовка конструктора-оружейника Токарева. Хорошее оружие в умелых руках. Имела магазин на 10 патронов

Выворотень – пень, оставшийся после вывернутого ветром дерева. Рядом получалась яма. 

 Я ПРОСТО ВОЕВАЛ…

Встречаясь с фронтовиками, я всегда хотел узнать о том, как они воевали, чему были свидетелями, как преодолевали страх и трудности войны. В колхозе, куда нас послали «на картошку», в сентябре 1966 года я познакомился и разговорился с пожилым мужчиной.

Он был трактористом на самоходном шасси, а мне поручили грузить его мешками с семенами люпина и других кормовых растений. В обед он обронил пару слов, из которых я понял, что он воевал. Я стал расспрашивать его, и он нехотя, вначале очень сдержанно стал вспоминать о своём участии в Великой Отечественной войне.

«Я просто воевал. Никаких подвигов не совершал, необычных случаев со мной тоже не было. Хотя то, что уцелел – это уже почти чудо. Сколько убил немцев – не знаю. Стрелял как все. Может быть, в кого и попал.

Точно знаешь, что попал, только тогда, когда стреляешь с близкого расстояния, или штыком его порешь. Но мне в рукопашных схватках не довелось участвовать. Как-то мы без них обходились. Не было у нас таких жестоких боёв, чтобы в штыки сходиться. Ну, а   в тех немцев, в которых я стрелял и они падали, стрелял не я один, и нельзя сказать, чья пуля их уложила. Одно скажу, я в бою в воздух не стрелял. Всегда старался прицелиться. Хотя от страха и от переживаний, от вражьих пуль и разрывов, что рядом гремели, и руки и голова ходуном ходили.

А вообще, мне можно сказать, на войне крупно повезло. Так уж получалось, что я попадал в такие части, которые всегда последними шли в наступление. Немцы перед нами не то, чтобы бежали, но отходили не задерживаясь. Так – постреляет их заслон немного, задержит нас на час-полтора-два, пока их части не отойдут, и сами ходу. А мы за ними. Только они на мотоциклах и вездеходах, а мы пешком. Отставали, конечно, а те успевали оторваться.

На фронте ведь как – одним попадает идти в прорыв на направлении главного удара. Им хуже всего. Там у них потери бешеные.

Другие идут уже в прорыв. Тем тоже не сахар. Третьи идут в наступление тогда, когда оборона немцев уже прорвана и те отступают. И хотя и огрызаются, но уже не так сильно.

Ну а четвёртым выпадает идти вдогон за врагом на третьестепенном направлении. Вот я в эти третье- или даже четвёрто-степенные и попадал. Так что не видел ни больших атак танковых, ни бомбёжек сильных, ни артобстрелов многочасовых.

Пришлось, правда, пару раз идти по тем местам, которые артиллерия перекопала. Страшные там виды я видал. Клочья орудий и людей, щепки укреплений и куски танков. Земля перерыта на метра два-три вглубь. Одни ямы. В одной такой яме танк, сгоревший и полу засыпанный, кверху гусеницами лежал, так и не понять было, чей он. А от старого леса только пни расщепленные остались, да и те дымились.

Конечно, всего другого хлебнул я на фронте сполна и больше. И мок весной и осенью в окопах и блиндажах, а то и просто под ёлкой. Приходилось и не раз, еду и боеприпасы за двадцать километров к фронту на себе по грязи таскать, потому что даже лошади там пройти не могли.

Мёрз зимой в холодных и сырых землянках и блиндажах. Добывал на болоте дрова. Жарился летом на солнцепёке. А раз было так, что целый день среди трупов в траве на нейтралке лежал, мёртвым притворяясь и от жажды страдая, хоть фляга и была под рукой. А немецкие пулемётчики моих погибших товарищей, что вокруг лежали, по пятому или шестому разу пулями долбили…

А на болотах, бывало, по нескольку дней лежал в сырости, в грязи, а комары да слепни заедали, потому что часто и пошевелиться было невозможно. Снайперы немецкие там лютовали – головы было не поднять.

Ел, что давали и что попадётся. Голод мы там всегда ощущали. Но делал, что должно. Окопы рыл километрами. Землянки и блиндажи строил десятками и сотнями. Мосты и дороги, гати через болота строили мы месяцами. По колено, по пояс, по грудь в воде и грязи. Не один утонул при этом рядом со мной, особенно при обстрелах. А вокруг если не пули, так осколки бомб свистали, или комары со слепнями вздохнуть не давали, особенно весной и в начале лета.

Вообще у меня от войны в памяти не бои остались, а эта тяжёлая и часто зряшная работа. Построим мост через реку и гать проложим, по пояс в жиже, а то и глубже, а нам приказ наступать в другом месте. А это всё бросаем. Раза три потом узнавали, что эти стройки немцев обманывали и те готовились нас встретить возле наших строек, а наши части их обходили и разбивали.

Окопы мы копали не по принуждению или приказу, а потому что узнали и поняли на своей шкуре, что на фронте живёшь, пока ты в окопе, в блиндаже. Тот, кто ленился или мешкал – погибал. А мы все хотели жить – а поэтому рыли и рыли, закапываясь вглубь родной земли при каждой возможности. Поэтому в памяти и сохранились эти окопы, землянки, ячейки, блиндажи, дороги, мосты и прочее. Я был ловок с топором, поэтому меня быстро поставили чем-то вроде бригадира. Со мной бывало от четырёх–пяти до трёх десятков солдат–строителей.

Работали мы по десять и больше часов. Летом – часто весь день, от рассвета до заката.

Сейчас самому не верится, что человек этакое напряжение способен выдержать. А тогда ничего – копаешь и копаешь, времени не замечая. Только к вечеру лопата становилась  как чугунная, едва ворочал ею.

Голод только донимал нас. Для такой работы пайки нужно было бы давать раза в два-три больше. Но взять их видно было негде. Вот и приходилось обходиться тем, что было. Только когда захватывали трофеи, то немного отъедались.

Хочешь знать, боялся ли я погибнуть?  Конечно боялся.

Не боятся только полные идиоты или сумасшедшие. Однако как-то к этому страху приспосабливаешься, привыкаешь со временем. Но этот страх где-то глубоко внутри был всегда и у каждого. Я лично сумел с ним справиться. Я не давал я ему высунуться и меня в плен взять. Хотя однажды, в 1944 очень мне страшно было. А дело было так…

Наступали мы тогда по заболоченному мокрому лугу или заросшему болоту где-то на границе Белоруссии и Литвы. Немцы по нам из гаубиц сильно садили. Но земля там была такая раскисшая, что колыхалась под ногами от взрывов как студень. Даже осколочные снаряды не все взрывались. Большинство уходили глубоко в глубь трясины и только там рвались. Пыхнет так, ухнет глухо, земля под ногами вздрогнет, всколыхнётся, и из дырки, небольшой такой, только дым с паром вылетают и немного грязи.

И вот бежит передо мной боец, шагах в пяти и левее шага на четыре. И вдруг раз – и нет его – под землю сразу провалился. Без крика. Только его винтовка и осталась лежать рядом с чёрной ямкой. Да ещё я запомнил, что пар из неё как из чайника шёл.

Вот тогда я сильно испугался, что так же в ямку такую попаду и с концами. В атаке никто не остановится, чтобы вытащить. Да и спасать то уже поздно. От взрыва в земле как бы пузырь образуется. Называется он камуфлет и заполнен газами от взрыва, в которых человек быстро погибает.

Да-а-а, испугался я тогда даже сильнее, чем под бомбёжкой. Но мы тот луг быстро пробежали и потеряли всего двух погибшими, считая и того, провалившегося, да раненых было семь или восемь.  После боя я доложил, что видел, как солдат провалился, чтобы не писали его пропавшим без вести. Да и винтовку нашли. Искать и доставать не стали – только столбик поставили со звездой и табличкой и дальше пошли наступать, тем более что немцы отступили, забоялись окружения из-за прорвавшихся где-то левее наших танков.

Пушек в нашем полку и батальоне тоже было мало, да и те были старые. Но пушкари были умелые и стреляли метко. Не раз я видал, как они тремя-пятью снарядами укреплён-ную пулемётную точку гасили. В общем, так вот пришлось мне воевать. Те, кто рядом со мной были, тоже, как и я ничего геройского не совершили. Все эти годы я делал то, что было нужно.

Воюет не только тот, кто в атаку с винтовкой бежит или на танке едет. Если я в болоте проложил дорогу-гать и наши неожиданно напали на врагов и перебили их, значит, и я тоже победил, я тоже как бы какого-то немца убил. Без таких как я землекопов, тем, кто в атаки ходили, было бы намного страшнее и хуже. А так я им помог, и, наверное, кого-то даже спас. Но я не люблю эту похвальбу. Мы ведь не хвалимся, когда строим дом или пашем поле. Мы работаем. Вот и я работал. Была у меня тогда такая работа — воевать.

