В.Г. Зайцев. «Помнить!» сборник рассказов

Член ОО “ВХД “Вера и честь”  писатель Владимир ЗАЙЦЕВ

Сегодня в предверии 70-летия Великой Победы, мы предлагаем посетителям нашего сайта стать первыми читателями новых  рассказов писателя из его  военного сборника  «Помнить!»

© 2015г. Общественное объединение “Военно-христианское движение “Вера и честь”. Все права сохраняются. Перепечатка и тиражирование любых материалов сайта ОО “ВХД “Вера и честь”,  в любых изданиях и на любых носителях, будь то полная или частичная, допускается исключительно с письменного разрешения Совета ОО “ВХД “Вера и честь” и авторов соответствующих материалов, включая редакторов и авторов перевода.

ПРОРЫВ ИЗ БОБРУЙСКА

Однажды в 1986 году, в Минске, в ресторане гостиницы «Юбилейная», когда я ждал заказанный обед и листал книгу, ко мне обратился пожилой немец, сидевший за соседним столом.

Он спросил меня, не подскажу ли я ему, где можно купить книги о боевых действиях в Белоруссии в 1944 году.  Причём книга может быть и на русском языке,   так как он может читать по-русски.

Я ответил, и у нас завязался неспешный разговор. После обеда я был свободен и не отказался проводить немца до музея Великой Отечественной войны. После осмотра и моего рассказа-экскурсии, он замолчал, и мы вышли в парк Горького. Он попросил посидеть с ним, если я никуда не тороплюсь.

Немец меня заинтересовал, было в нём что-то серьёзное, и я согласился составить ему компанию. Там, на лавочке, его как будто  прорвало, и он, пожалуй, первым из встреченных мною немцев-фронтовиков рассказал о том, как Красная армия разбила части вермахта в Белоруссии летом 1944 года.

Он, как очевидец, участник и свидетель разгрома, рассказывал, как они погибали тут тысячами под огнём советских пушек, танков и страшных самолётов, которые летели нескончаемыми, всё уничтожающими потоками, над каждой дорогой и каждым полем или лесом и стреляли, стреляли и бомбили всё, что движется….

А я слушал и совершенно спокойно думал – так вам гадам и надо, мы вас сюда не звали. Жаль только, что не все вы здесь полегли…

Но я должен сказать, что этот рассказ запомнился мне. Ведь не часто можно узнать о том, что чувствовали враги под огнём наших геройских отцов и дедов.

Вот, что рассказал мне Рудольф Фихтенберг в тот долгий вечер.

«Русское наступление летом 1944 года в Белоруссии нас ошеломило. Его не ждали. Точнее ждали, но намного позже. Все мы считали, что русские продолжат освобождать свои земли на Украине, за которые они ожесточённо воевали летом, осенью и зимой 1943 года.

Я могу сказать, я даже уверен в том, что именно разгром вермахта в Белоруссии сломал наш дух. Я встречал много фронтовиков, мы вспоминали ту войну, хотя многие не хотели этого и старались её забыть. Они были под Москвой и в снежных холодных степях возле Сталинграда. В Крыму и под Курском. На Днепре и под Черкассами. Но мне все они говорили одно, что именно бесследная гибель многих дивизий в белорусских «котлах» сломала их. Сломала наш боевой дух и заставила, наконец, понять, что война проиграна.

Мы ждали русское наступление и готовились к нему, строили укрепления, ремонтировали технику, но никак не могли представить себе,  что оно будет таким быстрым, неудержимым, мощным, хорошо спланированным и подготовленным.

Как снег тает и исчезает под напором солнца и тепла, так и наши узлы обороны и части исчезали без следа под напором колонн русских танков, которые часто проходили там, где по нашему мнению и пешему солдату было не пройти.

Они, появлялись как призраки, из тумана, стоявшего над болотами. Наши солдаты слышали гул их моторов и лязг гусениц почти одновременно с их первыми пушечными выстрелами и очередями. Мало кому удавалось уцелеть при таких атаках. А в глазах уцелевших навечно поселился ужас. Ужас, парализовывавший волю наших солдат.

Но, в отличие от призраков, их пушки, пулемёты и гусеницы в течение считанных минут превращали наши узлы обороны в кровавый мусор…

Я знаю это точно, потому что перед русским наступлением командование безуспешно пыталось использовать наш батальон в борьбе против партизан. Наши танки медленно ползли постреливая по лесным дорогам и просекам, а за нами, прижимаясь к корме танков, шли пехотинцы, не горевшие желанием лезть в густые чащи и напороться там на выстрел или очередь в упор. Но чаще всего мы вынуждены были останавливаться на опушке этих диких, заболоченных лесов и вслепую стрелять из пушек по кустам, к которым бежала наша пехота. Я знаю одно, что потери наших пехотинцев были раза в три-четыре больше, чем у партизан, которые умело уходили от наших ударов, растворяясь в лесах и зарослях на болотах, куда мы на танках не могли, а пехота вообще боялась идти.

Когда началось наступление русских, то мы пытались короткими контрударами остановить и затормозить его, чтобы выиграть время. Но это было бесполезно. Русские быстро и умело обходили наши наспех оборудованные позиции по каким-то звериным тропам через непроходимые леса и болота. Эти тропы им указывали партизаны, с которыми мы так и не сумели справиться.

А там, где нашим частям удавалось ненадолго остановить русских, наступал ад. Его устраивали десятки и сотни русских самолётов, летящих непрерывным потоком и сбрасывающих бомбы просто по квадратам, расстреливающих все цели ракетами и просто выстригавших кустарники и даже траву из пушек и пулемётов. Вместе с теми, кто пытался там укрыться…

Русские засыпáли наши танки многими тысячами мелких противотанковых бомб, которые прожигали броню, перебивали гусеницы, убивали всё живое вокруг танка. Они засыпали леса,  в которых мы тщетно старались укрыться от налётов стеклянными шарами с фосфором и термитными бомбами, от которых быстро сгорали до пепла даже мокрые брёвна, и прогорала-проплавлялась броня. (Ил-2 брал свыше 300 кумулятивных бомб).

Наши части откатывались под непрерывными ударами русских по узким полевым дорогам, проложенным крестьянскими повозками и даже по тропам, в том числе и через болота, стараясь двигаться под деревьями и не появляться на открытых местах. Наши сапёры без устали восстанавливали или укрепляли взорванные партизанами или разбомбленные авиацией мосты через бесчисленные речки и ручьи, прокладывали гати через сильно заболоченные луга.

В этом болотном и лесном краю русские не могли обойти нас и все мы надеялись, что очередном оборонительном рубеже мы остановим лавину их войск. Чтобы задержать их, мы взрывали за собой мосты и гати, минировали броды на реках и дороги, надеясь этим задержать их хотя бы на пару часов. Но всё было тщетно.

В самом начале русского наступления, которое началось на нашем участке 23 июня мощнейшим артиллерийским обстрелом, который продолжался два с половиной часа, мой танк, Т-IVG, получил несколько чувствительных попаданий снарядов русских пушек, осколков от авиабомб и ракет «Сталинского органа» (Катюш). Экраны, которые висели на бортах и башне нашего танка, снесло, но они, всё же защитили нас от многих опасных попаданий и повреждений.

После одного из налётов на узел обороны, оборудованный наспех и плохо, во время которого погибли около шестидесяти пехотинцев, и сгорели пять танков — уцелел только один мой. Нам удалось лишь с большим трудом, временно отремонтировав его,  добраться до тылового пункта сбора и ремонта повреждённой техники. Там танк отремонтировали более основательно и отправили в Бобруйск, на капитальный ремонт.

В Бобруйске мастера-ремонтники из тыловой ремонтной службы нашей 20-й танковой дивизии заменили нам ствол пушки, коробку передач, ведущее колесо, пулемёт, радиостанцию, обе гусеницы и три катка, а также установили всё наружное оборудование, сметённое с брони русским огнём, в том числе и новые экраны. Мы пристреляли новую пушку, пополнили боекомплект, заправились и хотели убыть в свой батальон. Но нам в комендатуре сказали, что батальона больше нет, и мы остаёмся в распоряжении коменданта гарнизона.

Я сильно удивился и задал вопрос майору о том, куда могли деться полторы или две дивизии и он нехотя объяснил, что все части, с которыми мы взаимодействовали, попали в котёл вокруг деревни Телуши, который русские уничтожают непрерывным артиллерийским огнём и налётами групп самолётов из 20-30 машин. Тогда я понял, что за непрерывный грохот доносится с востока.

Пока нас ремонтировали, русские за 26 и 27 июня полностью окружили Бобруйск. В город отступило много солдат из разбитых частей. Они были неорганизованны и многие без оружия, особенно те, кто потерял свою тяжёлую технику.

26 июня бои шли уже в трёх километрах от Бобруйска. Русские танковые корпуса теснили и громили наши части, как будто те состояли из неопытных новобранцев. Они взламывали наши оборонительные полосы, построенные вокруг Бобруйска одну за другой. Их пушки ревели, не переставая, и один опорный пункт за другим превращался в месиво из земли, щепок, ломаного оружия и кусков людей.

В 9-й армии было 10 дивизий и ещё 2 были из 4-й армии. Казалось бы, это была сильная группировка, но она таяла, ежедневно теряя тысячи солдат и офицеров.

27 июня было принято решение прорываться из города, пока русские не уплотнили кольцо окружения пехотными частями и артиллерией. Мой танк и несколько других, вместе с самоходками отбивали на окраинах натиск русских. Они не очень сильно атаковали, а больше стреляли из-за укрытий. Так прошёл день. Ночью 28 июня было спокойно.

Но утром начался ад. Русская артиллерия сыпала снаряды на город как из мешка.  Снаряды и мины падали очень часто и очень плотно. Разрыв от разрыва был не далее как в двадцати-тридцати метрах, а чаще всего и ближе.

Мы заняли позицию на окраине. Слева от позиции моего танка в 200метрах был перекрёсток двух улиц. Дома на северной стороне были снесены или сгорели, чтобы создать свободный сектор для обстрела. Только кирпичные печи и кучи недогоревших брёвен и обгоревшие фруктовые деревья показывали, где стояли дома.

На южной стороне улицы стояли капитальные, кирпичные дома. Их окна были заложены кирпичами и оставлены только небольшие узкие амбразуры. Такие же амбразуры были пробиты в стенах подвалов и там сидели наши пехотинцы со своими винтовками и пулемётами. Вот среди этих домов и стояли хорошо замаскированные, уцелевшие танки и самоходки.

Каждые полминуты то 16 то 8 снарядов из 12 или 15 сантиметровых орудий падали вокруг нас. Каждый час на нашу оборону обрушивались тучи ревущих ракет из «Сталинского органа». Они взрывались десятками, сотрясая почву, разрушая развалины, среди которых мы прятались, убивая и калеча пехоту и артиллеристов, превращая в железный мусор орудия, миномёты и грузовики, превращая всё в пыль, дым, клочья и мусор. При такой плотности артогня не было уверенности, что по закону вероятности какой-то снаряд, мина или ракета не упадёт на нас.  И действительно вскоре мы увидели один столб чёрного дыма, а затем ещё два.

Это горели два штурмовых орудия и «Пантера», разбитые русской артиллерией.

Затем русские перенесли огонь левее, и ветер снёс пыль и дым в сторону. Местность сильно изменилась – многие дома были разрушены и горели. Бетонный бункер, стоявший у самого перекрёстка, исчез среди глубоких воронок, покрывавших перекрёсток, прилегающие улицы и дворы. Четыре дома превратились в кучи мелкобитого кирпича вместе с пехотинцами, сидевшими в них.

Я понял, что при такой небывалой плотности артиллерийского огня нам не позиции между домами не уцелеть. Нужно, чтобы нас защищали прочные стены.

Скомандовав механику-водителю завести мотор и двигаться задом вглубь дворов, я начал искать более подходящую позицию, рассматривая местность в бинокль из под крышки люка. Через несколько минут я разглядел недалеко от нас здание какой-то фабрики с толстыми массивными стенами. На чьём-то огороде танк развернулся и по моим командам мы достигли этого строения. С торца был проём для ворот, сгоревших вместе с крышей, в который мы и заехали. Заглушив мотор мы осмотрелись.

Наш танк стоял внутри длинного разрушенного и сгоревшего кирпичного здания какого-то производства на окраине города. От здания остались одни только толстые стены. Здание было широким, и мы могли даже поворачивать башню с пушкой внутри него. Мы ездили между ними, прижимаясь к тыльной стене, и стреляли то из одного окна, то из другого.

Затем начался налёт русской авиации. Вначале на ту окраину, где мы оборонялись, высыпали с большой высоты много бомб двухмоторные тяжёлые бомбардировщики. Дождь из бомб весом в 50 и 100 кг упал на город и на нашу пехоту.

Они погибали под разрывами и под стенами рушащихся от сотрясений домов. Многих убили падающие с неба балки и глыбы кирпича, подброшенные ввысь взрывами бомб. Раненых было мало. Если в кого-то попадало, то он, чаще всего погибал сразу. Его некому было перевязать и увести в тыл, или, чаще всего, Бог оказывал ему милосердие и новый близкий взрыв добивал его, через несколько секунд или минут.

Не успела до конца осесть пыль и развеяться дым разрывов, как прилетели новые воздушные охотники. Это были пикирующие двухмоторные бомбардировщики с двойными хвостами (Пе-2).  Они видимо очень хорошо видели нас сверху и очень точно сбрасывали бомбы прямо на орудийные позиции или на танки. Над морем развалин поднялись ещё четыре чёрных столба маслянистого дыма – ещё четыре наших машины превратились в металлолом. А мощный взрыв, сопровождавшийся взлётом вверх клубящегося огненного шара, прогремел там, где стояли наши гаубицы, хорошо укрытые в кирпичном здании склада.

Налёт закончился, и мы, выглянув из башни, промыли и протёрли смотровые приборы и прицел от кирпичной пыли, осевшей на них, и смели её с крыши башни. Осмотрев местность впереди в бинокль, я понял что многих строений или их остатков, ограничивавших нам обзор и мешавших ведению огня уже нет. Русские бомбы перемололи всё в пыль и мелкий щебень.

Взглянув на далёкую опушку леса, я вначале ничего не увидал. Но затем мне показалось, что там что-то движется. Приглядевшись, я понял, что там, среди изломанных, расщепленных разрывами деревьев появились русские танки. Они начали атаку.

Мы открыли огонь. Однако русские сразу же вернулись в лес, не потеряв ни одного танка.  Тут же раздался рёв авиационных моторов русских штурмовиков.

Они налетали девятками и засыпали всё мелкими бронебойными и осколочными бомбами, пускали ракеты и засыпали всё пулями и снарядами из автоматических пушек.