И я просто воевал. За Родину, за себя, за своих родных и всех советских людей».

Агафонов Иван Петрович, сержант, стрелок 1966 г. 

Бой в Берлине или ещё на 300 метров ближе к Победе.

Бои в Берлине вспоминаются мне как лазание по сплошным развалинам, в которыхиз каждой щели по нам стреляли эсэсовцы, фолькс-штурмисты и гитлер-югендовцы. Эти короткие бои в развалинах, когда всё решали первый выстрел или очередь в упор, вовремя брошенная в окно, за угол или стенку граната, были очень ожесточёнными и кровавыми.

Немцам помогало знание местности и множество подготовленных укрытий и огневых позиций, с которых они стреляли нам в спину, ловили нас в огневые мешки и засады.

Нам помогало боевое мастерство, желание побыстрее закончить эту чёртову войну и смекалка. Умирать никто и никогда не хотел, но в эти последние дни войны никто не хотел умирать во сто крат сильнее. И поэтому к тем, кто бессмысленно пытался сопротивляться в эти последние дни войны, мы были беспощадны. Впрочем, тех, кто сдавался без выстрела, охотно и, можно даже сказать мягко, брали в плен. Кроме того, мы шли в бой под прикрытием техники, которая прокладывала путь штурмовым группам, вычищающим гитлеровскую заразу из домов и подвалов.

Но всё когда-то заканчивается. Закончилась и Великая Отечественная война. Радость была неописуемой. Для этого просто нет слов. Тому, кто не воевал это невозможно представить: Сегодня я мог погибнуть от любой пули, осколка, мины. И вдруг ВСЁ ЭТО осталось во вчерашнем дне. Два дня мы были как пьяные, но не от водки, а от радости, что выжили и победили, что дошли до Берлина и уничтожили гадину и гадов.

И тут командир роты и особист дают нашему взводу приказ пройти по пути последних боёв и собрать оружие тех гитлеровцев, которых мы уложили навечно. Мы попытались от этой грязной работы отбояриться, но они объяснили, что много оружия валяется в развалинах и на улицах  и оно стреляет в нас, потому что в городе полно недобитых фашистов, эсэсовцев,   тупых фанатиков из гитлерюгенда и не все они решили прекратить воевать. У нас есть потери от выстрелов из развалин. А трофейных команд не хватает, и, кроме того, они не знают, где в развалинах валяются дохлые фрицы и их оружие, а мы знаем и нам будет легче и быстрее собрать его.

Сержант Сергейчук недовольно буркнул: «Так мы их много набили, всё это железо  на себе не уволокёшь». На это особист спокойно ответил, что с нами поедет Додж ¾, в             который и надо складывать оружие, причём собирать даже слегка повреждённое. И вот мы, взяв оружие и патроны, а подумав и гранаты, отправились к началу той длинной улицы, которую мы очищали от врага. Рядовой Макаров не поленился и взял два фаустпатрона на всякий случай.

Додж ¾ т (грузоподъёмность 750кг)

На Додже мы довольно быстро доехали до начала улицы, слезли и, разделившись, пошли группами по четыре человека по её левой и правой стороне, но на этот раз без танков, которые помогали нам раньше. Нервы опять заиграли, мы насторожились и, взяв автоматы на изгоновку двинулись вдоль стен вперёд, по тому пути, которым мы шли последние четыре дня войны. И почти сразу увидели трупы тех, кто стрелял в нас, кто остался лежать в развалинах. Это были эсэсовцы и подростки лет 15-16. Мы увидели их оружие и их позиции, усыпанные гильзами, и, собирая их оружие и боеприпасы, посмотрели с этих позиций на улицы и развалины, по которым мы шли вперёд в эти дни.

Взглянув в эти щели и амбразуры, в эти окна, из которых они смотрели на нас и стреляли, мы поняли, КАК нам повезло. В любом из этих мест мы были у них как на ладони, и только наш опыт и какое-то нечеловеческое везение спасло нас. Мы собирали оружие, боеприпасы и документы, а затем, обмотав руки тряпками из брезента от разбитого Опеля, выбрасывали трупы на улицу, чтобы их быстрее нашли и собрали и вывезли группы уборщиков из пленных гитлеровцев и гражданских.

Вечером, помывшись, сидя у огня, горевшего в камине особняка, в котором мы разместились, мы пили водку, закусывая её американской тушёнкой с хлебом. И вспоминали  ход боя с группой фанатиков гитлер-югендовцев.

—  —  —  —  —

В последние апрельские и первые майские дни бойцы нашей штурмовой группы медленно двигались по одной из улиц Берлина, заваленной обломками зданий.

Однако это не наша артиллерия или бомбардировщики превратили здесь всё в горы битого кирпичного крошева, каменной щебёнки и сожгли. Этот хаос, если судить по большим воронкам, полузасыпанным землёй и обломками зданий, оставили удары авиации союзников. Но мы были на них не в обиде. Такие развалины были для нас безопаснее целых зданий с десятками окон,  каждое из которых могло быть укрытием для врага.

Кроме того, очищать в таких случаях приходилось только подвалы, а так как с нами шли огнемётчики и сапёры, то мы не вели бои за эти подвалы – огнемётчики выжигали их струями гудящего пламени, а сапёры хоронили фанатиков, подрывая их. Мы же, не считая патроны, стреляли в каждую щель и на каждый шорох, и бросали гранаты во все тёмные углы, в проломы, двери и окна. По далёким целям мы стреляли из фаустпатронов, большие запасы которых мы захватили в брошенных складах или на позициях разбитых частей немцев.

В этот день, то ли третьего, то ли четвёртого мая нашей целью была площадь, которую нужно было захватить и установить контроль над нею, прилегающими к ней улицами и не допускать маневра гитлеровцев между двумя узлами обороны. Однако, чтобы дойти до неё, нам нужно было пройти с боем семь кварталов. Другие подразделения двигались по параллельным улицам, но те были сильно разрушены, горели, и гитлеровцев там почти не было. Им угрожало в основном пламя пожаров и падающие горящие обломки. У нас всё было иначе.

Разбитая Пантера на Бисмарк-штрассе

Три ближайших были сильно разрушены, там мы не ожидали сильного сопротивления. Зато дальше дома стояли почти целые, и по опыту мы знали, что там нам придётся воевать всерьёз. Основная надежда была на пушки приданных нашей группе танков и самоходки.

Впереди, посередине проезжей части улицы ехала «тридцатьчетвёрка», обвешанная листами тонкого железа со всех сторон для защиты от фаустпатронов*.  Иногда она стреляла по развалинам, и листы дребезжали, грозя отвалиться от тридцатисантиметровых штырей, приваренных к броне.

      Фаустпатрон – одноразовый противотанковый гранатомёт, выстреливавший на 50-70м кумулятивную гранату, пробивавшую броню кумулятивной струёй, образующейся при взрыве. Если взрыв происходил на расстоянии свыше 30 см от брони, то струя её не пробивала. Для этого танки и прикрывали различными экранами из листов  железа, решёток, сеток, ящиков и т.п.

Ещё два Т-34-85, также укрытые со всех сторон экранами из больших листов железа, сеток, железных коробок от распределительных щитов, крошили гусеницами битый кирпич на широких тротуарах и на мостовой слева и справа. Попутно они поневоле сносили попадающиеся им на пути уцелевшие столбы и деревья, от которых чаще всего торчали только пеньки, примерно в рост человека, которые танки просто выворачивали, чтобы не объезжать.

Левый танк двигался, повернув башню вправо, а правый — влево. Стволы пушек были высоко подняты, чтобы сразу достать фашистов на верхних этажах и крышах 2-4-х этажных зданий. Танкисты сами стреляли редко, потому что им было трудно обнаружить или заметить врага в развалинах. В основном они ждали указаний от нас.

Если за окном, балконом или проломом в стене мы замечали движение,  то сразу указывали на такую цель танкистам, стреляя по ней трассирующими пулями, или выпуская красную ракету из трофейных ракетниц, а они были почти у каждого в группе. Расстояния для стрельбы были небольшие – не более двухсот метров, а чаще всего и меньше, поэтому цель – фаустник или пулемётчик — после разрыва почти всегда исчезала.

фаустники в окопе

Были и исключения. После одного выстрела в фаустника,  мелькнувшего в арочном окне трёхэтажного дома, внутри здания произошёл такой мощный взрыв, что вся фасадная стена между тремя этажами, длиной около десяти метров, вывалилась наружу.  Куски кирпичей и целые их глыбы, скреплённые цементом, долетели до угла, за которым мы укрылись от обстрела из этого здания. Ещё один раз танк так удачно попал в комнату, что фаустникавзрывом выбросило наружу, и тот, роняя фаустпатрон, рухнул вместе с кирпичным простенком вниз, на груду щебня.

Кроме трёх танков нас поддерживала и тяжёлая самоходка ИСУ-152, ревевшая дизелем позади всех. Правда и её прикрывали от атак сзади два автоматчика, два Ивана, родом из большого села под Оренбургом. Для неё подходящих целей пока не было, и она не стреляла. Только один из самоходчиков, высунувшийся из люка по плечи, иногда давал очередь по окнам и балконам полуразрушенных зданий из зенитного крупнокалиберного пулемёта ДШК, установленного на вращающейся турели, на её крыше.

Мы, штурмовая группа пехоты из двадцати пяти бойцов, шли следом за танками, прижимаясь к стенам зданий и внимательно осматривая развалины на другой стороне, постреливая в подвальные окна и окна развалин.

В каждой десятке был пулемётчик с ручным пулемётом Дегтярёва, два бойца с самозарядными винтовками СВТ, метко стрелявшими из них и автоматчики. Кроме того, с нами шёл огнемётчик и два автоматчика, прикрывавших его. И, наконец, с нами был наш батальонный снайпер и два сапёра. Кроме автоматов, они несли мешки, в которых были дымовые шашки и взрывчатка, которой они подрывали баррикады и подвалы, с обороняющимися немцами. А дымовыми завесами от шашек они перекрывали поле зрения немцам, стрелявшим издалека.

Хотя с большими группами обороняющихся мы не сталкивались, постепенно наша группа теряла бойцов. На одном перекрёстке два фаустника стреляли по левому танку. Один промазал, и головка фаустпатрона взорвался на стене над нашими головами. Взрыв выбил несколько кусков из полуразрушенной стены. Три спаянных цементом кирпича упали на каску и плечо ефрейтора Сангалеева, контузили его и сломали плечо. Он сильно переживал, что мы окончим войну без него, и приглашал нас к себе в гости, в село под Казанью.

Второй фаустник попал в танк. Выпущенная им граната взорвалась на экране – листе железа, прикрывавшем корму танка сбоку. Она ничего ему не сделала, кроме дыры в экране. Но двух земляков из под Астрахани, Шеврова и Топоркова, стоявших метрах в пяти от танка, ранило мелкими осколками и контузило.

Танки и самоходка тут же снесли полуразрушенное здание, из которого стреляли немцы. Мы передали раненых санитарам, вовремя приехавшим на бронетранспортёре М-2, полученном по ленд-лизу от американцев, и двинулись дальше. Но тут из кучи мусора, накрытой клубящейся пылью, раздалась очередь.

Бронетранспортёр М-2

Вместе с нами шла группа штрафников, состоявшая из огнемётчика с лёгким огнемётом РОКС-3, который стрелял смесью бензина и машинного масла на 30-40 метров. Причём одной 10-литровой заправки хватало на 6-8 выстрелов-пусков. Рядом с толстостенным баллоном с огнесмесью был маленький баллон со сжатым воздухом и редуктор. Порция огнесмеси выбрасывалась из подобия ружья, в которое смесь поступала по толстому шлангу в металлической оплётке.

Углов, бывший старшина, у которого немцы перебили семью и всю родню, жившую в селе под Орлом, и попавший в штрафники за нарушение приказа «не чинить насилия над пленными и гражданскими немцами», зло выматерился и пустил струю дымного пламени в клубящуюся пыль. Там начал разгораться пожар, и следом раздался нечеловеческий вой.

«Так вам и надо, недобиткам гитлеровским» — сказал Углов и зашагал дальше, согнувшись под тяжестью огнемёта.

Нужно сказать, что огнемётчик был для всех целью № 1 на поле боя, и выжить ему было почти невозможно. Тем более, что от попаданий в баллоны бензин в них вспыхивал, превращая его в пепел.

Углов хотел выжить, поэтому он защитил баллоны огнемёта, весившего около 20 кг, коробом, выгнутым из трёхмиллиметрового железа. Сам баллон он обтянул лентами, вырезанными из камер от разбитых грузовиков, а между коробом и баллоном набил стеклоткани, содранной с труб, на каком-то заводе. На груди у него висел штурмовой панцирь, в котором было уже пять отметин от пуль и три от осколков.

Другой человек не смог бы носить целый день такую тяжесть, но Углов был необычайно силён и вынослив, так как с юности и до службы в армии работал кузнецом. Кроме того, у него была большая цель – вновь жениться и иметь пять или шесть детей, чтобы была замена погибшим. Когда мы на привале подшучивали над ним по этому поводу, то он, усмехаясь, отвечал, что по доброму уму каждому из нас нужно не по пять, а по десять детей иметь. Ведь многие молодые парни погибли, не оставив потомства и в нашей стране из-за этого образовалась большая нехватка мужчин, а лет через 20 и женщин будет не хватать.

Мы сразу же оживились, спрашивая, а где же он такую женщину найдёт, чтобы родила и вырастила такую орду. На это он отвечал, что в соседней деревне живёт дочка его знакомого и что она уже ждёт его с фронта. А женщины из того рода всегда отличались плодовитостью, и десять детей для них родить было не трудно.

Но пережитые опасности вновь встали перед нами и мы продожили вспоминать, как прошли эти последние километры войны.

—  —  —

Группа из десятка гитлер-югендовцев, несмотря на то, что потеряла связь с командирами, продолжала выполнять прежний приказ: Держаться и сражаться против   

русских орд. Ждать помощи от армии генерала Венка, рвущейся к Берлину! 

Группа уже второй день воевала, нападая на русских, штурмующих Берлин, с тыла, из развалин, в которые превратился почти весь город. Вот и теперь, они осторожно, стараясь не издать ни звука, прокрались к окнам и выглянули наружу. Звук русских танковых моторов и лязг гусениц, который они уже давно слышали сквозь раскаты стрельбы, разносящиеся над городом, стал отчётливым и угрожающе близким.

По улице приближались три танка, тяжёлая самоходка с толстым стволом и группа пехотинцев. То, что они увидели на этой улице русских, подтвердило слова умиравшего фольксштурмиста, которого они нашли в развалинах, о том, что обе баррикады в её начале разрушены, а «Пантера», закопанная на перекрёстке по самую башню – разбита.

Курт Штрассер побежал по коридору в угловую комнату, из которой стрелять по танкам было удобнее. Он слишком долго прицеливался и этим себя выдал, а русский снайпер убил его. Курт выронил фаустпатрон наружу, и тот, упав на кирпичи — взорвался, подняв тучу пыли. А сам он рухнул на спину, раскинув руки под ноги Куно Мюллеру, подбегавшему следом.

Клаус Зелицки, 16-летний подросток из Потсдама, командовавший этой группой, видел с другого конца коридора, как Куно схватил Курта и начал тащить его из комнаты в коридор. Но тут на улице громыхнул выстрел орудия, а следом в комнате оглушительно взорвался снаряд и Куно исчез во вспышке вместе с Куртом. Затем всё скрыла пыль и дым. Самого Клауса швырнуло спиной на стенку, и он задохнулся от боли. Однако сумел не упасть и рванул к своим товарищам.

Он ввалился в комнату в тот момент, когда Уве Зальцер начал стрелять из МГ-42 по русским пехотинцам, прячущимся за танками.

Клаус закричал: «Прекрати дурак и уходим, они нас засекли…». Однако рыжий и упрямый как осёл Уве, три брата и отец которого погибли на Восточном фронте, а мать под бомбами на заводе, где она работала, только невнятно ругался и продолжал стрелять короткими очередями, трясясь от отдачи.

Толстый и неуклюжий, близорукий Фредо Моргенталь, которого они обвешали фаустпатронами, мечтавший совершить подвиг и убить много русских, вдруг бросился к соседнему окну и вскинул к плечу фаустпатрон.

Выстрел хлестнул по ушам.

Фредо завопил: «Я достал его, я попал, попал, смотрите — он горит…»

Клаус схватил Фредо за воротник и оттащил от окна. «Ты молодец, но после  

выстрела надо менять позицию – бежим отсюда!» и, повернувшись, он потащил его за собой с криком «Уходим отсюда!»

Не все его послушались, тем более — сразу. Он, Фредо, Маргарет и Гюнтер Штолле, Уве Зальцер и молчаливый, осторожный Хорст Бергман успели выбежать наружу и убежали в соседнее здание. Остальные не успели…  На соседней улице ударили залпом пушки русских танков — раз, другой, третий.

Раздался грохот рвущихся снарядов, треск рушащихся перекрытий и стен. Затем ударил мощный раскат выстрела самоходки. Они видели со стороны, как здание содрогнулось от удара, а следом и от оглушительного взрыва. Крыша приподнялась, а затем она и весь третий этаж здания упали внутрь. По стенам пробежали трещины и они, как показалось оглушенным подросткам, стали медленно и бесшумно разваливаться, падая огромными глыбами кирпича наружу. Поднялось густое облако пыли, из которого приглушенно раздались крики и стоны.