Со стороны русских красными ракетами и дымовыми минами, которые давали большое облако белого дыма, указывали на места, где ещё существовала наша активная оборона. Штурмовики по трое, один за другим атаковали цели. Наконец у них кончились бомбы, патроны, снаряды и они улетели.

Наступила тишина, которую нарушали только крики раненых или сошедших с ума, которых было много. Прежде, чем Бог избавлял их от мук, они бегали среди развалин с дикими криками, или наоборот, забивались в какие-либо укрытие и, сидели там, молча или повизгивая, завернувшись в шинель или одеяло. Эсэсманы ловили их и уводили, чтобы те «не подрывали боевой дух войск фюрера».

Затем появились русские пехотинцы. Они перебегали короткими перебежками от укрытия к укрытию. Стреляли из-за них, бросали гранаты в каждую яму или щель. Мне стало ясно, что пора открыть огонь. Но в этот момент появились русские танки и начали в упор стрелять по окопам наших пехотинцев, которые попытались остановить натиск русской пехоты. Танки выбивали прицельными выстрелами из пушек наших несчастных пехотинцев, и русские уверенно продвигались вперёд.

Среди развалин мелькали наши бронетранспортёры с красными крестами, которые собирали раненых и увозили их в подвалы Бобруйской крепости. Только там было единственное в городе безопасное место. Вывезти их с собой не было никакой возможности, и мы их оставляли на милость русских.

Мы прицелились в Т-34, который появился из-за развалин, и выстрелили. Однако он в этот момент двинулся вперёд, и наш снаряд пролетел мимо. Мы ещё четыре раза стреляли по нему, но каждый раз он, то опускался в яму и снаряд пролетал над ним, то наоборот выезжал из ямы и наш снаряд попадал в него под слишком малым углом и рикошетировал от брони. Русские танкисты умело маневрировали. Они, то резко поворачивали свой танк, то скрывались за торчащей стеной разрушенного строения.

Нас заметили и по зданию, в котором мы скрывались, открыли огонь русские танки и пушки. Снаряды откалывали от стен глыбы кирпича. Всё вокруг окутали густые клубы красной кирпичной пыли. В нашу сторону полетели красные ракеты и через минуту вокруг стали падать снаряды тяжёлых гаубиц. Я понял, что нужно как можно скорее выезжать из здания, стены которого начали разваливаться целыми пролётами.

Водитель танка, Михель Мюлльбауэр из Ганновера, вывел его из здания и заехал за кучу мусора, оставшуюся от разрушенного строения. Мы вновь промыли и протёрли приборы наблюдения. Я осмотрел местность в бинокль и увидел, как от укрытия к укрытию перебегают наши пехотинцы, отходя под напором русских и падая один за другим под шквалом их пуль и осколков мин, взрывающихся по двенадцать-шестнадцать штук в ряд.

Мы заняли более удобную позицию за полуразрушенным зданием и открыли огонь по русским танкам сквозь проломы в стенах и окна. 7 или 8-м выстрелом нам удалось сбить левую гусеницу с Т-34. Его занесло, и он скрылся от нас за развалинами. Ещё по одному танку мы выстрелили раз 15, но так и не подбили, хотя было два или три попадания. Однако скошенная броня и пелена дыма и пыли, окутавшая город, спасла его.

Вдруг сильнейший удар в левый борт башни встряхнул нас. Это русская самоходка с опушки леса попала в танк. На наше счастье снаряд ударил под малым углом и отрикошетил. Михель задним ходом ушёл в сторону, за развалины. Я, глядя в смотровые приборы командирской башенки, командовал ему, куда ехать.

Казалось, что этот день никогда не закончится.

Ночью с 28 на 29 июня командование передало всем войскам, а их скопилось в городе свыше 70 000 человек, приказ на отход из окружения. Прорыв назначили на 23.30. Он должен был идти тремя волнами. Но командование потеряло управление над большинством людей и подразделений. Они были близки к панике и бегали по горящему городу, спасаясь от обстрела и бомбёжек.

Это было понятно и объяснимо, так как ракеты «Сталинских органов» (Катюш), падавшие на город десятками, сжигали всё вокруг термитными боеголовками. Целые ряды разбитых домов вновь горели и разваливались на глыбы кирпича, делая улицы непроходимыми, и весь город был окутан густым облаком едкого дыма, кирпичной и известковой пыли. Пехотинцы исчезали в этом адском огне целыми взводами без следа…

Мой танк назначили прикрывать отход войск и их прорыв. Это было необходимо, чтобы русские не ударили в спину отступающим войскам. По приказу мы взяли почти двойной боекомплект и забили снарядами всё внутри танка настолько, что наш водитель Михель пробурчал, что если нам не повезёт, то никто из танка и выскочить не успеет. Впрочем, все мы понимали, что стрельба ночью очень неточная и только большим количеством выпущенных снарядов мы сможем компенсировать недостаточную меткость.

В это время группы эсэсовцев поджигали и взрывали всё то, что ещё оставалось целым – склады, повреждённую технику и городские здания, уцелевшие при обороне. Вдруг из развалин, оступаясь и спотыкаясь на битых кирпичах, тлеющих досках и просто мусоре, в который превращает война человеческое жильё, появился пехотинец. Он был без шлема, винтовка косо и неудобно висела у него поперёк груди. Униформа была вся в мелких дырках, а подсумки для патронов порваны и пусты. Лоб и левое предплечье солдата были перевязаны. Но не это поразило меня.

Солдат громко распевал псалмы, и держал в поднятой правой руке крест, связанный бинтами из двух палок. Он, то произносил нараспев хриплым голосом молитвы, то кричал:

«Господь Бог!  Помилуй нас…  Обрати свой взор на нас, Бог наш…

 Пощади нас, заблудших, павших и несчастных…  

Выведи на путь правый и смилуйся…

Это наша Гологофа, это наказание нам за грехи наши, аминь! 

За гордыню нашу карает нас Бог, за грехи наши!

Покайтесь и помолитесь!»

Он медленно и торжественно прошагал мимо со своим крестом и вновь принялся распевать псалмы. Он пел их правильно и чётко, грамотно произнося слова. Видимо раньше он имел отношение к церковной службе, к хору и молениям. А теперь, судя по всему, его психика не выдержала беспрерывного обстрела и ужаса последних дней.

Вдруг из подвала разбитого и обсыпавшегося грудой мусора двухэтажного ранее здания, появился шарфюрер с двумя эсэсманами. Они окрикнули идущего с крестом солдата, но тот не обратил на них внимания. Тогда они догнали его, схватили и начали о чём-то спрашивать. Тот только поднимал крест и выкрикивал слова молитв. Они подхватили его, и повели за угол дома. В сплошном гуле артобстрела пистолетный выстрел был почти не слышен, я не столько услышал, сколько угадал его.

Эсэсманы вышли из-за угла и направились к месту сбора. Один из них нёс винтовку несчастного. Я стоял и смотрел им вслед совершенно без всяких мыслей. Потом близкий разрыв гаубичного снаряда вывел меня из ступора. Чувства и мысли вернулись ко мне, и я подумал, что может быть так даже и лучше для этого несчастного. Для него весь этот ужас непрерывного ожидания смерти закончился сразу.

Возвращаясь из штаба к танку, я увидел, что на брошенном прицепе в переулке стоят носилки с ранеными. Один из них окликнул меня. Это был мой друг-танкист Эгон Брунненгрубер. Из его экипажа уцелели только двое, а ещё двое были из другого танка. Они смотрели на меня, прощаясь со мной. Я не мог перенести этого взгляда, предать наше солдатское товарищество и бросить их русским, которые бы, конечно, убили их, или сразу же отправили в Сибирь, как мы все тогда были уверены. Тем более, что все знали больше или меньше о тех преступлениях, которые творили тыловые охранные части, и боялись, что нам всем придётся за всё это отвечать.

Я сказал Эгону и остальным, что внутри всё по приказу забито снарядами, и места не найдётся даже и для котёнка. Но я могу взять их на корму, уложив за башней. И добавил, что если танк подобьют, то они должны немедленно падать на землю и убираться от него подальше. Эгон кивнул мне: «Я знаю это, но всё равно спасибо за заботу».

Я подозвал четверых солдат, и мы, сняв носилки с прицепа, погрузили их на корму танка, поставив на подобранные матрасы, шинели и сиденья, снятые с разбитых автомашин. Сбоку и сзади, за бортовыми экранами, мы установили двери, капоты, борта с брошенных грузовиков «Опель-Блитц», стоявших вдоль улицы с разбитыми моторами и запасные траки, чтобы хоть немного защитить их от пуль и осколков. Потом, помня о способности пуль и осколков пробивать тонкое железо, решили усилить защиту. Для этого вошли в разбитый дом и сняли пять уцелевших дверей, которые поставили позади металлических дверей грузовиков и капотов. Двое танкистов сказали:  «Дайте нам пулемёты, мы можем стрелять, и прикроем корму от русских».

Оружия у нас тогда было больше, чем солдат, и мы быстро нашли и дали им два МГ-42 с двумя десятками коробок с лентами и большие фляги с водой.

Наступила ночь. Русские орудия разных калибров продолжали стрелять почти также часто, как и днём. По центру они нанесли удар такой силы, что перемололи там всё в мелкий щебень.

Я подумал тогда, Боже, откуда у них столько сил и столько снарядов и мин…

В темноте то там, то тут вспыхивали разрывы. Скрежет и лязг осколков по броне или развалинам не прекращались ни на минуту. Иногда раздавались вскрик и стоны, когда русская раскалённая сталь рассекала тело очередной жертвы – одного из солдат рейха.

И тут впереди нас послышалось пение германского гимна. Это тысячи готовых идти на прорыв солдат запели. Нас всех охватило ни с чем не сравнимое чувство силы, единения, товарищества…    Казалось, что нас ничто не сможет остановить…

Прорыв.

Мы вышли из горящего города в сторону городка Осиповичи по дороге на северо-запад, проходящей недалеко от берега Березины, находившейся справа от дороги. Только иногда русские пускали ракеты для освещения. Стрельба стала редкой, вялой. Впереди колонн шли несколько танков, 10 штурмовых и противотанковых самоходных орудий и 12 бронетранспортёров из нашей 20-й танковой дивизии. Они должны были пробить брешь в окружении для идущих на прорыв колонн машин и повозок с ранеными и просто колонн пехоты. Вдруг в небо взлетели десятки ракет. Наши колонны стали видимыми, несмотря на мелкий, редкий дождь и дымку.

Затем к ракетам, запускаемым пехотой, добавились осветительные снаряды орудий. Они медленно спускались, качаясь на парашютах, горели ярко, долго и хорошо освещали местность и идущие на прорыв колонны. Несмотря на темноту и дымку, в мерцающем, дрожащем свете ракет было достаточно хорошо видна дорога и поле, по которым мы все двигались. А русским, я в этом уверен, наши колонны были видны ещё лучше.

Впереди от леса полыхали нам навстречу частые вспышки русских орудий. Из-за реки залпами били противотанковые пушки и опасные скорострельные «Ратч-бум» (76-мм дивизионная пушка ЗиС-3 (жаргон солдат вермахта). Вспышек было много — десятки, и их становилось всё больше. Перед танком и вокруг него мельтешили как снег в метель бесчисленные огоньки трассирующих пуль десятков и сотен русских пулемётов и винтовок.

Начали бить и русские гаубицы. Это было видно по большим кустистым разрывам и огромным клубам раскалённых газов, взлетавших к небу. Они поднимались по четыре, по шесть, по восемь… прямо среди колонн.

Грузовики загорались один за другим, а следом вспыхнул и один из танков.

«Мардер» (самоходная 76-мм противотанковая пушка), ехавшая слева впереди нас, вся облепленная солдатами, взорвалась как фейерверк, разбрасывая много искр. И всё же мы прорвались через первый заслон, который был примерно в 3-4 км от города.

Вспышки разрывов слепили и поднимались почти сплошной стеной поперёк дороги позади нас. Они сверкали без перерыва, поднимая огромные клубы дыма и пыли. Русские гаубицы поставили огненный заслон, создали зоны сплошной смерти на пути колонн и отсекли задних.

Те, кто миновал его – не могли уже вернуться сквозь него назад, в город.

Те, кого он отрезал от колонн, уже не могли догнать нас и присоединиться.

Горящие машины освещали колонну красноватым дрожащим светом. Мечущиеся и бегущие люди отбрасывали длинные тени. Дым от техники прибивало к земле, он стлался, закрывая поле боя и мешая русским целиться. Впрочем, наши колонны шли на прорыв такой густой массой, что каждый выстрел Иванов находил свою цель. Огоньки трассеров летели со всех сторон так густо, что казалось, что каждая выпущенная Иванами пуля была трассирующей. И эти огоньки гасли в массе наших колонн, которые таяли на глазах.

Над колонной стоял сплошной нечеловеческий рёв, крики, стоны и проклятья, мольбы и молитвы, слышные даже сквозь грохот разрывов и гул мотора нашего танка.

От леса стреляли пулемёты и много миномётов. Их разрывы не спутаешь с орудийными, и все они косили наши колонны. Люди на бегу переступали через убитых и раненых и бежали дальше. Они поскальзывались на скользком, падали, вскакивали и вновь бежали, чтобы через несколько метров упасть окончательно, или исчезнуть во вспышке разрыва.

Наш танк часто стрелял по опушке леса слева, чтобы подавить русскую артиллерию и пехоту. Я знал, что это почти бесполезно – ночью на таком расстоянии и в такую погоду точно прицелиться практически невозможно. Кроме того, у русских здесь было слишком много орудий…   Однако я не мог просто смотреть и ничего не делать, когда их снаряды и мины десятками и сотнями валили солдат Рейха каждую минуту.

Из-за темноты мне приходилось постоянно выглядывать из полуоткрытого люка.  Посмотрев вправо, я случайно увидел, как мина от тяжёлого миномёта (видимо из 120-мм полкового) попала в десантное отделение переполненного людьми бронетранспортёра SdZ 251. (Это полугусеничный БТР фирмы «Ханомаг» и база для различных боевых машин). Взлетел клуб огня и дыма и какие-то ошмётки. Люди густо сидевшие на бортах – упали рядом и не встали. Машина загорелась. Из неё не выскочил никто. Мины падали и рвались так часто, что подбрасывали в воздух мёртвых или части их тел.

Мы объехали горящий танк Т-IV. Потом ещё один, стоявший без башни. Вся земля была усеяна нашими пехотинцами. Большинство из них были убиты, но некоторые поднимали то руку, то голову, пытались ползти, звали товарищей. Но живые бежали мимо. Наш механик–водитель пытался объезжать лежавших и танк дёргался то влево, то вправо.