Лицо Маргарет стало серым: «Это Николаус, его придавило, нужно помочь, нужно вытащить его…» Клаус не успел остановить её, как она уже подбежала к облаку пыли, клубящейся над обломками рухнувшего здания. Она на секунду задержалась на краю этого облака, а затем нырнула в него как в воду.

—  —  —

Снайпер, приданный группе, заметил в окне угловой комнаты тень и, вскинув винтовку к плечу, замер на секунду. В окне, на которое посмотрели все, появился силуэт невысокого, тощего немца с фаустпатроном. Хлестнул выстрел и немец скрылся, а фаустпатрон выпал из окна и взорвался среди куч битого кирпича у стен здания.

«Ура – Федосову!», крикнули все почти в один голос. Тот кивнул и, перезарядив винтовку, вновь начал осматривать окна и балконы стоящих впереди зданий.

Тут из другого окна на втором этаже зачастил пулемёт, и все укрылись за танками, которые начали поворачивать башни к новой цели. Никто, кроме танкистов, Углова и Федосова не видел, как из соседнего с пулемётом окна, высунулась головка фаустпатрона, а затем немец выстрелил.

Огнемётчик Углов и прикрывающие его автоматчики стояли позади танка, когда граната попала в крышу моторного отделения и взорвалась. Они, правда, успели пригнуться, но их всё равно сбило с ног. Ругаясь, они встали и посмотрели на корму танка. Над ней клубился дым, и плясали маленькие языки пламени.

Кумулятивная струя, взорвавшейся гранаты фаустпатрона, пробила тонкое железо противо-кумулятивного экрана, пробила дополнительный топливный бак, закреплённый на корме танка, подожгла остатки топлива на его дне и, потеряв силу, выжгла на броне лунку размером со столовую ложку.

Из танка выскочил танкист с огнетушителем и начал гасить пламя струёй пены. Другие танки открыли огонь по трёхэтажному зданию с дюжиной окон вдоль фасада на каждом этаже. Снаряды влетали в окна и взрывались внутри, круша стены и перегородки.

Затем дважды грохнула ИСУ, и от её снарядов дом просто сложился. Вначале внутрь провалилась крыша, затем третий этаж, следом и второй. Потом все смотрели как медленно, словно песочные разваливаются и оседают остатки стен.

Т-34 получил незначительные повреждения, пожар был погашен, и они двинулись к цели, площади с конным памятником, который уже виднелся далеко впереди. Но тут из полу засыпанного обломками окна подвала раздались очереди из СтГ-43* и трое бойцов упали на тротуар. Степуро Иван был убит. А казах Имангельдыев и киевлянин Остап Гатило ранены в ноги.

(СтГ-43 = StG-43 = немецкий автомат, внешне напоминающий автомат Калашникова, но значительно тяжелее, и с другой конструкцией затвора. Сделан под немецкий промежуточный патрон, который был меньше винтовочного, но больше и сильнее пистолетного. На фронте применялся с середины 1943г. в небольших количествах. Всего выпущено около 400 000 шт.)

Углов крикнул: «Пошли, дадим огоньку недобиткам!»

Он, а следом и два автоматчика, прикрывавших его, перебежали к развалинам, всё ещё скрытым пеленой пыли. Углов приготовил огнемёт к выстрелу и осторожно крался к окну, из которого вновь раздалась очередь. Он подкрался сбоку и выпустил в окно одну, вторую, третью струю огня.

наши огнемётчики с РОКС-2

Из подвала раздался нечеловеческий визг и смолк. Только гудело разгорающееся пламя, и трещали в нём взрывающиеся патроны. Но тут из хаоса расщепленных балок, глыб кирпича, поломанных стропил и половых досок раздались стоны и крики. Затем им навстречу вылетела ручная граната с длинной ручкой. Они смотрели как она, медленно кувыркаясь, летит вверх, а потом по дуге вниз.

Немец, засевший в развалинах, не добросил её. Она упала среди обломков в нескольких метрах от них и взорвалась, никого не зацепив. Углов начал поливать развалины струями горящего бензина. И тут он услышал вой, а следом женский визг: «Nein! Nein! Nicht schissen…»

Углов выматерился и добавил: «Ишь ты, сучка, просит не стрелять, а гранаты швыряет, тварь…».Сплюнув скрипевшую на зубах песок и известь, он выстрелил ещё раз, на звук.

Визг взметнулся к небу и стих. Сзади раздались один за другим три выстрела из винтовки, а следом «задудукал»  крупнокалиберный зенитный пулемёт с самоходки. На стене здания, стоявшем очень близко к разрушенному, вокруг одного из окон, засверкали попадания пуль, выбивавших красную кирпичную пыль.

Затем грохнул выстрел орудия, и в окне здания сверкнуло пламя. Взрыв выбросил в окно какие-то ошмётки. Один из автоматчиков, спокойный и расчётливый белорус Иван Бусел, воевавший три года в партизанах около Орши, произнёс, приглядевшись к ним: «Смотри-ка – опять эти щенки против нас воюют».

Второй, уралец Кандауров ответил, меняя диск: «Папашек-шакалов мы перебили, а теперь их шакалята зубы скалят. Но у нас патронов и на них хватит, раз дома не захотели сидеть».

А Углов добавил: «И бензина тоже…», и направился к самоходке, чтобы заправить баллон огнемёта из одной из канистр, закреплённых на нижнем заднем листе брони.

—  —  —

Командир ИСУ-152 смотрел в командирский перископ на здание, открывшееся после разрушения обстрелянного, стоявшего перед ним. В одном, а потом и в другом окне второго этажа он увидел шевеление, а затем разглядел и подростка с оружием.

Поэтому сразу подал команду:

«Второй этаж – между вторым и третьим окнами — фаустники.

 Два снаряда – огонь!»

Наводчик Савелий Гудков навёл орудие, а заряжающие зарядили его. Один из них, здоровяк  Василий Пасекин – вбросил в ствол сорока-трёх килограммовый осколочно-фугасный снаряд, а второй, такой же здоровяк, Христофоров Агафон, зарядил увесистую, большую гильзу с зарядом пороха.

Василий закрыл затвор и крикнул: «Орудие готово!»

Наводчик, успевший навести орудие, нажал педаль спуска, пушка громыхнула, снаряд полетел на цель, а 46-тонная самоходка дёрнулась от отдачи.

От удара дом содрогнулся, стена, пробитая снарядом, растрескалась и рассыпалась. А он ударил во внутреннюю стенку и взорвался, разнося, ломая и разбивая всё ударной волной и осколками. В трёх-четырёх метрах правее через тридцать секунд ударил в стену и взорвался второй снаряд.

Старое здание, которое уже не раз сотрясали близкие разрывы американских бомб, не выдержало. Передняя стена здания развалилась, рассыпалась на куски и глыбы кирпича,  потоки щебня и мусора, открывая взору внутренние помещения.

Там, куда попали снаряды, был только мусор и тлеющие обломки. В одной из комнат стоял на коленях подросток, увешанный фаустпатронами. Он медленно начал поднимать к плечу один из них, и тут на нём скрестились искры трассирующих пуль автоматчиков, двух пулемётчиков и ДШК. Немец исчез в ослепительной вспышке взрыва, сильно встряхнувшего полуразрушенное здание.

Почти полдома начало разваливаться.

Со скрежетом, треском и визгом выдирающихся из балок гвоздей и скоб, рухнула вниз крыша, и на торчащей наружу балке повис, цепляясь одной рукой, ещё один немецподросток, который так и не выпустил из руки фаустпатрон.

Федосов выстрелил, и немец-фанатик рухнул вниз, на острые концы расщепленных балок, досок и арматуры. Видимо, при ударе он выстрелил, и взрыв гранаты подбросил его в воздух. Он упал на эти прутья.

«Ну, с этой группой кажется всё» промолвил младший лейтенант Сергеев, поправляя на голове помятую осколком каску.

—  —  —

Клауса ударило взрывом о стену, и от боли он потерял сознание, но ненадолго. Очнувшись – понял, что почти ничего не слышит. Он только видел Фредо, обвешанного фаустпатронами, как ёлка игрушками. Тот стоял на коленях и медленно, очень медленно поднимал к плечу тот, что сжимал в руках. Стены перед ним не было, был только провал, заполненный клубящееся пылью и дымом.

Клаус выглянул из-за кучи обломков наружу и увидел, как поворачивается к нему ствол танковой пушки. Он крикнул Фредо – «Бежим!», и покатился по лестнице, оказавшейся у него за спиной. Сзади рвануло так, что его вышвырнуло наружу через выбитую входную дверь. Он упал на ноги, перекатился, ударившись о валяющиеся повсюду обломки кирпичей, вскочил и побежал за угол.