Нас обогнал полугусеничный бронетранспортёр с прицепом, на котором сидело десятка два солдат. Они быстро уходили вперёд и вдруг исчезли среди огненных шаров разрывов тяжёлых мин. Когда мы подъехали, то пришлось объезжать широко разбросанные по лугу куски бортов, капотов, гусениц, катков и того, что было людьми,  освещённых тускло горящим двигателем…

Мы всё же приблизились к лесу из которого стреляли русские, хотя нас осталось очень мало, намного меньше, чем вышло из Бобруйска…

И тут русские артиллеристы, стрелявшие с опушки леса, перешли на картечь. Низко над землёй сериями взрывались снаряды, каждый из которых выкашивал сразу по 10-15 солдат, а может быть и больше.

Я с ужасом видел даже в полутьме, что русская артиллерия просто разбрызгивает нашу пехоту. От ракет и горящей техники было достаточно света, чтобы видеть весь ужас происходящего. Такого страшного зрелища я не видел за всю войну.

Я даже оцепенел от всего этого…

И тут мощный удар по танку встряхнул меня. Потом ещё один. От нашего танка куда-то влево летели трассирующие пули. Это Эгон стрелял длинными очередями, пытаясь напугать русских.

Снова удар! Я выглянул. Справа у нас не стало всех задних секций экранов. Это прилетел снаряд из-за Березины. Но Эгон был жив.

Наводчик Петер Кауц стрелял из пушки часто, поворачивая башню на пять-семь градусов то влево, то вправо. Он не экономил снаряды. Чтобы выжить, нам нужно было подавить или хоть немного испугать русских артиллеристов. Заставить их пригнуться, сбиться с темпа огня.

Оглушительный удар по башне, из глаз сыплются искры.

Что это?

Я приоткрыл люк – вся крыша исчерчена, изрублена, исцарапана осколками. Перед люками вмятина. Видимо на крышу башни упала мина. Оглядываюсь на раненых – им повезло, только один из незнакомых танкистов убит осколками.

Только я закрыл люк, как три удара подряд сотрясают танк. Один в лоб. Один слева вскользь по башне. Ещё один в борт.

Но броню не пробило, мотор продолжал работать, и мы ещё не горели и двигались. Я помню, что мысленно неистово молил Бога спасти нас и пожалеть наши жизни.

В голове от напряжения, от страха, от увиденного ужасного зрелища сотен или тысяч смертей не стало никаких мыслей, только несколько слов молитвы к Господу о спасении.

Наш танк медленно ехал по болотистому лугу. Машин стало меньше – они остались на дороге и возле неё. Позади нас и в стороне горели кострами те, кому не повезло.

Боже спаси нас – продолжал я молиться без перерыва.

Удар по танку слева, затем ещё и ещё раз. Затем мощный рывок-удар справа. Рядом, наверное, в двух-трёх метрах от танка справа, поднялся огромный столб земли, огня и дыма. Это снаряд тяжёлой гаубицы. Если такой попадёт в танк, то нам конец.

Приподняв на треть крышку люка, я выглянул, и, несмотря на тьму, увидел – экранов у танка нет.  С брони снесло всё. Оторвало ствол пулемёта стрелка. Не осталось ни одного запасного трака или катка. Вместо раненых — клочья мяса, которое выглядит в темноте чёрным.

Прощай Эгон…   твой сын не увидит тебя – подумал я.

Тлел свёрнутый в рулон, изорванный осколками брезент.

Мы вломились в какие-то кусты. Они были очень густыми, и я надеялся, что русские нас не увидят. Разрывы остались сзади, продолжая кромсать луг и тех, кто не успел его перебежать.

Я открыл люк и выглянул, чтобы осмотреться и понять, куда нам дальше двигаться и где меньше «Иванов». Следом за нами, по нашим следам в кусты вломилось больше десятка солдат. Лица были искажены страхом и болью, они никак не могли отдышаться – я видел только широко раскрытые рты, и даже сквозь гул мотора слышал их клокочущий хрип и кашель. Вдруг один из солдат выпрямился, замер и начал падать спиной назад.

Он упал, раскинув руки, но его рот остался всё так же широко открытым. Видимо сердце у него не выдержало — он был не молод.  Шарфюрер СС нагнулся, чтобы забрать его документы и гранату из–за ремня.

Я крикнул, перекрывая грохот орудий, чтобы все забирались на танк, но солдаты сторонились и не решались залезть. Я вначале не понял, а потом до меня дошло, почему. Ведь вся корма была залита кровью и заляпана кусками мяса и внутренностей тех четырёх танкистов. Солдат можно было понять. На земле они могут залечь, отползти, укрыться, а на броне они открыты любому врагу. А тут ещё такой вид…

Даже в темноте было страшно смотреть на танк. Кроме того, запах от этого шёл такой, что даже наши носы, отравленные пороховыми газами, не могли его выдержать. Я понимал, что шансов прорваться к своим у нас мало, почти нет, но танк нужно было привести в порядок, пока всё это не засохло на нём.

Я вызвал экипаж и они при помощи лопат и веток очистили корму, уложив останки в дырявый брезент. Я ходил по кустам, осторожно подсвечивая, синим светом фонаря.  Не хотелось бросать останки просто так, и я нашёл рядом с танком яму. Туда  опустили свёрнутый брезент, рядом положили умершего солдата и засыпали. Петер Кауц срубил берёзу, затесал её, а я, в свете фонаря, написал имена и фамилии под нарисованным крестом.

Солдаты наломали веток кустов и нарвали травы, набросали их на корму и уселись сверху, держась за изуродованные остатки поручней и ручек люков моторного отделения.

Мотор взревел, и мы двинулись вперёд, на Запад, как требовал от нас приказ.

Оглянувшись в последний раз, замечаю в свете далёких ракет и пожаров, группу из пятнадцати-двадцати наших солдат. Я хотел уже передать приказ приостановиться и подождать их, но им не было суждено догнать нас.  Десяток больших дымных разрывов закрыл их, а когда дым снесло в сторону, то на их месте ничего не было видно.

Наш танк медленно полз то по лесу, то по лугу. Водитель достал новые фары, но установить смог только одну, потому что для второй не было крепления. Его снесло с брони снарядом, который проделал в броне тёмную канавку, прежде чем отрикошетить. Только одна специальная маскировочная фара «Нотек» горела и смутно освещала местность на десяток метров впереди. Нам везло, я вовремя замечал заболоченные участки, которыми, как нам казалось, была покрыта вся Белоруссия. Мы ехали около полутора часов, затем механик-водитель сказал, что он ничего не видит из-за усталости и дымки или тумана и мы, выбрав место посуше, остановились на ночлег. Остаток ночи прошёл спокойно и мы все немного отдохнули и выспались, несмотря на неудобства.

Рано утром 29 июня шарфюрер СС, Юрген Аубек, крепкий высокий и давно не бритый парень, подошёл ко мне и сказал, что нам нужно поскорее ехать дальше, потому что «Иваны» могут выслать погоню по следам танка. Я сразу понял его беспокойство, ведь «Иваны» эсэсманов в плен обычно не берут. Все быстро умылись в болотце, солдаты набросали свежих веток, и танк двинулся дальше.

Мы объезжали болота, перебирались через небольшие ручьи и речки там, где дно и берега были прочными, и танк мог проехать.

После прорыва мотор работал уже часа три, и я подумал о том, что топливо скоро закончится и нам придётся бросить танк и идти пешком. То же самое сказал и наш механик–водитель, пошутив в своей обычной грубой манере: «Готовьтесь, скоро вам придётся заняться спортом и потренировать свои задницы в ходьбе».

Смерть преследует нас

Мы ехали по узкой полевой дороге, по которой до этого ездили, видимо только крестьянские повозки русских. Она пересекала небольшое поле посреди леса, до которого было около ста метров. Я сидел в башне и не сразу понял, что случилось, когда через открытый люк услышал крики и стрельбу, которая быстро прекратилась.

Наш заряжающий, посмотрев через боковой смотровой прибор,  увидел, что из леса по нам стреляют из пулемётов и винтовок.

Мы повернули башню, и наводчик Петер Кауц всадил в кусты на опушке леса восемь осколочных снарядов. Стрельба прекратилась. Я осторожно выглянул и увидел, что все солдаты, сидевшие сверху, убиты и большинство упало на землю. Петер расстрелял всю ленту из пулемёта по кустам, вырубив их под корень. Стали видны деревья, стоявшие за ними. Но ни одного Ивана мы не увидели.

Наш механик-водитель Михель Мюлльбауер был сыном пастора и соблюдал все религиозные требования. Он заявил, что наших товарищей из пехоты нельзя бросать вот так на дороге в лесу.  Их нужно вывезти к более цивилизованному месту,  чтобы потом, после войны можно было найти их могилу. Я согласился, и мой экипаж начал укладывать убитых на корму. Проводом, который нашёлся у запасливого Михеля, мы связали их вместе, чтобы они не упали с танка, а потом и привязали к ручкам люков на корме.

Заняв свои места, мы вновь двинулись к большой дороге, которая, если я всё верно определил по карте, находилась всего в пяти километрах от нас. Там, у перекрёстка дорог мы и собирались похоронить погибших.

Я приказал подъехать к месту русской засады. Осмотрел взрытую разрывами снарядов землю, засыпанную перебитыми ветками и листьями, среди которых кучками поблескивали жёлтые гильзы. Среди них лежала серая кепка и окровавленный рукав гражданской одежды.  Я понял, что это были партизаны.

Я приказал двигаться к перекрёстку очень медленно, во-первых, чтобы не шуметь, а во-вторых, чтобы не нарваться на засаду русских.

Михель сказал, что топлива осталось километров на десять. А у меня вдруг сильно испортилось настроение. Мне всё не нравилось и почему-то вдруг очень не хотелось ехать вперёд. Я не мог понять причины такой смены настроения и своих непонятных страхов.

Конец везения

До перекрёстка оставались всего около двухсот метров, когда сбоку блеснуло, и по ушам ударил знакомый и страшный звук «ратч-бум». Танк вздрогнул, начал поворачиваться в сторону выстрела, но мотор заглох и он остановился.

Вновь блеск выстрела среди кустов, страшный двойной звук и новый удар. Петер поворачивал башню, но мне казалось, что она едва шевелится.

Все громко панически кричали, не слушая, и перебивая друг друга.

У меня в голове была только одна мысль: Вот она, смерть…

Новая вспышка и новый удар…

Голосов Михеля и стрелка Клауса больше не было слышно…

Танк наполнился запахом окалины, дыма, сгоревшей взрывчатки и крови.

Петер выстрелил, хотя башня ещё не дошла до нужного положения. Тут новая вспышка и удар. Меня ударило о броню так, что стало темно, хотя в глазах мелькали искры.                             Я не мог дышать. Во мне была одна мысль – ВОЗДУХА!

Я едва смог откинуть крышку люка…

Свежий воздух помог прийти в себя. Наверное, только для того, чтобы услышать стон-хрип Петера: «Вот и всё. Башня заклинена. Прощай командир и уходи из машины. Мне уже конец. Боже смилуйся и прости…»

Я вывалился из башни, скатился на землю, ударяясь о борт и гусеницу.

И тут я вновь услышал оглушительный звук «ратч-бум» и скрежет, хруст, лязг. Танк содрогнулся, закачался, гусеницы задрожали …

Из башни начал подниматься дым. Вначале он был редкий, но стал густеть на глазах…

На корме танка тоже начали скользить небольшие, ленивые, синеватые языки пламени. От них загорелась одежда погибших солдат, которые так и лежали позади башни на моторном отделении.

Я вдруг понял, что сейчас будет, ведь в танке осталось ещё около двадцати пяти снарядов, и на четвереньках побежал к кустам, прикрываясь ими от русских.

Я нырнул между двух кустов, и меня сбили с ног ударом справа. Я лежал и вновь не мог вздохнуть. В глазах кружились искры.

А в голове медленно плавала мысль – чем это меня так ударили и куда?

Наконец, искры исчезли, я с трудом сделал вдох, и, увидел русских. Они стояли вокруг меня и смотрели презрительно, как на кучу навоза.

Один из них, солдат Красной армии, усатый, средних лет, с пистолетом-пулемётом ППШ, и мешком за плечами, курил огромную самодельную сигарету, свёрнутую из газеты. Табак был настолько едким, что даже на расстоянии от него я начал кашлять.

Второй русский, молодой парень, ещё подросток, в гражданской одежде стоял с МП-40* в руках и я видел, что он хочет стрелять в меня. Его молодое безусое лицо было искажено злобой, а поперёк левой щеки шёл рваный длинный шрам.

Третий русский, стоявший передо мной, был пожилой. Он зарос наполовину седой длинной бородой и был одет в сильно поношенную гражданскую одежду. На ней нелепо смотрелись ремни с подсумками. Мужчина стоял с винтовкой за плечами и опирался на дубину, огромную, как оглобля. Видимо, ею он меня и ударил.

Я понимал, что это партизаны. И всего меня охватил дикий страх. Я слышал много рассказов наших пропагандистов о том, что партизаны пленных не берут и всех топят в болотах или рубят топорами. Мне стало очень страшно, и я посмотрел на солдата.

В голове мелькали короткие мысли.

Тот солдат…  Он из армии…  Там дисциплина… Там порядок… Он может спасти меня…

Я протянул ему планшетку с картой и документами. Он подошёл и взял её, посмотрел мельком, а потом, не глядя и не оборачиваясь, сунул в мешок за плечами.

Затем солдат, достав изо рта свою чудовищную сигарету, сказал по-немецки с акцентом, но вполне понятно: «Дойч!  Ауфштейн! Ваффен нидер!  Хэнде Хох!»   (Немец!   Встать!     Брось оружие!  Руки вверх!)

Я встал и, шатаясь, одной рукой достал и бросил свой «Вальтер П-38» на траву.

Солдат поднял его и сунул за ремень, посмотрел на меня как-то внимательно и сказал: «Комм, ду – гефанген!» (Идём, ты взят в плен).

Они отвели меня к русской пушке «Ратч-бум». Они очень умело поставили её между двух больших кустов. Один из русских рисовал на стволе звёздочку. Девятую.

В это момент взорвались снаряды в танке, и башня съехала набок. Я со слезами посмотрел на стальную могилу и крематорий для моих товарищей из экипажа и пехотинцев.

Партизаны что-то говорили и зло смотрели на меня. Но артиллеристы и тот солдат ответили и покачали головами. Меня посадили в грузовик, к которому прицепили пушку и мы поехали назад к Бобруйску.

Через полчаса езды по разбитой дороге машина остановилась возле поста русских у моста через широкую реку. Это был широкий и глубокий окоп для зенитного орудия, стенки которого были укреплены тонкими брёвнами. Над ним на шестах натянули палатку, в которой отдыхало человек семь-восемь русских. Ещё двое сидели в другом малом окопе с пулемётом и смотрели на лес поверх огромной воронки от большой авиабомбы, в которой сидели двадцать пять немецких солдат. Усатый солдат отдал мою планшетку русскому командиру, сказал что-то, кивнув на меня, и артиллеристы уехали. А меня без слов столкнули в воронку.

Все сидевшие были из разных частей и слишком потрясены потерями последних дней, бойней, при прорыве и пленом. Все они, потрясённые и деморализованные, раненые и контуженные молчали, и никто не хотел говорить. Я прекратил эти попытки найти кого-нибудь из нашей дивизии, и тоже замолчал, а потом и не заметил, как заснул.

Так я остался жив после прорыва из Бобруйска.

Ночью началась сильная гроза и ливень. Ничего не было видно и слышно, и я решился убежать. Скользя и скатываясь по мокрой глине вниз, в воду, постепенно заполнявшую воронку, я упорно пытался вылезти из неё. После пятой или шестой попытки мне это удалось, и я под струями сильнейшего ливня пополз к кустам, которые темнели справа. В кустах я встал и пошёл, куда глаза глядят. Долго шёл по лесам, ориентируясь по солнцу и мху на деревьях. И, наконец, больной, голодный и оборванный вышел к позициям вермахта. Я подлечился и отдыхал месяц, а затем вновь попал на фронт, но уже в Италии, откуда вовремя отступил.

Потом был в Венгрии зимой 1945 года. Мне вновь очень повезло, я и там остался жив, один из немногих, переживших то неудачное для нас последнее большое наступление, захлебнувшееся в бешеном огне русской артиллерии и танков, в непролазной грязи и в собственной крови.

В марте я вновь попал в русский плен и до 1954 года строил в Гомеле то, что мы разрушили за годы войны. В лагере у нас были хорошие агитаторы и много книг, которые я читал. Домой я вернулся сильно поумневшим. С трудом мне удалось окончить институт, и я стал инженером-строителем.  Строить намного интереснее, чем разрушать. С тех пор я только строю. А сюда приехал, чтобы посмотреть на те дома, которые мы тогда построили. И только тут я узнал, что из более чем 70 000 человек, находившихся в Бобруйске, прорваться удалось всего только 15 000, да и то большинство из них попали под массированный удар русской авиации* рядом с Бобруйском и погибли, а в плен через день-два-три попало не более 5000 человек. И я благодарен Богу, что был одним из них.

Глядя на построенные мною дома, я вспоминаю погибших немцев, русских, и других людей и думаю, что сегодня мы живём намного правильнее и умнее. Я за свою жизнь много построил и у вас и в других странах. Пусть это и малая компенсация за причинённое горе, но всё же я считаю, что какую-то часть своего личного долга я отплатил».

—      —     —

Такой вот рассказ я услышал от немца, которому повезло вырваться из окружения в Бобруйске, не погибнуть позже, и, в конце концов, поумнеть.

1986-2008 г.

—  —  —  —  —

МР-40 – немецкий 9-мм пистолет-пулемёт конструктора Фольмера, ошибочно именуемый «Шмайсер».

В авиаударе по прорвавшимся из Бобруйска участвовали 526 самолётов, большинство из которых совершили по 2-4 боевых вылета. Они налетали группами по 25-30 самолётов в течение полутора часов и уничтожили всю технику и большинство прорвавшихся.

Дер. Шатково, Луки – фаустники из 383 ПД немцев сожгли там 3-4 наших танка. Затем 10-12 Т-34 и 120 мм миномёты добили их всех. Д.Назаровка 1-й бой и д.Луки

Финн – реваншист

Наступило лето 1973 года. Учебный год, отработанный в школе, в одном из райцентров Белоруссии – успешно закончился. И для детей, которых я с удовольствием учил языкам и для меня. Я решил съездить в  Ленинград, побродить по музеям, насладиться архитектурой, посетить знаменитые места в пригородах. Знакомые, с которыми переговорил по телефону, любезно согласились принять меня дней на десять.

По вечерам, после длинного и насыщенного впечатлениями дня, я любил посидеть, и хорошо поесть в кафе «Погребок» — недалеко от Невского проспекта, или в одном из ресторанов. Пожилой ленинградец приятной наружности, рядом с которым я сидел на скамейке в парке, в ответ на мой вопрос, посоветовал посетить ресторан «Ленинград».

Я, последовав совету, приехал к нему уже в ранних сумерках. Войдя в большой зал, где уже почти не было свободных мест, я осмотрелся, но тут подошёл метрдотель, и отвёл меня к свободному месту за столиком, за которым уже сидели какие-то иностранцы.

Это были мужчина и женщина в годах, и девушка, лет 17-18. Понаблюдав за ними, я понял, что это – семья финнов. После нескольких безуспешных попыток заговорить с соседями, я понял, что жена и дочь финна не говорят ни по-русски, ни по-немецки, ни по-английски.

Зато финн, который хорошо выпил ещё до моего прихода, жаждал общения и разговорился со мной по-немецки. Говорил он с ошибками, сбиваясь на финский язык, но мысли его были понятны, и я даже подсказывал ему слова, которых ему не хватало, чтобы довести мысль до конца. В общем, разговор шел не спеша, лениво и ни о чём. Постепенно он стал принимать странную направленность. Финн начал хвалиться, каким он был храбрым и метким парнем во время войны.

Из его монолога — путаного, запинающегося, с многочисленными повторами, я понял, что он был зенитчиком в ПВО Хельсинки во время войны. Служил наводчиком в расчёте 88-мм зенитки, одной из многих, полученных от немцев.

Он, постоянно путаясь в словах и ошибаясь, но достаточно понятно и подробно, с какой-то, едва скрываемой злобой, рассказал, как русские устроили в 1944 году большие налёты на «Великую Суоми». Как их бомбы сносили дома целыми улицами, а они «храбрые и меткие финские парни» стреляли и стреляли по русским самолётам, которые закрыли всё небо над Хельсинки. Его орудие сбило два или три русских самолёта.

Он настойчиво, с гордостью и пьяным упорством повторял раз за разом, что они СБИЛИ ТРИ РУССКИХ САМОЛЁТА, как будто их могли бомбить ещё чьи-нибудь. Во мне потихоньку закипала злость. Он с гордостью и каким-то наслаждением раз за разом повторял:  «… мы сбили три русских самолёта…»

Я спросил его, как окончилась для него война. Он рассказал, что на третий день налётов на их батарею напали русские самолёты.

 «Они тучами, как комары весной, летели низко и быстро, с разных сторон и высот и очень много и метко стреляли и бомбили мелкими бомбами и пускали ракеты».

Выяснить, что они «пускали ракеты», удалось только минут через десять, т. к. финн не знал этих слов на немецком языке. А он, как заведённый продолжал описывать, постоянно повторяясь, свои переживания, впечатления и страхи того дня 1944 года:

«Ужасные и быстрые русские самолёты, их было очень много…

 От них отскакивали пули зенитных пулемётов…

И даже снаряды автоматических 20-мм пушек «Эрликон»…

Три таких стояли на соседней улице…

Страшные русские самолёты уничтожили сначала одну…

Потом две других пушки и всех артиллеристов при них…

 У Хейно оторвало голову, у Салми вырвало живот…

Лейтенанта Фредерикса разорвало на очень мелкие кусочки и раскидало вокруг.

 Его рука лежала на крыше дома в пятидесяти метрах от их разбитого «Эрликона». Мы хотели достать её, чтобы было что хоронить, но тут опять налетели быстрые маленькие русские самолёты, хотя тревогу не объявляли.

       Они бросали маленькие бомбы и подожгли все дома на той улице.

      Мы все еле успели оттуда быстро-быстро  убежать…

      Рука лейтенанта Фредерикса сгорела на крыше и все остальные тоже.

      Через три минуты они уничтожили соседнюю батарею…

      И семь домов рядом с нею, вместе с жителями, которые радовались, что рядом с их домами стоят такие большие, хорошие, новые, немецкие пушки, которые их защитят…»

Потом финн выпил водки и снова начал в …надцатый раз рассказывать, как они «сбили три русских самолёта».

Его жена видно поняла, что он сел на своего конька, а может быть заметила что-то по моему лицу. Она начала ему выговаривать, судя по тону, и он замолчал «про три русских самолёта».

Я напомнил ему, что он так и не рассказал, как для него закончилась война. Он выпил ещё грамм 150 и сказал, что прилетел один русский самолёт и начал стрелять по ним из пушек и пулемётов и убил «пятерых таких храбрых и метких финских парней». Их осталось трое, и они хотели стрелять ещё, и даже выстрелили, но только один раз, потому, что русские пули испортили все остальные снаряды.

В эту минуту к ним прибежал их командир батареи и ещё пять солдат. Это были все, кто остались в живых после налёта. Они принесли с собой и снаряды – 12 штук. Но тут русский самолёт вернулся и пустил две ракеты. Они попали прямо в пушку – «хорошую, новую, немецкую, точную 88-мм пушку» и разбили её.

Они убили всех, кто был возле «такой хорошей, немецкой, новой и меткой 88-мм пушки». Только он один был ранен и очнулся в госпитале, когда «Великая Финляндия» уже капитулировала.

И тут он опять вспомнил, как они сбили три русских самолёта из новой и т.д. пушки.

Я окончательно разозлился на этого тупого недобитка и спросил: «Скажи мне, пожалуйста, где твоя немецкая пушка и остальное оружие?»

Он ответил, что их обломки конечно переплавили.

Я вновь спросил:  «Где твоя  батарея и все её солдаты и офицеры?»

Помолчав, от замедленно ответил: «Их похоронили».

Я задал вопрос: «Скажи — как теперь называется город Вийпури?»

Он, тупо глядя на меня, ответил, ломая свой язык и русское слово: «Вийпури сегодня зовут Виборг».

“Diese — Stadt – wird —  immer – so — heissen!”

 «Его – будут – звать — так — всегда» — раздельно, чтобы до него быстрее дошло, сказал я.

Он посмотрел на меня и наконец-то понял. Сжал кулаки, прижав их к лицу, потом опустил руки. В полной тишине за столом прошло минуты три.

Затем он поднял голову и вновь начал, как будто мы и не говорили перед этим. Но в этот раз, он уже старательно выговаривая слова по-русски:

 «Ми —  храбры, метки, смелы, фински парень из наша новый, немецки, метки, зенитны пушка сбить тыри рюсски са-мо-льёт…»

Последние три слова он выдели, произнеся громче, с акцентом и каким-то вызовом.

Решив испортить этому финскому недобитку настроение, я сказал ему медленно, раздельно и чётко выговаривая слова, так, чтобы он сразу всё понял, если конечно был в состоянии что-то понять: «Брат моего отца был лётчиком.

      Он много, долго и успешно воевал против немцев и финнов.

      Он в 1944 году бомбил Хельсинки. Но я не хвалюсь этим.

      Он рассказывал, как разбомбил и расстрелял в Хельсинки с очень малой высоты три финских зенитных батареи…

      Может быть, это он твою батарею разбил и другие тоже.

      И тебя. Но я не рассказывал об этом никому по сорок раз».

Я рассчитался за ужин и, уходя, спросил его:  «Скажи, а где Великая Суоми до Уральских гор, которую вы хотели построить?»  И тут он, наконец, заплакал…

—  —  —

Но я всё же уверен, что он и дальше, до самой своей смерти, будет при встрече со своими друзьями и знакомыми повторять как попугай историю про то, как они сбили три русских самолёта, но будет молчать о том, что с ним случилось дальше.

Комплекс неполноценности малых народов – это единственное, что у них есть, и если им удалось подложить камешек в ботинок великана, то они будут вспоминать об этом с упоением ещё и ещё раз.

Они будут передавать этот рассказ из поколения в поколение.  И через ….надцать поколений он станет новым национальным эпосом. Национальной гордостью и святыней.

Ведь им пигмеям удалось, (кто бы это только мог подумать?) подложить песчинку или даже камешек в ботинок  Самого Большого, Самого Страшного и Самого Злого Великана.

Такие вот храбрые пигмеи, такие вот у них комплексы….  Неполноценности.

—  —  —  —  —

После массированных налётов на Хельсинки в 1944г., Финляндия запросила мира и

вышла из войны. Очередной мыльный пузырь дутого величия очередной малочисленной нации – лопнул и травмировал уцелевших на всю их жизнь.

Немцы из ДЗОТа

В Беларуси есть райцентр Докшицы.

А недалеко от него есть деревня К-к. Когда я заехал туда, чтобы навестить брата-студента, посланного «на картошку», то заметил, что деревня разделена на две неравные части, между которыми около пятидесяти метров незастроенной и неосвоенной земли, разделённой маленьким, едва заметным в траве ручейком и кустами.

Вечером, разговорившись с приветливыми пожилыми хозяевами, к которым был определён на постой мой брат, я узнал много фактов, которые заставили меня по новому взглянуть на историю Великой Отечественной войны, на поступки и отношения людей друг к другу во время неё и после.

Первое, что сказал мне хозяин, Иван Трофимович за вечерним застольем:

«Ты, Владимир, не ходи в другую половину деревни, за ручей…

Это полицайская половина. Мы с ними не дружим и не общаемся.

Да и побить тебя там могут, раз ты на нашей половине живёшь».

Такие слова меня  ОЧЕНЬ СИЛЬНО удивили, потому  что я, хотя и много поездил по Беларуси, но с таким фактом встретился впервые. После застолья мы остались за уже убранным столом, и хозяин, в ответ на мою просьбу, начал рассказ о днях войны. И вот что я узнал из его бесхитростного повествования.

Деревня сегодня лежит немного в стороне от перекрёстка важных дорог. А во время войны они проходили у околицы и поэтому немцы построили на холме возле перекрёстка большой и комфортабельный четырёх амбразурный ДЗОТ с толстыми стенами из брёвен и досок, с печкой, с двойными дверями и тамбуром. В этом ДЗОТе до начала июля 1944 года сидел немецкий гарнизон из шести-семи солдат и фельдфебеля.

А в деревне тем временем кипели страсти. Те, кто служил и работал при Советской власти, кто был у неё в чести, вынуждены были уйти в лес, в партизаны. А те, кто себя чувствовал обиженным, кто был никем – лентяем, пьяницей, «гультаём и абибокай», как называли таких в сёлах, решили потешить своё больное самолюбие и отомстить первым — лучшим и честным.