Тут новый взрыв бросил его на землю. Здание архива, в которое они перед этим забежали, развалилось. Он, лёжа, повернул голову в сторону здания и сквозь клубы пыли, окутавшей все окрестности, разглядел — в воздухе висел на одной руке, цепляясь за балку, Хорст Бергман. В другой руке у него был фаустпатрон.

Клаус крикнул, срывая голос: «Отбрось фауст!»

Однако Хорст пытался куда-то карабкаться. Донёсся выстрел и Хорст рухнул вниз. Его фаустпатрон взорвался, и изломанное тело без одной ноги подбросило вверх. От этого взрыва слух как бы вновь включился, и Клаусу вновь стали слышны звуки стрельбы, рёв танковых моторов и крики русских.

фаустник отбегался.

Чтобы убежать от русских, он побежал через двор к пролому в заборе. На бегу, он краем глаза заметил трупы шести старых фольксштурмистов, лежавших вокруг воронки как мусор. Он подхватил с земли чей-то МП-40 и два фаустпатрона. Но тут вокруг него засвистели, зацокали по камням пули, и он покатился по земле.

Впереди чернел вход в подвал. Он на четвереньках бросился к нему и кубарем скатился по лестнице. Дальше пути не было. Стальная дверь была заперта на внутренний замок. Клаус смотрел на неё и не знал, что ему делать. Он, хотел было выбить дверь выстрелом из фаустпатрона, но тут по лестнице зацокала, скатываясь со ступеньки на ступеньку, зелёная русская граната.

Клаус бросился наверх и, споткнувшись, упал. Сзади, внизу, у запертой двери рванула граната. Осколки лязгнули и скрежетнули по потолку, стенам, лестнице и задели его. Он понял это по боли и слабости, по горячим струйкам, побежавшим по спине и ногам. Нужно было скрыться от русских. Это можно было сделать, только обрушив козырёк над входом в подвал.

Он поднял фаустпатрон, приготовил его к выстрелу и выстрелил в козырёк, нависавший над входом. Струя газов подняла тучу пыли и ударила по ушам. Смешавшись с пороховыми газами, она едва не удушила Клауса. Граната ударилась в козырёк, взорвалась, обрушила его, а заодно и оглушила подростка. Обломки козырька почти завалили вход. Осталось только отверстие чуть больше шляпы. В нём мелькнул русский зелёный шлем.

Клаус нажал на спуск и выпустил в отверстие почти полмагазина.

Затем ещё двумя очередями выпустил остаток и стал сползать вниз к двери, которая стояла полуоткрытой – видимо замок не выдержал взрыва.

И тут он увидел какую-то трубу, появившуюся в отверстии.

Он схватил второй фаустпатрон и хотел выстрелить, но тут навстречу ему метнулось рыжее гудящее пламя…

Он закричал и нажал на спуск. Граната ударила в ступеньку в трёх метрах от него и прекратила его мучения.

—  —  —

Углов осторожно обходил развалины. Почему-то ему казалось, что они перебили не всех фаустников. Когда рядом раздались очереди автоматов его друзей, он прижался к стене. К пролому в заборе пытался бежать подросток в эсэсовской камуфляжной куртке из мелких коричневых, зелёных, жёлтых и серых пятен с автоматом и двумя, связанными вместе фаустпатронами. Пули взметали пыль и высекали искры вокруг него. Прокатившись по земле, он на четвереньках, как обезьяна, метнулся в подвал.

Иван Бусел подошёл, прижимаясь к полуразрушенной стене у входа в подвал, и сбоку метнул в чёрный провал лимонку. Она ударилась в стенку и покатилась по лестнице вниз. Затем глухо громыхнула где-то в глубине. Он хотел подойти и бросить ещё одну  для гарантии.

Но тут в подвале хлопнул выстрел фауста, и граната, ударив в нависающий над входом козырёк, взорвалась и обвалила его, почти полностью загородив вход.

Углов сказал Буслу: «Не трать гранату – пригодится. Этот недобиток видно где-то за углом прячется. Тут его лучше огнём достать…»

«Да, добей гадёныша», ответил Бусел, и Углов сунул наконечник ствола огнемёта в отверстие.

РОКС фыркнул, выбросив в дыру струю пламени.

Почти в тоже мгновение внутри вновь хлопнул выстрел и следом раздался взрыв. Из отверстия с силой выбросило пыль, пламя, куски кирпича и бетона.

Кандауров со смешком произнёс: «Ты Углов осторожнее, а то сам себя ненароком поджаришь и девушки любить не будут». Все засмеялись облегчённо. Ещё одна группа фаустников была ликвидирована, и мы двинулись дальше.

Из разбитых витрин магазина слева по нам ударили сразу из четырёх стволов. Две винтовки и два пистолета-пулемёта. Однако чутьё на опасность, обострившееся за время войны спасло нас. Я заметил, что все мы укрылись за танком раньше, чем немцы начали стрелять. Танк, шедший справа от нас опустил ствол и выстрелил трижды. Взрывы разнесли все внутренние перегородки и через пролом стал виден двор, в котором петляя убегал хромой, рыжий эсэсовец без шлема. Кандауров снял его меткой очередью и тот покатился по кирпичному крошеву, поднимая пыль.

И вновь мы осторожно, прижимаясь к стенам, каждая группа на своей стороне, идём вперёд, вглядываясь в развалины и окна уцелевших домов. Метров тридцать сорок прошли без стрельбы. Тихо рокочут на холостом ходу дизели танков. Они передвигаются перекатами – проедут метров тридцать и встанут, командиры осматриваются через стеклоблоки башенок и ждут наших указаний.

Вот мы проходим мимо целого четырёхэтажного дома. В некоторых окнах даже стёкла уцелели. Мне кажется, что кто-то злобно смотрит на меня сверху и я поднимаю свой ППШ и шарю стволом по окнам. Рядом тоже самое делают ещё два бойца. Из углового окна высовывается немец в каске, и мы в три ствола бьём по нему. Но убирает его пуля нашего снайпера. Вначале падает винтовка, а следом, головой вниз летит и офицер.

И тут на соседнем балконе появляется женщина с ребёнком. Мы чуть не выстрелили в неё, но вовремя разглядели ребёнка. А она как пьяная начинает переваливаться через высокое, фигурное ограждение балкона. Мы кричим: «Хальт! Хальт!»                                                   Она отвечает что-то зло и визгливо. Я разбираю только слово «Руссен».

А она переваливается и головой вниз бросается вниз, прижимая  себе маленького ребёнка. Голова её при ударе о тротуар лопается с неприятным хрустом. Это неприятно бьёт по нервам. Все ругаются, и мы стараемся пройти побыстрее мимо.

И вновь из соседних, стоящих друг напротив друга красивых трёхэтажных домов с лепниной по нам стреляют из пулемёта, винтовок и фаустпатронов. Пули свистят и визжат при рикошетах, лязгают по стенам и броне танков, за которыми мы укрылись. Сзади начинает дудукать ДШК с самоходки. Его пули сносят пулемётчика, а танки бьют по окнам. Бойцы по трое бегут ко входам и бросив по паре гранат вбегают внутрь. Сквозь гул боя, стоящий вокруг, из дома глухо раздаются взрывы гранат и очереди, какие-то крики. Потом из окон падают четыре мёртвых немца: эсэсовец в чёрной форме, два фольксштурмиста и гитлер-югендовец. Фольксштурмисты довольно старые – на вид им лет по 60 или больше. А мы двигается дальше, площадь уже близко.

Сзади оглушительно бьёт самоходка и фасад дома перед площадью рушится потоком обломков. Она стреляет ещё два раза, и весь дом осыпается кучей мусора. С крыши падает какой-то немец. Винтовка падает отдельно. И тут из люка выглядывает танкист и кричит: «Укройтесь за танками – сейчас ударят катюши!»

Мы сразу же бросаемся назад. Все не раз видели, как рвутся ракеты Катюш, а я и сержант даже попадали под их удар и уцелели только благодаря крепкому дзоту, в котором укрылись. На площади рвутся один за другим четыре гаубичных снаряда. Это пристрелка. Следом раздаётся вой подлетающих ракет, и площадь исчезает в огне и дыму. Земля трясётся и дрожит даже танк.

Вокруг дождём сыплются осколки и обломки.

Кусок кирпича бьёт вскользь по каске.

Сержант ругается, но я его еле слышу – от разрывов мы полуоглохли.

Ветер сносит пыль и дым и мы видим, что площадь стала шире – окружающие её дома превратились в горящие мусорные кучи. Я облегчённо вздыхаю – нам не придётся их штурмовать и лить свою кровь.

Так мы приблизились к Победе ещё на три сотни метров.

1973 – 2007 г.

Разбитые противотанковые самоходки Мардер-3

ИСУ-152 и пленные немцы

Заряжание Катюш

Дохлый фриц в развалинах

Наши устали и спят после боя.