Эти «обиженные» пошли в полицаи, соблазнившись возможностью получить некую власть над своими соседями, возможностью отомстить им, поиздеваться над ними, пограбить их. А ещё они соблазнились водкой, которую выдавали им немцы.

Полицаи начали мстить семьям тех, кто, по их мнению, прижимал и унижал их при Советской власти. Они грабили и избивали жён и детей, стариков и старух, уводили скот, а позднее, в пьяной злобе даже убивали их.

Даже те, кто думал просто тихо жить, ни во что не вмешиваясь, вскоре встали перед выбором: или терпеть выходки обезумевших от злобы, водки и безнаказанности полицаев, или уйти в партизаны и постоять за себя и своих близких с оружием в руках. Большинство ушло в лес, где сама логика борьбы привела их в отряд партизан.

Партизаны ответили на террор предателей-полицаев контртеррором. Полицаев стали отстреливать из засад. На деревенском кладбище стали появляться могилы. С одной стороны хоронили своих погибших партизаны, а с другой стороны – полицаи.

Однако полицаи всё же боялись сами уничтожать семьи партизан или нападать на тех, когда они иногда приходили по ночам домой. Они бежали к немцам, сидевшим в ДЗОТе, и кричали немногие выученные немецкие слова: «Партизаны зинд им дорф!»

«Комм, шисс партизанен!» (Партизаны в селе! Пошли, стреляй в партизан).

Однако немцы только лениво отмахивались от них:

«Хир никс партизанен. Аллес гут унд штиль. Тринк водка унд зай руихь»

(Здесь нет никаких партизан. Всё тихо и спокойно. Пей водку и успокойся).

Эти слова хозяин, бывший тогда подростком, повторил мне со смешком и почти без ошибок в 1975 году. Повторил, потому что не раз слышал их от немцев, отвечавших полицаям. А крутился он неподалёку для того, чтобы знать, что замышляют немцы с полицаями и вовремя передать это партизанам-односельчанам. Для этого часто вступал в разговоры с немцами и так, в разговорах, в общении он стал неплохо понимать их. А так как он часто приносил что-нибудь съестное для них, то они относились к нему особенно хорошо и охотно беседовали с ним, стараясь запомнить и русские слова.

Он объяснил мне, что перед тем, как партизанам прийти в село, чтобы хоть ночь отдохнуть дома, поесть и помыться в бане, к немцам всегда посылали пару мальчишек.

Те приносили большой кусок сала, крынку сметаны, решето яиц, пару караваев хлеба, выпеченного жёнами партизан, глечик с солёными грибами или огурцами, ну и конечно пару четвертей самогона – крепчайшего первака. Немцы принимали подношение и запирали дверь в ДЗОТ, чтобы в неё не ломились полицаи и не мешали «отдыхать».

Чтобы не привлекать внимания к деревне, партизаны не нападали возле неё на немцев. Они только пару раз для вида издали обстреливали машины на шоссе в трёх километрах от неё. Поэтому немцы из ДЗОТа были у начальства на хорошем счету, как сумевшие «навести и поддерживать настоящий немецкий порядок на своей территории».

Однако полицаи пожаловались в Плещеницах немецкому начальству и в деревню К. нагрянули эсэсовцы. Они построили гарнизон ДЗОТа перед ним и долго что-то грозно и злобно кричали, угрожая оружием.

Но мальчишки из-за кустов слышали только, как фельдфебель отвечал эсэсману, что в деревне партизан нет.

Что в деревне просто бушует старая вражда крестьян, которая проистекает из-за того, что кто-то, у кого-то, когда-то увёл или отбил девушку, набил морду по пьянке, или украл сапоги или курицу и тому подобных бытовых конфлик-тов. А поэтому «храбрым солдатам фюрера и рейха, нет смысла и пользы вмешиваться  в эти ссоры «диких славян», которые тянутся уже более ста лет».

Эсэсовцы попугали людей в деревне и уехали. А партизаны решили, что нужно быть более осторожными. Но полицаи не могли успокоиться, и вражда всё более обострялась.

Полицаи начали устраивать засады на партизан и иногда убивали их, а иногда и их близких.

Партизаны, в свою очередь, тоже начали беспощадно охотиться на полицаев, как на бешеных псов, беспощадно отстреливая тех.

Было несколько случаев, когда заболевали дети сельчан. В этих случаях немцы из ДЗОТа  по просьбе сельчан вызывали врача, который приезжал и привозил лекарства и давал пояснения как ими пользоваться.

Нет нужды говорить, что с собой он увозил много яиц, сала, хлеба и самогона, несколько связанных кур и кадушку солёных огурцов или капусты, а под осень и грибов. Не забывали сельчане и немцев в ДЗОТе.

Пару раз, фельдфебель как бы, между прочим, предупреждал о засадах и облавах, о карателях.

Благодаря этому партизаны сумели избежать потерь и разгрома. Немцев отблагодарили за информацию копчёным поросёнком и другими продуктами. Однако нужно отметить, что немцы были просто честными людьми, старавшимися не запачкаться преступлениями и кровью, и они не вымогали подношения.

Потом началось освобождение Беларуси.

Полицаи, кто успел, драпанули с немцами на Запад. Кто не успел – был уничтожен. Из леса в село пришли партизаны. Командир отряда с тремя товарищами поднялись на холм к ДЗОТу, предварительно отправив туда Ивана Трофимовича, чтобы он предупредил немцев о своём приходе. Фельдфебель встретил командира партизан у дверей. Они сели на лавку и командир партизан спросил, что они думают делать:  сдаваться будут или домой пойдут?

Фельдфебель, который за два с лишним года жизни в деревне хорошо освоил русский язык, осторожно сказал, что они вообще-то предпочли бы отправиться домой, если господа партизаны не возражают. Партизаны не возражали, только сказали, чтобы все три пулемёта, ленты и патроны к ним, гранаты и телефон немцы оставили им. Те не возражали и отправились под охраной пяти партизан на запад, до границы зоны действия отряда. На дорогу женщины дали им по караваю белорусского хлеба, а командир написал справку к другим партизанам с просьбой пропустить и не трогать этих немцев, которые идут домой и в войне не участвовали.

Немцы ушли, а партизаны, сопровождавшие их, вернулись. Спустя два дня через село потянулись колонны наших наступающих войск. Потом вернулась советская власть и начала воздавать всем по заслугам.

Наш хозяин сказал, что в этой войне между партизанами и полицаями погибло больше людей, чем на фронте. А деревня разделилась на два конца – партизанский и полицайский. На танцах парни из разных концов регулярно дерутся до крови. Я сам

был этому свидетелем. Парни из полицайского конца злобно косились на меня, брата и его товарищей, потому что мы жили в партизанской части деревни.

Наши хозяева и другие местные колхозники много и подробно рассказали нам о нравах и обычаях в своём селе.

Парни и девушки из разных частей деревни до сих пор не роднятся, не женятся и не выходят замуж за людей с другого конца.

Давно нет в живых полицаев, которых или перебили в бою, или они сгинули на чужбине, или получили по делам своим длинные срока, а то и окончательные приговоры. Однако в деревне продолжает тлеть старая вражда и ненависть. Причём, в первую очередь со стороны тех, чьи предки были предателями. И тлеет искра готовности к предательству, потому что потомки полицаев не забыли своих подлых родичей, они не отказались от них, не забыли их подлые дела, не осудили их ни внешне, ни внутренне.

Многие даже гордятся их чёрными делами какой-то извращённой  гордостью и говорят: «А наши вашим (мат) осенью 42 у Кривого Лога крепко дали прикурить!»

Потомки партизан знают это настроение потомков полицаев и с полным правом не доверяют им. И это понятно, ведь память нормального человека не может забыть ни подлости, ни предательства, ни смириться с ними.

И не могут нормальные люди из партизанского конца села простить сынов, внуков и правнуков тех полицаев, хотя те лично и не виноваты ни в чём.

Но они гордятся своими предками-предателями, и поэтому на них тоже как бы стоит каиново клеймо, которое кричит:

Это родичи предателей.  Они ничего не поняли и ничему не научились!  Они такие же!

А народ знает, чего они стоят и чего от них можно ждать в критической ситуации.

Они редко общаются, но когда заходит разговор «по душам», то Люди, зная их взгляды и неизменно чёрное нутро, говорят им в лицо:

Вы гордитесь своими кровавыми псами-родичами.

Значит и вы такие же, как ваши подлые и кровавые деды-прадеды.

Значит и от вас можно ждать того же. 

Они говорят так, потому что имеют на это право, потому что они Помнят.

Потому что жива их Память о своих честных и храбрых, трудолюбивых и трезвых предках, сражавшихся не щадя ни здоровья, ни самой жизни за Наше Счастье, Свободу и Независимость, за Право жить по Своим законам и Своей Воле, на Своей земле.

Честь им и Слава, и вечная Память!

И уважение их потомкам, за Память и почитание.

— — — — —

В 2011 году я заехал в это село. Оно всё так же разделено на две части. И эти части всё также не дружат, мягко говоря.

Мой последний бой – Mein letzter Kampf

В 30-х годах я был таким же подростком как все. Состоял в гитлерюгенде, участвовал в спортивных праздниках и Днях Памяти павших в 1-й мировой войне. Потом работал учеником в филиале от большого машиностроительного завода в Кёльне, находившегося в нашем небольшом городке.

Я не скажу, что был фанатичным нацистом, однако пропаганда делала своё дело, и я был твёрдо убеждён, что мы, немцы, умнее и трудолюбивее, чем итальянцы, французы или тем более поляки. Тех мы не любили и презирали за их разболтанность, высокоме-рие, хвастовство и пресмыкание перед англо-французами, пожалуй, даже больше, чем коммунистов. Однако я политикой тогда не интересовался, считая, что наш фюрер и правительство знают, что делают и ведут Германию правильным путём.

Я был способным рабочим, и меня сделали полноправным слесарем из учеников на год раньше, чем моих одногодков. Я начал получать хорошие деньги, и не только помогал отцу и матери, но даже смог скопить на мотоцикл ДКВ.

Став взрослее, я стал больше задумываться об истории, о политике и существующем миропорядке. Зёрна национал-социалистической пропаганды, падая мне в душу, давали хорошие всходы, тем более, что я, как и многие другие немцы, остро ощущал обиду из-за нашего поражения в 1-й Мировой войне и последовавшего вслед за этим грабежа и уни-жения Германии. Пропаганда очень ярко, доходчиво, изобретательно и логически обосно-ванно показывала нам силы, враждебные Германии и её народу, и чётко указывала путь, по которому следовало ей идти, чтобы избавиться от грабительских пут Версальского договора и унижения.

Англичан, которых мы все считали, и не без основания, виновниками и первой Мировой войны и нашего унижения, я попросту ненавидел. Для этого была и личная причина — мой отец потерял в боях с ними глаз и три пальца на левой руке. Ещё он был отравлен газом и едва не погиб, когда они сделали подкопы под позиции германских войск и устроили гигантские взрывы. Кроме того, там же погиб его отец и три брата.

Пять братьев моей матери тоже погибли на фронте против англичан.

Несколько родственников погибли и на фронте против французов. Но к тем моё отношение было почти нейтральным.

Я изредка встречался со своими одноклассниками, и мы почти каждый раз рассуж-дали о будущей войне, которая принесёт нам заслуженную победу и мы отомстим нашим врагам, подлым англичанам, по вине которых началась 1-я мировая война. Мы обсуждали, в каком роде войск лучше служить, и доходили при этом до ожесточённых споров.

Эти  обсуждения родились из понимания того, что пехота несёт наибольшие потери. Ведь каждый пехотинец является мишенью для всех видов оружия:  винтовок, пулемётов, огнемётов, бомбомётов, орудий от самых маленьких, до самых больших и тяжёлых. Танки и самолёты, газовые бомбы и снаряды, мины всех видов несут ему смерть. Из рассказов уцелевших фронтовики мы очень много и подробно узнали обо всех ужасах окопной войны, и поэтому старались выбрать для своей будущей службы род войск более чистый, спокойный и интеллигентный, чем просто беготня с винтовкой под огнём врага.

Мой одноклассник Вилли, учившийся лучше всех, решил, что станет лётчиком и пойдёт служить в люфтваффе. Он прочитал всё, что только можно было достать об авиа-ции и уверенно рассуждал о том, что лётчиком-истребителем он не будет, так как у них каждый вылет это бой, а в нём его могут и сбить. Нет, он лучше станет пилотом бомбар-дировщика, для того, чтобы уничтожать врагов рейха и с большой высоты, на которую             не достаёт зенитка, а самолёт-истребитель тоже еле летит, сыпать бомбы на вражеские войска, корабли, мосты, заводы и города.

Густав решил, что нет ничего лучше танков. Сидеть за толстой бронёй, стрелять по разбегающимся в страхе жалким врагам из пушки и пулемётов, давить их вместе с их орудиями и пулемётами, прорывать оборону врага – что может быть лучше и безопаснее.

Так как Тихоня-Франц носил очки, и поэтому не годился во фронтовые солдаты, то он решил, что будет радистом. Ведь он хорошо разбирался в радиотехнике и чинил всем товарищам радиоприёмники.

Бруно хотел попасть на флот. На флоте служили два его деда и ещё три родственника в минувшую войну. Однако он не хотел попасть на линкоры, крейсера или даже эсминцы. Мы долго не могли понять почему, но однажды он выдал семейную тайну. Оказывается, его отец был артиллеристом на линкоре «Кёниг» и участвовал в Ютландском бою. Его линкор получил всего несколько попаданий снарядов с английского линкора. Однако только от одного из них погибло около 50 матросов. Ему самому оторвало ногу, выбило левый глаз, контузило и сломало пальцы на руках. Поэтому его сын Бруно хотел быть подальше от любых пушек, а на защиту брони он тоже не надеялся. Он много читал о подвигах подводников в минувшей войне и его привлекали подводные лодки. Когда он мечтал о том, как его лодка, невидимая и неслышимая, будет красться в глубинах морей, и внезапно топить английские торговый суда и военные корабли, то его глаза начинали гореть как фары автомашины.

Только туповатый, рыжий Фредди, единственный из нас, хотел попасть в пехоту и стать пулемётчиком, как его отец и дядя, и косить врагов Рейха как траву. При этом нужно отметить, что стрелял он лучше всех нас.

Я склонялся к тому, чтобы постараться попасть в артиллерию. Причём из многих рассказов фронтовиков я знал, что чем больше орудие, в расчёте которого придётся служить, тем дальше от передовой я буду, и тем безопаснее там будет служить.

Ещё до начала войны всем моим одноклассникам удалось попасть туда, куда они и мечтали попасть. Они прошли хорошую довоенную основательную подготовку и стали хорошими солдатами рейха.