Такие тряпки висели во всех немецких городах

ПРОРЫВ ПОД РУЖАНАМИ

Рассказ

Есть в Брестской области городской посёлок Ружаны. В 15-18 веках там находилась одна из резиденций князей Сапег. Об этом напоминают развалины некогда красивого дворца на холме, когда-то принадлежавшего им и разрушенного во время 1-й Мировой войны. Он и сейчас впечатляет своей колоннадой, а раньше был ещё красивее, но речь не о нём, а о наших воинах, которые в июне 1941 с боем прорывались через занятый врагом городок.

Наши части, в основном это были тыловые подразделения, с боем вырвавшиеся из окружения под Белостоком, двигались по полевой дороге со стороны Зельвы на Ружаны, чтобы затем выйти к Ивацевичам, на соединение с основной группировкой войск. Боевое ядро наших войск состояло из стрелков на грузовиках, нескольких орудий, нескольких танков и броневиков. Основная же колонна представляла собой сотни грузовиков, на которых вывозили раненых и склады группировки.

Грузовики были нагружены оружием и боеприпасами, продуктами и обмундирова-нием, средствами связи и многим другим, что лежало на складах. В колонне через равные интервалы двигались броневики и танки.

Уже в деревне Полонск, расположенной примерно в 10 км от Ружан местные жители сообщили, что в городе уже немцы, и лучше обойти их без боя по лесной дороге, ведущей через Ружанскую пущу — густой лес, расположенный слева от дороги, за неширокой речкой Ружанкой. Её левый, обращённый к лесу берег был сильно заболочен, но имелся мост, по которому колонна могла бы переправиться и уйти в лес.

Однако, по каким-то причинам командование прорывающегося отряда отнеслось к словам простых крестьян с большим недоверием и продолжало движение к Ружанам. Возможно, они решили, что колонна не сможет пройти по узкой и извилистой дороге с нужной скоростью, или не поверили крестьянам, которые всего чуть больше полутора лет жили при советской власти.

Немцы времени не теряли и выслали свою разведку и небольшие отряды, которые заняли позиции справа от дороги на краю невысокой возвышенности, которая обрывалась к дороге, проходившей в 50 – 100 метрах  от неё крутыми песчаными скатами, высотой до 8 метров. Дорога, поля, прибрежный луг и река были у немцев как на ладони.

Они открыли огонь и сразу же подбили много грузовиков, некоторые из них загоре-

лись. Красноармейцы, ехавшие на грузовиках под командованием младших командиров пошли в атаку. Их поддержали своим огнём броневики и танки. Однако если красноар-мейцам удалось прорваться сквозь пули врага на гребень высоты, и уничтожать или отбросить немцев, то ни танки, ни броневики не смогли выехать наверх по крутым и высоким песчаным кручам. И враг не был уничтожен полностью.

Колонна после примерно часового перерыва, собрав раненых и приведя в порядок те грузовики, которые не были сильно повреждены, продолжила движение.

Но за это время к немцам, уцелевшим после боя, подошло подкрепление. У них были орудия, броневики и много пехоты с пулемётами. Они без труда сбили или уничтожили наши немногочисленные заслоны, оставленные на круче, вернулись к своим окопам и открыли ещё более сильный огонь по колонне.

Наши танки, броневики и машины со счетверёнными зенитными пулемётами были подбиты огнём их пушек в упор и сгорели на поле, на дороге и в деревне Заполье. Уцелевшие шофера, красноармейцы, раненые пытались пойти в атаку, чтобы отбросить врага с гребня, но силы были не равны, и хотя в двух или трёх местах им удалось вырваться наверх и в штыковой атаке перебить немцев, но тех было слишком много, и у них было подавляющее огневое превосходство.

Эти атаки закончились гибелью наших бойцов, которых позднее похоронили в небольших оврагах, прорезавших склон высоты.

Тем временем боевое ядро колонны, сбив все заслоны немцев, ворвалось в Ружаны, отбросило, рассеяло и уничтожало их. Они ждали подхода колонны, но она, рассечённая на части медленно погибала под огнём врага. Потери были большие. Командиры погибли, и уже некому было подать команды и сплотить одиночек, уцелевших под густым ливнем пуль немецких пулемётов и разрывами мин. Если вначале боя грузовики были защитой, то позже, они стали опасны, потому что в них взрывались боеприпасы, которые они везли или бочки с топливом и маслом.

Прикрываясь густым дымом от горящих автомашин и танков, люди перебежками стали переползать или перебегать к реке. Многие добежали до её берега и укрылись за ним. Из-за этого укрытия многие отстреливались из винтовок и двух пулемётов. Но немцы подавили огонь красноармейцев из миномётов. После этого наши воины стали переплы-вать или переходить речку в надежде уйти в недалёкий лес – Ружанскую пущу. Многим это удалось. Многих настигли пули врага, и они остались, кто в воде речки, кто в камышо-вых зарослях и болоте между речкой и лесом.

Между деревней Полонск и Ружанами по дороге всего около десяти километров. Однако в трёх километрах от Ружан, на развилке дорог, расположенной за мостом через речку, вытекающую из озера, есть высокий холм, на котором засели и укрепились немцы. Их было много и у них было много орудий, миномётов и пулемётов, которые с холма простреливали все окрестности. Части колонны, сумевшие прорваться через огонь врага по дороге из Полонска через Заполье, не могли преодолеть разрушенный снарядами мост через Ружанку и дорогу, идущую вдоль холма.

Командование бросило на помощь колонне несколько танков и броневиков, наша артиллерия открыла огонь, красноармейцы пошли в атаку, но немцы создали настолько плотную огневую завесу, что наши, потеряв несколько танков и броневиков, не смогли прорваться в развилке и сбить вражеский заслон. Боевое ядро колонны, потеряв в этом жестоком бою значительную часть своих сил, повернуло на восток и пошло на прорыв. Смяв и уничтожив части немцев, перекрывшие им путь на выходе из Ружан, они с боем прорвалось из окружения.

А красноармейцы из колонны, уцелевшие в этом бою, частью разбежались по лесу, частью попали в плен, будучи ранеными, контуженными и сильно деморализованными.

После боя, в ходе которого сгорела почти вся деревня Заполье, на улицах которой шёл бой и горели автомашины, прошёл день. Сельчане отплакали по своим родственникам и своякам, погибшим или раненым во время боя и по своим сгоревшим домам и хозяйству. После этого они принялись хоронить погибших красноармейцев. Немцы, наблюдавшие за этим, заставляли хоронить их там, где тех настигла смерть – в оврагах, на склонах откоса, в поле, на лугу, в лесу, в придорожных канавах.

Когда в 1959 году я приехал в эту деревню, где провёл лето, на дороге и возле неё, за огородом хозяина дома, в котором мы жили, невозможно было воткнуть лопату в землю, настолько густо она была засеяна гильзами, пулями, осколками. Песчаный откос, на котором шли самые ожесточённые схватки, порос кое-где травой и молодыми сосёнками. Но стоило ковырнуть землю, как почти сразу же на свет появлялись гильзы, обрывки ремней, ржавые обломки оружия, осколки.

В 70-х годах было принято решение перезахоронить павших воинов. Жители не помнили большинство мест захоронения. Однако они обратили внимание, что весной на отдельных местах трава растёт быстрее и зеленее. В этих местах провели раскопки, и нашли останки павших. После этого весной сделали фотографии с воздуха и так обнаружили много мест захоронений. Их собрали, и они упокоились в братской могиле возле перекрёстка дорог на Гродно, Ружаны и Зельву.

На постаменте стоит Т-34, как будто охраняет покой павших, и напоминает нам, какой ценой досталась нам наша Свобода и Независимость.

ОРДЕН СЛАВЫ

Рассказ

В начале мая 1984 года, в поезде, идущем из Жлобина в Минск, я разговорился с пожилым мужчиной, на пиджаке у которого блестели боевые ордена и медали. Назвался он Степаном Филимоновичем, а фамилию его я запамятовал, толи Ковалёв, толи Ковалевский. Родом он был из под Гомеля. От общих дорожных разговоров обо всём и ни о чём я постарался направить его на воспоминания о войне и начал расспрашивать о том, за что он получил ордена Славы. Вот его рассказ, который я запомнил, а два дня спустя и записал.

«Я получил этот орден Славы за бой, который мы вели при освобождении Белоруссии, где-то в районе между Глусском и Старыми Дорогами. Бой этот мне запомнился так крепко, что и сегодня он стоит у меня перед глазами так чётко, как будто это было вчера.

Мы наступали тогда по каким-то лесам и болотам, а если везло, то по лесным и полевым дорогам и просто по полям. Наши танки шли севернее, потому что в тех дебрях им делать было нечего. Немцы там тоже обходились без бронетехники, отходили в основном пешим порядком. Впрочем, тогда у них её уже немного оставалось. Но и пехоту тоже было нелегко победить и выбить с заранее занятых позиций.

Тот июльский день запомнился мне тем, что с утра мы довольно легко сбили немцев с их позиции, где они собирались задержать нас. Командир рискнул, и мы обошли их по болоту. Ещё порыв у нас в тот день был сильный. Меня словно на крыльях несло по полю и помню, что мысль в голове вертелась, о том, что скоро войне конец, и я вернусь домой к невесте.

Немцев-то мы сбили, и рота вперёд так рванула, что и тылы, и все остальные подразделения нашего полка отстали сильно, особенно артиллерия, которая перед каждой речкой или ручьём тормозилась. Когда на четверть часа, а иногда и на час с лишним. Всё потому, что мостов не было или они были немцами взорваны.

Преследуем мы отступающих немцев, идём редкой такой цепью, постреливаем по ним. Они тоже постреливают в нашу сторону на ходу. Пули над головой свистят – никого не задевают. Однако же опасение было: как бы такая дура не зацепила. Поэтому все мы старались змейкой бежать, чтобы прицелиться им труднее было.

И тут немцы вдруг исчезли. А стрельба их стала чаще. И пули уже мимо ушей так и свищут. Пришлось нам двигаться быстрее, пригнувшись, а потом и вообще перебежками пошли. Тут и немцев разглядели – с десяток их в канаве засели. Начали мы по ним стрелять. Да так метко, что вскоре пять уцелевших выскочили из канавы и перебежками от нас убежали через бугор.

Перешли мы на шаг и с опаской вышли на бугор. Тут командир роты нам команду подал: «Бегом, марш! Они сейчас опомнятся и прижмут на этом бугре».

Все мы были уже повоевавшие, опытные и сразу поняли, что нужно как можно скорее перебежать это поле с чахлой высохшей травой, на котором мы были как на тарелке.

Мы вновь побежали и атаковали немцев через суходол*, выгибающийся посередине бугром. Первая цепь проскочила его. Немцы открыли огонь с запозданием, которое спасло жизни бойцам первой роты, успевшей укрыться в глубокой мелиоративной канаве. Все мы поняли, что сидеть в канаве придётся долго, может быть и до темноты, парни в роте были бывалые, битые и поэтому сразу принялись рыть укрытия в стенке канавы, обращённой к немцам.

Вторая рота, догнавшая нас и шедшая во второй цепи, почему–то замешкалась. Когда немцы начали стрелять, её бойцы отбежали назад и укрылись за бугром суходола. Вот так и получилось, что из-за очень плотного пулемётного и ружейного огня первая рота не могла поднять голов из канавы, а вторая не могла перейти бугор.

Канава была длинная, метров сто пятьдесят, или даже больше. Я сидел крайним, на левом фланге первой роты в мелких кустах со снайперской винтовкой, доставшейся мне от погибшего снайпера, якута Кармазина, который один раз ошибся в выборе позиции и после удачного выстрела погиб, накрытый артогнём немцев.

Пользуясь шумом боя, я постреливал по немцам, засевшим на опушке молодого леса метрах в трёхстах впереди. Похоже было, что примерно только десятый, а то и двенадцатый выстрел попадал в цель – снайпером я был ещё слабым. Да и немцы головы зря не высовывали. Но к тому моменту, когда я решил сменить позицию, у меня было не меньше трёх-четырёх попаданий.

Однако немцы начали бить из миномёта, и чтобы меня не накрыло, я переполз ещё левее. Сменив позицию, я решил сделать перерыв и осмотреться. То, что я увидел, сильно меня обеспокоило, хотя я и не понял поначалу – почему?

Бронебойщики расположились поначалу на самом левом фланге ротной цепи. Но они выдали себя, когда недостаточно скрытно хотели добраться до моих кустов, чтобы улучшить свою позицию и иметь возможность стрелять в борт немецким танкам, если те попытаются атаковать нас. Немцы накрыли их миномётным огнём и оба они были ранены. Вместе с ними был ранен пулемётчик с ручным пулемётом Дегтярёва – ДП и его второй номер, нёсший сумки с дисками.

Бой временно затих. Немцы что-то планировали и подтягивали резервы, если судить по звукам моторов автомашин, подъезжавших в их тылу в лесу. Затем послышался  звук танковых моторов. У меня прошёл мороз по коже.

Наши орудия отстали при переправе через заболоченную пойму реки, которую мы с трудом преодолели по старой гнилой гати, постоянно проваливаясь по колено в болотную жижу. А пара бронебойщиков только что вышла из строя.

А все те бойцы, которые находились ближе всего к раненым, никак не смогут до них добраться, так как канава в том месте имеет плотно простреливаемый разрыв метров в пятьдесят.

Что делать? Эта мысль как углями  жгла мне голову.

И тут я, ещё не до конца всё продумав и решив, пополз к раненым бронебойщикам в густой и высокой траве. Вскоре я уже лежал рядом с ними в мелкой канавке. Они сумели перевязать друг друга, но на большее сил у них не хватило. Пулемётчик Сергей Бусел, родом из Гомеля, тоже едва шевелился, и я перевязал его мелкие, но многочисленные раны. У его второго номера – Мустафы Гареева,  посекло осколками ноги и правую руку, и, хотя раны были неглубокие, но воевать он уже не мог.

Я выглянул, прикрываясь травой, и осмотрел доступное взгляду поле боя. И вдруг я отчётливо понял,  ЧТО будут делать немцы и КАК.

Во мне родилась и мгновенно укрепилась уверенность в том, что они зайдут с фланга и огнём вдоль канавы уничтожат мою роту за минуту. А если им ещё и броневик или танк помогут, то спасения не будет ни у кого…

Выход был только один – занять позицию ещё левее.  Причём занять её незаметно и так, чтобы оказаться у врага сзади и уничтожить его огнём в упор с тыла. Я почему-то был уверен, что немцы не пошлют сюда много солдат. Для такого удара им хватило бы и пары пулемётов.

Значит, я должен был этому помешать. Кроме того, нужно было считаться и с тем, что может появиться какая-нибудь бронетехника, которую нужно будет остановить. А сделать это тоже смогу только я, потому что рядом никого больше нет и прийти мне на помощь тоже никто не сможет.

Я понимал, что смогу пробежать открытое место только один раз, поэтому и ПТРС – противотанковое самозарядное ружьё конструкции Симонова, и пулемёт с дисками нужно перенести сразу. Было ясно, что бежать с таким грузом будет тяжело, однако я вдруг почувствовал в себе небывалую мощь.

Я никогда ранее не чувствовал такого прилива сил. Это трудно, даже невозможно описать. Просто я вдруг понял, что смогу это сделать. Я лёжа надел сумки с патронами к ПТРСу* и дисками к ДП, привязал их шнурами к ремню, чтобы не сбивались во время бега и не мешали, схватил ружьё, пулемёт и побежал. Вокруг меня сразу засвистели пули.

Я как-то вдруг понял, что нужно залечь и упал даже раньше, чем успел додумать эту мысль до конца. Надо мной свистели пули и стригли траву рядом. Немцы просто должны были прочесать место моего падения пулями.  Я и сам сделал бы тоже самое.

Поэтому я пополз вперёд, максимально прижимаясь к земле. Наверное, я стал совсем плоским и поэтому их пули меня не задели.

Чтобы не выдать себя шевелением травы я полз медленно и долго, осторожно и плавно, отгибая высокие стебли некошеной травы. Простреливаемое немцами место осталось далеко позади, а я всё полз…

Наконец, добравшись до кустиков, я выпустил из рук оружие, перевернулся на спину и отдышался. Потом занял более удобную позицию в мелком окопчике для стрельбы лёжа, который я успел выкопать и вновь осмотрелся. Положение роты, залегшей в канаве, не изменилось. Только бойцы успели выкопать индивидуальные норы в её откосах. Зато, внимательно взглянув в сторону леса, я разглядел немцев.

Четверо с двумя пулемётами ползли к кустам, за которыми сидел я. Следом ползли ещё шестеро. Стрелять по ним было не совсем удобно, кроме того, я знал, что как только я обнаружу себя, то по кустам откроют огонь миномёты. Поэтому я переполз на запасную позицию за отдельной группой совсем низких кустов.

С неё я начал целиться и стрелять из своей винтовки по ползущим пулемётчикам. Расстояние было невелико, и я быстро расправился с ними. Заодно разбил двумя выстрелами  один из пулемётов, чтобы никто из немцев не сумел им воспользоваться.

Затем принялся за шестерых, ползущих следом. Укрыться на ровном поле им было негде, так как трава там была не такая густая, как возле канавы, в которой сидела рота.  Поэтому пулемётчиков они пережили ненадолго. Я развернулся лёжа на животе и быстро переполз в окопчик. И очень во время, так как немцы засыпали минами место, откуда я стрелял. Они падали так часто и так долго, что осколки мин вырубили те кусты начисто.