Когда война началась, то я, как и большинство моих одногодков, был рад этому, считая нашу войну справедливой. Почти все мы, как и многие наши отцы, жаждали реван-ша и победы над английской ростовщической плутократией. Все мы были уверены в том, что как бы и с кем бы война не началась, воевать нам всё равно придётся с подлыми бри-танцами. Те бывшие фронтовики, которые считали, что воевать не имеет смысла, так как жертвы и материальные потери чрезмерно велики, а выигрыш едва ли стоит всего этого, молчали, опасаясь нацистов, или говорили об этом почти шёпотом в узком кругу ближай-ших родственников или старых друзей. Поэтому до нас, молодых, это их мнение не дохо-дило, и мы были твёрдо уверены в нашей грядущей победе и в том, что после неё мы построим основание для тысячелетнего рейха – великой империи германского народа.

Я работал на заводе, который выпускал детали для подводных лодок, орудий, танков и тягачей. В 1942 году, весной, меня призвали в армию. Так как я был высоко квалифици-рованным рабочим, то меня отправили не в пехоту, а в артиллерию, как я и хотел. После обучения в артиллерийской технической школе я попал в африканский корпус Роммеля, в дивизион тяжёлых 15-см гаубиц младшим орудийным мастером-ремонтником.

Я пробыл там не очень долго. Воевать мне по счастью не пришлось. Я занимался только ремонтом военной техники. Все наши орудия часто ломались из-за песка, который там проникал даже в герметично закрытые полости. Если артиллеристы ещё могли после боя отдохнуть, то для нас, ремонтников, отдыха не было. Орудий, и всего прочего у гене-рала Роммеля не хватало, и мы непрерывно восстанавливали сломавшиеся или повреждён-ные в боях, работая день и ночь, эвакуируя подбитые с поля боя, часто при этом теряя товарищей под огнём англичан. Война в пустыне была мобильная и армия, а вместе с ней и наша ремонтная мастерская, постоянно перемещалась по пустыне. Каждый раз нам при-ходилось снимали одну за другой две большие палатки, которые мы устанавливали одну в другой, чтобы хоть как-то защититься от песка и пыли во время ремонта.

Работа была очень тяжёлой, потому что кругом была вездесущая пыль и песок и все наши старания и ухищрения, чтобы как-то изолировать место ремонта от них, почти не помогали, особенно во время ветра. Кроме того, жара стояла такая, что уже к 10 часам утра инструменты и орудие накалялись до такой степени, что приходилось надевать рукавицы. А воды нам всегда не хватало. Ту воду, что нам приходилось пить в Африке,             в Германии хороший хозяин не дал бы и своим свиньям. Потные и грязные мы не могли помыться и воняли. Часто вместо воды использовали мелкий, пылевидный песок,   который насыпали на кожу и тёрли, чтобы хоть таким образом удалить с неё грязь.

Кроме того, нам часто приходилось заниматься ремонтом полугусеничных тягачей, бронетранспортёров и даже танков, остановившихся неподалёку, потому что ремонтников постоянно не хватало, как, впрочем, и запасных частей. Поэтому годная деталь снималась с одной окончательно разбитой машины и ставилась на другую, которую ещё можно было оживить. А через пару дней её приходилось уже снимать с третьей, разбитой бомбой или снарядом, чтобы поставить на четвёртую.

Но бывали и такие дни, когда один и тот же танк, бронетранспортёр или орудие приходилось ремонтировать и дважды и трижды. К примеру мне запомнился танк Т-IV, у которого утром заменили повреждённый ствол пушки, днём — оптические детали прицела, перископов и панорамы, а вечером его вновь доставили к нам для ремонта двигателя и заметы разбитого ведущего колеса. Запомнилось и орудие, которое за сутки мы ремонти-ровали тоже три раза. Артиллеристы, доставившие гаубицу, спали рядом с нами в палатке и даже стук кувалд не мог их разбудить.

Из-за этой непрерывной работы в жаре и пыли, мы там все тогда не только смертель-но устали, но попросту одурели. Это выражалось не только в том, что я сам не раз ловил себя на том, что в пятый или десятый раз отвинчиваю и завинчиваю одну и ту же гайку, или в пятый раз пытаюсь прочесть один и тот же абзац инструкции. Очень многие из нас тогда соображали с большим опозданием, например даже то, что при налёте английских самолётов нужно уйти в укрытие. И погибали.

Впрочем, и укрытий там было совершенно недостаточно, ведь в песке выкопать окоп невозможно. Так вот и я среагировал с опозданием на атаку шести британских истребите-лей «Харрикейн» и был ранен осколками мелких бомб, когда они атаковали нашу ремонт-ную роту в конце марта 1943 года. Я с тремя ремонтниками занимался восстановлением повреждённого штурмового орудия СтуГ-III. Наш грузовик с будкой и инструментами эти «Харикейны» превратили в сито. На каждом стояло по 12 пулемётов и пули, градом падавшие вокруг, свистели вокруг нас, шипели, зарываясь в песок, визжали, отрикошетив от брони. Мы в самом начале налёта заползли под самоходку и поэтому пули достать нас не могли.

Англичане сделали не меньше шести атак каждый, ведь у нас не было не только зенитки, но и простого пулемёта и нам нечем было их даже напугать. Затем они улетели. Мы вылезли наружу, закурили, чтобы успокоиться и тут истребитель, вернувшийся с приглушенным мотором, сбросил четыре небольших бомбы. Я видел его и видел, как он сбросил бомбы, но не успел сообразить, что нужно укрыться под самоходкой. Их осколки ранили всех нас. Унтер-офицер Карл-Хейнц Моссбауэр умер несколько минут спустя. Остальным повезло больше – наши раны оказались легче.

Меня перевязали и отправили в госпиталь в город Тунис, а оттуда, после операции, отправили на гидросамолёте в Италию. Нужно сказать, что мне во всей этой истории повезло трижды. Во-первых, что ранили не опасно, во-вторых, что сумели эвакуировать,  а ведь многие самолёты и корабли с ранеными были сбиты или потоплены, и, в-третьих – в том, что я вовремя убрался из Африки. Те, кто там остался, попали в плен в мае 1943.

Хотя, им повезло в том, что большинство из них всё же остались живы.

В Италии я лечился три недели, а затем меня отправили долечиваться в Германию. Раны мои почему-то не хотели заживать и гноились, что было характерно для многих раненых в Африке, и я пробыл в госпитале до начала августа. После госпиталя я получил ещё две недели для отдыха и отправился домой.

Родители с радостью встретили меня. Были они усталыми и постаревшими от налётов, недостаточного питания и работы в три смены на заводе. Они рассказывали о жизни в городе, о знакомых и, в свою очередь расспрашивали меня о боях в Африке. Мать после того, как поняла, что я ремонтник, а не солдат на передовой, и не хожу в атаки, немного успокоилась. Они рассказали мне подробно о том, как много моих одноклассников и других мужчин из нашего города погибли в Сталинграде и в летнем наступлении под Курском. Для меня это были ошеломляющие новости. Мы в Африке были оторваны от Германии и новости приходили к нам в сильно урезанном и приглаженном виде. Поэтому я не знал всей величины неудач и потерь, постигших нашу армию.

Наш город и заводы по ночам бомбили англичане. Все три завода и вокзал хорошо прикрывали пять батарей зениток, стоявших на холмах вокруг них. Они сбили шесть самолётов и поэтому англичане предпочитали бомбить жилые кварталы города, лежавшего по другую сторону холмов и которые защищали только две батареи.

В городе было уже много разрушенных домов, церквей и других зданий. Моя бывшая школа тоже была полностью разрушена и сгорела, как и половина городской больницы. В одном из новых районов города не работал водопровод и канализация, потому что бомбы разорвали все трубы. Поэтому жителям приходилось переживать большие трудности.

На вторую ночь после моего приезда, англичане полностью снесли тяжёлыми, полу-тонными бомбами три улицы, расположенных в двух кварталах от моего дома и паралель-ных нашей. Я тогда сказал родителям, что даже на фронте не был под такой бомбёжкой. Мы пережидали ту ночь в убежище, которое почти каждую ночь становилось домом для 230-280 человек. Каждую ночь противовоздушная оборона подавала сигнал тревоги, даже если англичане и пролетали мимо. Потому что никто не знал, на какой город они нацели-лись в этот раз. Женщины с детьми почти постоянно ночевали в убежищах.

Зенитчики, которых я встречал в городе, рассказали мне в пивной, где мы однажды и встретились, про тактику англичан при налётах. По их словам, не раз уже бывало, что от соединения бомбардировщиков, которое уже пролетело мимо того или иного города, вдруг отделялась группа в пятьдесят-сто-двести машин, и внезапно очутившись над горо-дом, не готовым к налёту, сносила кварталы вместе с людьми, не успевшими спрятаться в убежищах.

Из-за постоянных ночных и дневных тревог люди ходили не выспавшиеся, усталые, злые и голодные, потому что продуктов уже не хватало. Мои родители с тоской и печалью вспоминали довоенное время, когда всего было много, не было ограничений, карточек и перебоев то с мясом, то с молочными продуктами, то с хлебом. Да и качество их было несравнимо лучше.

Я думал встретить кого-нибудь из своих одноклассников и заходил по старым адре-сам, если дома ещё сохранились. Но родители моих друзей отвечали, что их сын пал в бою за фюрера и Фатерлянд (Отечество) в России, в Норвегии, в Африке или на Балканах.

Вилли стал лётчиком и сгорел в сбитом бомбардировщике Ю-88 над Киевом.

Тихоня-Франц, ставший радистом в люфтваффе и служивший на аэродроме, с которого вылетел Вилли, слышал его последние крики, вой и визг. Он рассказал об этом своим родителям, когда приезжал домой в отпуск после ранения.

Хорст Виллибах стал офицером, но после ранения во время боёв в Норвегии, он попал во Францию. Он был счастлив – потому что там было тепло, много вина и на всё готовых, податливых француженок. Там не было войны. Но это не спасло его от пули в спину на улице города Круи, в котором он командовал комендатурой.

Дитер Хохлебен сгорел в танке на Украине возле Харькова, а Густав ещё раньше под Москвой. Бруно Катценбах, набожный сын пастора, был убит в Варшаве возле костёла.

А вот Бруно Шильдер, как и хотел, попал не на линкор, а на подводную лодку, которая не вернулась из 14 похода.

Рыжий, туповатый увалень Фредди, как и хотел, стал пулемётчиком. Он пережил благополучно и Польский поход, и войну с французами. Воевал в Греции и Югославии. Он получил Железный крест, две медали и был раздавлен русским танком под Москвой.

Ханс-Петер Хольцер стал калекой после зимовки под Москвой. Ещё пятеро наших одноклассников, с которыми я не имел дружеских отношений, погибли на бескрайних просторах России от Бреста до Сталинграда и неудачного для вермахта сражения под Курском.

Белокурая Брунгильда, активистка Немецкого союза девушек, спортивная, здоровая, высокая девушка погибла в санитарном поезде, подорванном партизанами в Генерал-губернаторстве, в Белоруссии возле Борисова. Несколько девушек стали помощницами в ПВО, стреляли из зениток или обслуживали их батареи. Некоторые работали санитарками в госпиталях, другие – на заводах. Трое из них погибли под бомбами. На третий день я не пошёл по оставшимся адресам, потому что было очень тяжело смотреть на горе родителей моих бывших одноклассников.

Мать и отец работали на заводе, на нём они и погибли за три дня до моего отъезда, когда больше сотни четырёхмоторных «Ланкастеров» под утро снесли 2-х тонными бом-бами завод почти со всеми, кто был на работе. Погибли даже те, кто успел спуститься в убежища, которые не были рассчитаны на удары таких тяжёлых бомб и стали могилами для всех, кто в них был.

Вместе с пожарными и спасательными командами я разбирал завалы на заводе, наде-ясь найти хотя бы тела своих родителей. Однако всё было тщетно. Мощные взрывы бомб раскрошили в мелкие обломки даже чугунные станины станков. От людей практически ничего не осталось. Вечером, потрясённый, грязный и усталый, я ушёл домой, собираясь утром отправиться к моему дяде, жившему в пригороде.

Я, несмотря на сильную усталость, встал рано, позавтракал, взял с собой альбом с фотографиями и документами, а также приготовленную матерью сумку со столовыми приборами и её любимым чайным набором из фарфора. Почему-то я решил передать это всё дяде, так как не был уверен, что город и наш дом уцелеют в таких бомбардировках.

Я отправился на вокзал, и это спасло меня, потому что в 9 утра на город налетели больше сотни американских тяжёлых бомбардировщиков Б-24. Они снесли полгорода, в том числе и мой дом, в который на моих глазах попала большая бомба.

Вначале он взлетел в воздух, и уже в воздухе кирпичные стены стали распадаться на куски, которые дробились на всё более мелкие. Затем всё скрыло облако дыма и пыли. Я застыл на месте, поражённый его молниеносным исчезновением. Когда ветер снёс дым и пыль, то на его месте лежала невысокая кучка битого кирпича, и что-то горело в стороне.

Рядом стояли уцелевшие и полуразрушенные дома. Они загорелись, и нужно было спасать людей из горящих развалин.

Оставив вещи в полицейском участке, я бросился на помощь пожарным. Вместе с другими добровольцами я помогал тушить пожары и вытаскивать из разбитых, горящих домов живых и мёртвых. Мы все работали, не замечая ни усталости, ни ожогов – ведь мы спасали своих знакомых, соседей, родственников, земляков. Я орудовал топором и ломом, перерубая или приподнимая балки, чтобы добраться внутрь и спасти человека, который часто был ранен или огонь подбирался к нему.

Пожилой брандмейстер Клаус Хохбергер вёл нас через развалины к убежищам. Мы нашли и раскопали два убежища, заваленных обломками. В одном мы нашли сорок семь, а в другом пятьдесят девять трупов задохнувшихся женщин, стариков, детей. Во втором была вся большая семья брандмейстера. Когда вытащили наружу труп одиннадцатого члена его семьи – трёхлетней внучки, то он покачнулся, упал и умер.

В эти мгновения я заметил, что батарея зениток, стрелявшая с холма рядом с центром города, прекратила вести огонь. Я бегом бросился туда через хаос дымящихся и горящих развалин, в которых, то здесь, то там, лежали трупы жителей или их куски.

Бомбы упали на улочки и переулки слева и справа от широкой Бисмарк-штрассе, про-тянувшейся через весь город. Дома на ней самой уцелели и даже не горели. Уцелевшие люди из боковых улиц, заваленных обломками горящих домов, бросились на неё, чтобы по ней добраться до выходов из города или больших убежищ, оборудованных в подзем-ных складах недалеко от вокзала.