После этого от леска в мою сторону двинулись перебежками десятка два немцев. Я взял в руки ДП и расстреляв диск уполовинил число бегущих. Остальные залегли в траве и открыли огонь в мою сторону. Я вновь взялся за винтовку и уложил ещё двух или трёх.

Тут на опушке взревел мотор и, ломая кусты, появился полосатый полугусеничный бронетранспортёр «Ганомаг-251»*. Он очень медленно, завывая двигателем, двигался по мокрой луговине, зарываясь в луговину не только колёсами, но и гусеницами. Из-за бронещитка над его кабиной длинными очередями по моим кустам без передыха бил пулемёт.

Я пожалел, что окопчик такой мелкий, и от пуль летящих сверху вниз он меня не защитит. Но глаза боятся, а руки делают. Я схватил ПТРС, откинул сошки, поставил на них ружьё и взвёл затвор. Патроны были в обойме, и я принялся ловить на мушку лобовой лист бронетранспортёра.

Я стрелял по нему пятнадцать раз, выпустив три обоймы. Кроме того, что его пулемёт перестал стрелять, результата не было, и я подумал, что промахиваюсь.

Отсутствие результата от стрельбы ошеломило меня. В душе начал подниматься страх. В голове закружились обрывки панических мыслей о непробиваемости брони и моей скорой гибели.

Тут прекратил стрельбу из-за пробитого мною щитка и второй пулемёт.

Затем затих мотор вражеской машины, и она остановилась,  начав разворот влево и подставив правый борт под мои выстрелы…

Потом из неё начал струиться чёрный, маслянистый дым…

Невозможно описать радость, которая меня охватила – ну, разве что в пляс не пустился. Я видел отчётливо, резко, ярко каждую травинку и песчинку, муравья в траве и мошку в полёте. Я видел это всё и рядом с собой, и далеко в стороне. Это было счастье небывалое, почти невозможное, которое не описать – ведь я остался жив, победил врагов и спас друзей!

Пока я так радовался победе и жизни, подала наконец-то голос наша артиллерия. Двумя десятками восьми орудийных залпов она смела опушку леска вместе с засевшими там немцами как мусор, и роты пошли в атаку, хотя врагов там уже не было. Мы свою задачу выполнили.

После боя осмотрел я тот подбитый мною «Ганомаг». Обычно такое редко удаётся. Потому что если всё хорошо, то сразу идём в наступление дальше, а если плохо, то отступаем, и поле боя остаётся у немцев. А бывает и по приказу куда-нибудь в сторону уходим, на помощь там кому, или чтобы новое направление прикрыть. Да и вообще, если бой был тяжёлый, с потерями, то долго отходишь от всех переживаний и не до того, чтобы перебитых тобой врагов рассматривать, особенно, когда уже повоевал, и на них на всяких успел насмотреться. Сосчитал я все попадания в нём, все дырки. Получилось, что я ни разу не промазал и мои пули, кроме двух, броню продырявили и половину экипажа, если не больше, перебили. А вот в мотор всего только две пули попали, поэтому он так долго двигался.

Когда я эти дырки считал, подъехал замкомполка и комбат на броневике Ба-64. Комбат весёлый был мужик. Вот он и говорит мне: «Ты что это сержант, решил его в дуршлаг превратить?»  А я отвечаю, что мне страшно было, потому как я стреляю, а он всё прёт и прёт. Посмеялись все, а возле этого броневика фрицевского уже человек девять собрались, дырки в нём рассматривают, да мнениями обмениваются. Чего это он так долго ехал, когда я в нём столь много дырок наделал, и экипаж почти весь положил.

Как оказалось, за боем следил командир полка и полковник из штаба дивизии. Полковник из штаба дивизии после боя расспросил меня дотошно, почему я действовал так, а не иначе, о чём думал, да почему. Рассказал я ему всё как смог. Потом он руку мне пожал и сказал, что если так дальше пойдёт, то войну я лейтенантом или даже старшим лейтенантом окончу. Вместе с моим комполка они представили меня к ордену Славы III степени. А ещё меня повысили в звании, присвоив звание старшего сержанта.

Спрашивали они меня и о том, где я так из ПТРа, снайперки и пулемёта стрелять научился. Тут я им и рассказал, что за войну мне из чего только стрелять не приходилось. А как с этим железом обращаться, я в перерывах между боями выспрашивал. В боях же мне и пришлось, то бронебойщиков раненых заменять, то вместо погибшего пулемётчика целый день оборону держать, то к сорокапятке вместо погибшего расчета становиться.  Тогда-то и пришлось мне одному за командира, за наводчика, за заряжающего и за подносчика по пехоте стрелять. Помню тогда миномёт разбил, пару пулемётов, мотоциклистов трёх вместе с мотоциклом и фрицев от моих снарядов и картечи болей двадцати легло. Точнее не сказать, потому как не будешь-же после боя по полю и кустам ходить и смотреть-считать – кто от твоего снаряда убит, а кого стрелки или пулемётчики уложили. За тот бой мне и медаль вручили – «За отвагу».

Тут замкомполка спрашивает: «А когда же ты сержант снайперское дело освоил?»

Я и объяснил, что наш погибший ротный снайпер, якут Кармазин, показывал мне и объяснял что и как, когда мы в обороне стояли. А сам я и до того метко стрелял, чувство у меня такое, чую, куда надо целиться, чтобы попасть. Похвалили они меня. Отдохнули мы до рассвета, а с рассветом и дальше пошли – Беларусь до конца освобождать.

Мне пришлось участвовать ещё во многих боях. Были среди них тяжёлые, были и короткие и можно даже сказать лёгкие, потому что мы потерь не понесли, но в такие ситуации, когда только от меня одного зависел бы успех боя, я уже больше не попадал.

А войну я закончил лейтенантом, командиром разведвзвода.

Все тогда нас звали штурмовиками, потому что мы деревни и городки немцев штурмом брали. А чаще всего брали внезапно — на испуг и «на хапок». А если бы ждали подхода основных сил, то немцы успевали бы в себя прийти и, тогда за победу большой кровью платить бы пришлось. Потерь у меня было мало, а задания мы выполняли часто ещё до того, как нам их ставили.

А получалось это так. Займём мы село с ходу, побьём в нём полдесятка — десяток немцев, остальные сдадутся или сбегут. Мы перекурим и дальше. Берём следующее село, опять немцев кого перебьём, кого в плен возьмём, а кому повезёт, то тот сбежит. Связь наладим, и я докладывал, что взял и освободил две или три деревни.  Командир радуется и меня хвалит и даёт приказ, взять штурмом и оборонять до подхода своих войск деревню. И название говорит, а мне кажется, что название что-то больно знакомое.

Посылаю бойца посмотреть, как взятое село зовётся. Тот быстро прибегает и даёт мне бумажку, на которой он название записал. Смотрю – а это то самое село и есть, которое мы должны захватить.

Вот я и докладываю майору, что село уже полчаса назад как нами взято, и никто нас пока не атакует. Командир не верит, и спрашивает, а вы там случаем не начали уже победу праздновать. Я ему отвечаю, что нет, так как победа ещё не близко и недели три точно повоевать ещё придётся.

Командир радуется и мы тоже. Час-полтора пройдёт, мы перекурим, передохнём. Смотришь — и броневик полковой приедет, а с ним, на американском бронетранспортёре — десятка полтора-два солдатиков. Мы им село взятое оставим, а сами на бронетранспортёре немецком рвём дальше, вперёд, на запад!

За недели полторы до конца войны я подряд два ордена – «Славы» II степени и «Отечественной войны» II степени получил и ещё одну медаль «За Отвагу».

Ну, а «Красную Звезду» мне уже двадцатого мая вручили.

Но первая «Слава» — она самая памятная. Я, кажется, и сейчас все те травинки вижу, которые носом раздвигал, когда там, на лугу, под пулями и осколками ползал…  Все заклёпки и краска облупленная, на том «Ганомаге» так и стоят перед глазами. Потом было проще, потому что привычнее. Хотя к смерти, что рядом свистит, привыкнуть нельзя.

Вот и всё, что я могу рассказать о том бое, за который получил свой первый орден».

1984-2005гг.

—  —  —  —  —

суходол* —  поле, на котором трава растёт плохо из-за недостатка влаги, расположены они

обычно на возвышенностях, склонах.

ПТРС*    —  Противо-Танковое Ружьё Симонова. Полуавтоматическое, с магазином на

5 патронов, калибром 14,5 мм. Пробивал на расстоянии 500м до 30 мм брони,

если пуля попадала под прямым углом или близко к нему.

«Ганомаг-251»* —  полугусеничный бронетранспортёр SdZ -251 фирмы «Hanomag»,

вмещал: 2 члена экипажа и 10 мотострелков, вооружался 1-2 пулемётами.

Броня лобовая до 15 мм, борт — 8 мм.  Скорость по шоссе до 53 км/час.