Толпа женщин в рваных, измазанных, местами обгоревших одеждах молча, торопясь и падая, бежала по широкой, почти нетронутой войной улице. Они несли на руках или тащили     за руки спотыкающихся, маленьких, чумазых детей и небольшие узлы, сумки, чемоданчики с самым ценным. Дети постарше бежали рядом, испуганно поглядывая на небо. За ними ковыляли, опираясь на палки, старики и старухи, подпрыгивали на косты-лях инвалиды и раненые из госпиталя.

Я ничем им не мог помочь и продолжил путь к холму с зенитками, где явно произо-шло что-то нехорошее и надеялся, что там смогу помочь и батарея вновь начнёт стрелять.

И вдруг послышался звенящий гул авиационных моторов. Я вздрогнул и оглянулся…

Мои волосы встали дыбом – низко над городом, над Бисмарк-штрассе, летели друг за другом две пары истребителей. Вот они по очереди словно клюнули носами к земле, а на их крыльях засверкали вспышки очередей крупнокалиберных пулемётов…

Я помню, что дико, срывая голос, закричал и, … отвернулся, чтобы не видеть, как потоки пуль, от каждого истребителя по шесть, хлестнули по бегущей толпе женщин, детей, стариков и инвалидов, разбрызгивая их по мостовой и по стенам домов. В воздухе летели кровавые клочья, куски рук, ног и голов…

Перед моими глазами всё поплыло, стало бесцветным, серым и тут я почувствовал сильную боль в груди. Я не мог вздохнуть, покачнулся, свет померк и я упал вдоль стены.

Так я лежал около четверти часа. Потом пришёл в себя от резкого запаха нашатыря. Сильно пьяные санитары спросили, не ранен ли я. Я ответил, что нет, избегая смотреть в сторону улицы. Они кивнули мне и с носилками отправились туда, куда я не мог глядеть.

Вспомнив, куда спешил, я вновь взглянул на холм. Зенитки оттуда не стреляли, хотя налёт продолжался. Я вспомнил, что там возможно нужна моя помощь. И тут вдруг меня охватила никогда ещё не испытанная мною злоба и ненависть. Я жаждал скорее добраться на холм, к зениткам, чтобы бить этих заокеанских варваров, этих убийц детей и женщин, которые прекрасно видели, в кого они стреляют.

Но сил у меня не было, и я медленно побрёл, держась за стены домов, так как меня ощутимо покачивало и тошнило. Однако чем больше проходило времени, тем лучше я себя чувствовал. Вскоре я уже шёл уверенно и начал подъём вверх, по тропе огибающей холм. У самой вершины я наткнулся на развороченную, всё ещё дымящуюся позицию счетверённого «Эрликона», атакованного истребителями. Ракеты и пули уничтожили всё и всех, и я, не останавливаясь, прошёл мимо.

Поднявшись на вершину, я увидел, что одного орудия нет. На его месте была огром-ная воронка, вокруг которой валялись непонятные, смятые и перекрученные как бумага, обожжённые обломки – это было всё, что осталось от 88-мм зенитки и её расчёта.

Второе орудие было перевёрнуто и искорёжено осколками. Часть зенитчиков погиб-ла. Среди них были подростки из гитлерюгенда, в том числе и девушки, а четверо каким-то чудом уцелевших, были сильно контужены и ранены. Менее пострадавшие товарищи из других расчётов перевязывали их.

В третьем орудии были небольшие повреждения от осколков бомбы и пуль американ-ского истребителя. Подростки-зенитчики суетились вокруг него, не зная, как исправить всё это. Я сказал им, что я артиллерийский мастер и спросил, где у них инструмент. Они быстро принесли его, и я вместе с тремя подростками, которым доверил более простую работу, приступил к ремонту, не обращая внимания на взрывы бомб в городе и завывания моторов самолётов. Они группами по 15-20 проносились над ним, сбрасывая серии зажи-гательных и осколочных бомб, сея смерть и разрушения.

Я работал быстро и плакал, оплакивая своих родителей, знакомых, соседей и других людей, разорванных бомбами, задавленных обрушившимися зданиями, сгоревших в пожа-рах и задохнувшихся в убежищах. Я не мог прекратить плакать, пока один из подростков не протянул мне флягу погибшего солдата-зенитчика. Только выпив три больших глотка шнапса, я прекратил плакать. Не знаю, сколько я занимался ремонтом, но, наконец, закончил его, и орудие было готово к открытию огня. После этого я пошёл к четвёртому.

Оно было исправно, но возле него остались только три девушки, причём одна была

из соседнего дома. Я даже вспомнил, что её зовут Маргарет, и то, что она года на четыре моложе меня. Они сидели на станинах и не знали, что им делать, так как истребитель перестрелял всех остальных и повредил орудие. Осмотрев его, я принялся на несложный ремонт и через четверть часа привёл в порядок и его.

Пока я ударами молотка выправлял согнутую деталь пушки, девушки, захлёбываясь от пережитого страха и горя рассказывали мне о том, как им было страшно при налёте. Они подробно, повторяясь, и дополняя друг друга, поведали мне о том, что все установки малокалиберных автоматических пушек «Эрликон», защищавшие их от налётов истреби-телей, теперь разбиты и все кто там был – погибли, так же, как и лейтенант с пятью взрослыми солдатами-зенитчиками, которые командовали на батарее расчётами орудий.

В этот момент начался налёт новой волны самолётов, и я встал к основному прицелу, а девушки принялись заряжать и наводить по вертикали. От второго орудия мальчишка-дальномерщик принялся выкрикивать данные для стрельбы и вскоре мы открыли загради-тельный огонь по американским истребителям. Наши снаряды взрывались перед ними и те отвернули в сторону, почему-то не став нас атаковать.

Мы воспользовались паузой и поправили защиту орудия, сделанную в виде металли-ческого ящика с двойными стенками из железных щитов, между которыми была насыпана земля. После этого, все мы шесть раз сходили за снарядами, а затем убрали из под ног стреляные гильзы. Затем попили чай из термоса с хлебом и тут вновь появились бомбардировщики. На этот раз Б-26.

Вероятно потому, что никто в них не стрелял, они шли необычно низко, оглушая всех рёвом своих двух мощных моторов. Их стрелки поливали горящий город пулями из своих крупнокалиберных пулемётов. Меня вновь охватила неописуемая, дикая злоба и я бросил-ся к зенитке. Девушки заняли свои места, а я принялся ловить в прицел один из прибли-жавшихся бомбардировщиков.

Второй наводчик, а это была Маргарет, крикнула: «Он в кольце! Огонь!»

Мне тоже удалось навести орудие по горизонтали с нужным упреждением, и я нажал педаль спуска. Выстрел оглушил меня, потому что я был без наушников. Наш снаряд сверкнул трассером и пролетел мимо, левее самолёта.

Но тут же раздался крик девушки, заряжавшей зенитку: «Заряжено!»

Я быстро крутил рукоятки наводки и вёл ствол перед самолётом. С другой стороны наводила по вертикали Маргарет. Она вновь крикнула «Огонь!» и я тоже нажал на педаль. На этот раз наш снаряд взорвался прямо перед кабиной Б-26. Он сразу начал поворачивать от нас вправо, и это было его ошибкой.

Мы выстрелили ещё, и снаряд попал в него, в бомбы, которые он нёс и они разнесли самолёт и его экипаж на атомы. Огромный огненный шар взрыва вспыхнул в небе, менее, чем в километре перед нами.

Мы закричали зло и радостно, кричали и возле третьего орудия. Затем я скомандовал: «Заряжай!» и вновь приник к прицелу. Наши два орудия стреляли минут десять и за это время мы подбили ещё два самолёта, летевших слишком низко и близко от нас. После этого налёт закончился, а возле орудий закончились снаряды.

Основной их запас находился в бетонном бункере у подножия холма. Тягач, стояв-ший в углублении, выкопанном в склоне холма, был разбит, и нам пришлось спускаться за ними пешком. Взяв по два снаряда, мы отправились наверх. Я шёл быстрее и, оставив сна-ряды у пушки, уже успел спуститься до середины склона, шагая за новыми снарядами, когда девушки только поднялись к орудию.

В этот момент раздался рёв мотора истребителя и грохот его пулемётов. Я упал за большой как шкаф плоский камень, лежавший на склоне. Выше меня по холму стеганули шесть полос земляных фонтанов. Они пересекли огневые позиции наших двух орудий.

Я услышал крики и рванулся наверх, чтобы помочь. Однако моя помощь никому уже не была нужна. Все девушки и подростки лежали искромсанные, разорванные большими, тяжёлыми пулями крупнокалиберных пулемётов. На двух подростках тлела одежда.

Только Маргарет была ещё жива. Она лежала на спине у стены укрытия, которое их не спасло. Я подбежал, поднял её голову. Она не стонала, только глубоко, неровно, с хрипом и клёкотом дышала широко открытым ртом, а из глаз её лились слёзы. Затем она тихо прохрипела: «Вот и всё…  Нас уже нет…   никого…   прощай…  и поцелуй меня…»

Я выполнил её просьбу, поцеловав в мягкие безвольные губы.

Она глубоко, со стоном вздохнула и умерла.

Меня словно выключили. И я долго просидел на станине повреждённой зенитки, держа на коленях её голову. Потом меня толкнули в плечо, и я, очнувшись, огляделся.

На холм поднялся лейтенант из Люфтваффе* с перевязанной рукой и ещё восемь солдат.

Они со страхом смотрели на разгромленную батарею, на тела девушек и подростков.

И плакали. Лейтенант спросил меня, кто стрелял и сбил Б-26. Я махнул на тела и ответил коротко: «Они и я». Потом, прихрамывая, так как оказалось, что я был легко ранен в ногу, после перевязки отправился в полицейский участок за вещами, а потом на вокзал. Мне стало вдруг очень страшно, и я тогда впервые подумал, что Германии, наверное, не нужно было начинать эту войну.

Вещи я оставил у дяди Рудольфа, который в мае 1943 года был ранен уже и в этой войне при налёте англичан на его деревню. Он с трудом передвигался по двору своего дома. Мне пришлось помочь ему выполнить многие дела по хозяйству, на которые у него не хватало сил. Две его дочки служили в связи, а три были медсёстрами в большом госпи-тале в Мюнхене. Они ничем не могли ему помочь. Затем я отправился на сборный пункт. В Кобленце меня переучили на зенитчика и отправили во Францию.

Там я попал в зенитную часть, прикрывавшую порт Брест. Зенитки в Бресте стояли в бетонных кольцевых укрытиях с высокими стенами, на которых были стальные козырьки, защищавшие от пуль. Поэтому потери у нас были невелики, так как прямых попаданий в укрытия почти не было. Однако американцы постоянно искали новые способы ударов по нашим позициям и в один из дней середины мая 1944 года их истребители массированно применили ракеты с очень малых высот. Так они уничтожили семь орудий вместе со всеми расчётами. Расчёты ещё нескольких орудий тоже понесли потери.

Через два дня, во время сильного дневного налёта американцев на порт, истребитель «Мустанг» атаковал наше орудие ракетами. Возле орудия, было четыре бетонированных ямы со стальными крышками для снарядов. Когда я увидел, что самолёт пустил в нас ракеты, то я прыгнул в яму, которую не успели заполнить ящиками со снарядами и захлопнуть за собой крышку. Это спасло меня. Весь расчёт погиб, а меня ранило в руку и спину. Раненых при налёте вывезли на поезде в Германию, и я не погиб в боях при отра-жении высадки англо-американцев, и не попал в плен, подобно тем, кто не смог вырваться из окружённого Бреста.

После госпиталя меня вновь направили на западный фронт. Мы сдерживали малыми силами орды англо-американцев, только потому, что те не очень-то спешили наступать. Достаточно было одному нашему пулемётчику начать стрелять из засады, как их наступ-ление останавливалось, и по площади в пару квадратных километров начинала долбить их артиллерия или прилетало как минимум полсотни самолётов, перекапывавших бомбами с большой высоты всю округу. Я не раз был свидетелем таких случаев.

В этот раз я вновь попал в зенитную артиллерию, но мы больше стреляли по танкам и пехоте англо-американцев. Моя 88-мм зенитка была установлена на платформе, которую буксировал бронированный полугусеничный тягач с очень опытным, умелым водителем Хорстом Бумбергером, поэтому мы быстро меняли позиции и это, а также броня спасали нас от атак вражеских истребителей-бомбардировщиков, которые гонялись даже за одиночными солдатами.

Возможно потому, что этот одиночка был им не опасен.

Мне запомнился один бой с английскими танками и пехотой, который начался пре-красным безоблачным днём. Наша зенитка вместе с ещё двумя такими же и двумя само-ходными установками 20-мм «Эрликонов» Сд.Кфц.10/5 с бронированными кабинами, стояла на опушке небольшого леса под деревьями.

Впереди в семистах метрах была брошенная населением деревня. Дома стояли редко, и мы видели, как между ними перебегают англичане в своих нелепых мелких касках, по-хожих на миску и прикрывавших только темя. За деревней мелькала английская броне-техника. Это были в основном американские самоходные 105-мм гаубицы, переделанные из старых танков М-3, но я заметил и шесть танков «Кромвель»*, которых опознал в при-цел по их лобастой, широкой, угловатой башне. Я тут же сообщил другим расчётам о том, что увидел.

Оберлейтенант*, командовавший нами, приказал расчётам малокалиберных, автома-тических зениток бить пехоту, когда она подойдёт на 400 м, а нам бить танки и самоход-ные гаубицы. Затаившись, мы ждали, когда же англичане решатся наступать. В основном все молчали и только изредка раздавались злые шутки по поводу англичан и их привычек. Тем временем к нам на двух лёгких грузовиках прибыли четыре расчёта миномётов и пять пар пулемётчиков. Судя по виду, пулемётчики были бывалые, повидавшие войну парни. Все они очень толково выбрали позиции на опушке, за кучами камней, которые стащили туда поколения крестьян, очищавших свои поля.

Англичане постреливали из гаубиц, но явно не видели нас, потому что их снаряды рвались в кустах на небольшом пригорке справа от нас, где никого не было. По-моему, даже школьник догадался бы, что там нельзя устраивать позицию, несмотря на её види-мую привлекательность. Ведь эта её привлекательность и привлекла внимание англичан

и они усердно, не жалея снарядов, корчевали кусты на пригорке. Когда все кусты были уничтожены, островитяне поняли, что били по пустому месту и, наконец, появились          из-за домов. Чтобы выманить их на открытое место, мы по ним не стреляли.

Британцы наступали не редкими цепями, которые давно стали привычными для нас  и для русских, а шли взводными колоннами в затылок друг другу. Видимо они были  очень уверены в том, что вблизи нет ни одного германского воина. Затем из-за домов, гремя гусеницами и завывая моторами, появились их «Кромвели».

Мы подпустили их близко, метров на 500 и начали стрелять. Для них начался ад. Одной очередью из «Эрликона» скашивало по десять и более человек, попросту разрывая их в клочья. Миномётчики накрыли метким огнём самоходные гаубицы и толпившуюся возле них в надежде на защиту и укрытие пехоту британцев. А наши «восемь-восемь»* начали ломать английскую броню. После боя я подсчитал, что каждый четвёртый снаряд разбивал танк или самоходную гаубицу. Уже через пару минут англичане запаниковали и побежали назад, чтобы спрятаться в деревне.

Я следил за танком, который, как мне казалось, был командирским, хотя я никаких добавочных антенн на нём не видел. Этот «Кромвель» ловко и быстро скрылся в деревне

и принялся оттуда стрелять по опушке леса. У нас броня была тонкой, только от пуль  и осколков, поэтому мы почувствовали себя не очень хорошо. Я ловил мелькающий между домов танк и стрелял по нему, выпуская снаряд за снарядом. Они пробивали дома, и я видел, как летят в разные стороны балки, доски, кирпичи. Меня охватил азарт, и весь мир сжался до небольшого кружка прицела и мелькающих в нём вдали, за домами хитрых англичан, скрытых бронёй.

Поле перед деревней заволакивал дым от горящих танков и самоходных гаубиц. В деревне тоже загорелись пять-шесть домов. Я чувствовал, что ещё немного и танк врага ускользнёт. И, в этот момент рухнул дом, за которым скрывался «Кромвель». В него попали снаряды соседних орудий.

Я увидел его, выстрелил и попал в башню.

Он двинулся вперёд, старясь укрыться за соседним домом.

Опустив немного ствол, я выстрелил в корпус, затем ещё раз.

В этот момент люки танка откинулись и там показались головы экипажа.

Однако в тот же момент внутри него взорвался боекомплект, и облако огня и дыма выбросило их из танка.

Я как зачарованный смотрел на горящий танк, пока меня не встряхнула команда оберлейтенанта,  приказавшего убираться подальше в лес.

Едва мы отъехали метров на пятьсот, как на опушку налетело больше двадцати двух-моторных бомбардировщиков Б-25*, и около двух десятков «Тайфунов»*, которые снесли опушку и лес на глубину около двухсот метров. Когда они, отбомбившись, улетели, то мы минут тридцать едва могли слышать друг друга. Едва слух восстановился, как пришлось решать, что же нам делать дальше. Выяснилось, что наш боекомплект почти закончился, а машины с новым не прибыли. Воевать было нечем и нам пришлось отступить.

Другой бой был менее успешным для нас. Нашу небольшую колонну обнаружил английский самолёт-разведчик. Он вызвал «Тайфуны» и два десятка их атаковали нас на марше между двумя рощами. Самолёты сожгли всю технику, а из 76 человек уцелело, да и то случайно, всего семеро раненых и контуженых солдат без оружия. В полевом госпитале мы передохнули пять дней и подлечились. Это были прекрасные дни отдыха и хорошего питания, столь редкого в те дни.

Потом нас вызвали в лес около небольшой железнодорожной станции. Там, на вре-менном складе, представлявшем собой колья, на которые была натянута маскировочная сеть, мы получили новую самоходную зенитку Сд.Кфц. 251/21. Это было новое оружие: на шасси полугусеничного бронетранспортёра стояли строенные авиационные пушки «МГ-151/20» калибром 20 мм. Вместе с ещё двумя такими же мы прикрывали мосты, станции и устраивали засады на английские истребители «Темпест» и «Тайфун» занимав-шихся террором на дорогах. Каждый ствол имел скорострельность по 700 выстрелов в минуту, а боекомплект был две-три тысячи снарядов, поэтому самолёту было трудно уцелеть под нашим огнём. Наш расчёт, состоявший из шестерых молодых парней, быстро сдружился, у нас не было никаких ссор. Кроме того у каждого был и личный повод для ненависти к британцам – у всех нас родители погибли под бомбами.

Там, где-то у  …  я вновь столкнулся с варварством англичан. Две наши самоходные зенитки стояли среди молодых деревьев у перекрёстка дорог, рядом с которым был мост. По одной из них шли и ехали на повозках и велосипедах беженцы, они гнали скот, катили тележки. На повозках и тележках сидели старики и дети. Несмотря на множество людей над дорогой стояло тягостное молчание, нарушаемое лишь скрипом колёс и редким мыча-нием коров. Автомашин на дороге не было.

И вот в этот монотонный, тягостный звук примешался лёгкий звон, вроде комарино-го. Но в отличие от комариного, этот звон нёс смерть. Над дорогой появились истребители «Тайфун». Все четыре полого снижались к дороге. Я вспомнил Бисмарк-штрассе своего города и поднял тревогу, сообщив другим экипажам, чего можно ждать от английских убийц.

И они оправдали мои самые худшие опасения. Звеня моторами, они снизились почти до земли и их пулемёты и пушки загремели над толпой испуганно разбегающихся людей.

Трассы ударили в это скопище повозок, коров, людей, в стада свиней, которых гнали по обочине.

Я заледенел от ужасной картины, которая разворачивалась перед моими глазами. Люди и животные падали десятками. Они катились, кувыркались в канавы, падали устилая поле своими телами. Лошади понесли от страха, и неслись сквозь толпу, топча и давя упавших и раненых. Так же в панике метались и коровы. Белыми мячиками носились по полю свиньи, сбивая с ног людей. Англичане начали набор высоты и в этот момент они попали наконец-то в зону поражения наших зениток.

Они загремели длинными очередями, всаживая в голубые крылья и брюхо самолётов десятки снарядов, которые вспыхивали на них маленькими искрами, отрывая, отгрызая от них кусок за куском. Первый истребитель сразу перевернулся на спину и из него выпал пилот. Над ним раскрылся парашют, и ветер понёс его к дороге, на которой он только что устроил бойню.

Из второго повалил дым, появилось пламя, он скользнул на крыло, и из него тоже выпрыгнул пилот. Над ним также раскрылся парашют, и ветер также понёс его к дороге и полю, которое он устлал мертвыми телами.

Третий самолёт тоже получил несколько попаданий. Из него заструился лёгкий дымок и он, качаясь, полетел на запад. Однако далеко он не улетел. Огненный шар вдруг вспыхнул в небе, и самолёт развалился на куски. Кружась, как осенние листья, падали вниз консоли крыльев. Но ещё до взрыва пилот выпрыгнул из самолёта. Парашют нёс его к земле, но сверху на него упал горящий обломок и парашют вспыхнул, когда англичанин был всего в десятке метров от земли.

Четвёртый самолёт, шедший концевым, сумел увернуться от наших трасс, но всё равно не ушёл. Километрах в двух от нас на него спикировал «Фоке-Вульф-190» и брита-нец исчез в огненном шаре взрыва.

Мы выехали из укрытия, чтобы захватить англичан в плен. Однако к снижающимся убийцам бежали уцелевшие люди. Они бежали с топорами, лопатами, вилами, которые похватали с повозок, с ножами и просто с камнями. Один англичанин стал на колени, поднял руки, но толпа набежала, взлетели вверх и опустились предметы, которые люди сжимали в руках, раздался слышимый даже на расстоянии крик-вой, и всё стихло.

А люди бежали к следующему. Мы были от него метрах в тридцати, когда его окру-жили окровавленные, испуганные и ожесточённые женщины, старики, подростки. Он выхватил пистолет и начал стрелять, но от страха ни в кого не попал и исчез под ударами лопат и вил, посыпавшимися на него со всех сторон.

Я скомандовал ехать к третьему, упавшему без парашюта. Но и туда мы опоздали. Окровавленные женщины навалили на него куски мебели, разбитых повозок и тряпок из узлов и подожгли. Из разгорающегося костра доносился вой и крик о пощаде. Рядом  стоял пастор и на ломанном английском громко кричал, что это справедливая божья кара негодяю, убивающему мирных жителей.

Мы вернулись в запасные укрытия чуть в стороне и продолжали караулить англий-ских воздушных бандитов. На следующий день мы вновь сбили одного, но затем нам пришлось покинуть это место, так как группа бомбардировщиков, с большой высоты, на которую наши зенитки не доставали, разбомбила мост.

Через день, когда мы расстреляли весь боекомплект, прикрывая на марше к фронту сводный батальон, нас накрыли бомбами четыре «Москито». Эти небольшие, скоростные и маневренные бомбардировщики подошли с востока на малой высоте и сбросили бомбы так метко, что из всех экипажей уцелели только я и механик-водитель, отошедший за водой. Обломки наших машин горели в своих капонирах, и нам не оставалось ничего другого, как присоединиться к отряду, который мы должны были защищать

*  *  *

У Рейха оставалось всё меньше солдат, оружия, топлива, транспорта, хлеба, снарядов.

Мы часто только смотрели на вражеские самолёты, так как не имели боеприпасов, кото-рые были уничтожены налётами по пути к нам. В начале февраля 1945 года нашу сводную группу перебросили на Восточный фронт. Здесь я увидел другую войну.

Русские — не англичане или американцы. Они не прерывали атаку, для того, чтобы попить чаю в 17 часов, или потому что начало темнеть.

Если атака начиналась, то их артиллерия молотила по нашим позициям так долго, что немногие уцелевшие были чаще всего уже не в состоянии сопротивляться среди разбитых укреплений, техники, строений, бункеров.Если русские танки шли в атаку, то они катились как океанские волны, сметая всё на своём пути, расстреливая каждый окоп, каждый узел сопротивления, каждый дом.

Русские самолёты, покрытые бронёй, бесстрашно пикировали прямо на непрерывно стреляющие им навстречу 20-мм автоматические «Эрликоны» и смешивали их вместе с расчётами с землёй бомбами, ракетами и пушечно-пулемётными очередями.

Штурмовые группы русской пехоты под прикрытием танков и артиллерийского огня молниеносными бросками достигали немецких окопов или домов и забрасывали каждую щель гранатами, простреливали из пистолетов-пулемётов, заливали огнём из огнемётов. Дома они взрывали вместе с защитниками, а если не могли сами справиться, то вызывали тяжёлые 15-см самоходные пушки, сносившие дома двумя-тремя снарядами.

Наш отряд подчиняли то одной дивизии, то другой, бросали в неравный бой, который почти всегда кончался тем, что нас выбивали с очередной позиции, и мы вновь отступали, бросив разбитую технику, а часто и непогребённые тела своих товарищей.

Вскоре вермахт, по моим наблюдениям, превратился в скопище отрядов, групп, команд разной численности, мало, очень неравномерно и пёстро вооружённых. Рядом с пехотинцами сражались парашютисты, чуть дольше были юнцы из гитлерюгенда и военные моряки, рядом с танкистами без танков сражались бывшие авиамеханики из авиаполевых дивизий Геринга.

В танковой дивизии, вместе с которой мы провоевали пять дней, было пятнадцать танков трёх типов. На шестой день утром сгорела последняя «Пантера» и два уцелевших танкиста стали пехотинцами. Дни проходили в жестоких схватках, после которых мы едва успевали отступить, часто даже не успев подобрать раненых, так, как русские быстро и умело обходили наши узлы сопротивления своими танками и пехотой на грузовиках и бронетранспортёрах. У нас не было времени ни поесть не спеша, ни помыться, ни сменить или отремонтировать сломавшееся оружие. Его просто бросали. Потому что не было транспорта, чтобы доставить его в тыл, и уже не было оружейно-ремонтных рот, чтобы его отремонтировать.

Так я дожил до апреля. Нас вновь пополнили солдатами, которых наскребли в тылу. Среди них были и не до конца вылеченные в госпиталях полуинвалиды. Большинство из нас вооружили эрзац-оружием, которое ломалось после получасового боя, а то и раньше, и фаустпатронами, которых было много. Всего остального почти не было. Запасы у рейха, судя по всему, закончились.

На второй день к нам прибыли пять танков и две самоходки СтуГ-III и зенитный танк со счетверённым «Эрликоном». Мы должны были нанести удар во фланг русским,    ехавшим по шоссе к Берлину. Майор, передавший приказ, объявил, что у нас 10-12 часов до подхода русских, «которых сдерживают впереди наши боевые камарады». Все знали,  что спасти нас могут только глубокие окопы, поэтому всё это время мы копали окопы и ходы сообщения.

Лейтенант, командовавший той группой, в которой был я, опытный офицер с двумя железными крестами и тремя шрамами на лице, и, видимо на ноге, потому что он при-храмывал, выбрал позицию для нас в заросшем кустами старом мелиоративном канале. Когда бывалые солдаты поинтересовались у него, зачем мы будем прятаться в этом канале, в низине и грязи, то он ответил просто и прямо – для того, чтобы уцелеть.

Когда появились русские, и начался бой, я понял, насколько прав был наш командир. Русский истребитель, круживший над нашим лесом, каналом и полем перед нами больше часа, оказался разведчиком, который всё отснял. Русские артиллеристы смешали с землёй позиции на холмах, и там не уцелел никто. Ракеты «сталинских органов» три раза падали на них и там всё сгорело. Они стреляли с расстояния всего чуть больше километра и их ракеты падали поэтому, очень кучно. А на нас не упало ни одного снаряда или ракеты. Русские не подумали, что в этих жалких кустах далеко от поля боя кто-то может засесть.

Танки попытались атаковать русскую колонну грузовиков с пехотой и артиллерию на шоссе. Однако едва они проехали половину поля, как из-за леса на востоке на самой малой высоте вылетели, как черти русские бронированные штурмовики. Они высыпали на танки облака мелких бомб, и я впервые увидел, как легко загораются и взрываются танки.

На каждый из них упало по несколько штук. С расстояния около полукилометра мы смотрели сбоку на это страшное зрелище. Маленькие вспышки разрывов покрыли танки и землю вокруг них, после чего они все остановились, задымили, а два сразу взорвались. Только четыре танкиста уцелели.

Зенитный танк стрелял из всех четырёх стволов, и подбил один самолёт русских, который улетел с дымом на восток. Но оставшиеся начали нападать на зенитчиков со всех сторон, стреляя из пушек и пуская ракеты. Вскоре и над этим танком поднялся столб дыма. После этого лейтенант приказал осторожно двигаться по каналу в тыл. А позади в горящих танках грохотали взрывы. От почти полного батальона уцелела только наша полурота.

Я шёл, потея и согнувшись под тяжестью штурмовой винтовки СТГ-44 и трёх Фауст-патронов, а перед моим мысленным взором стояла картина уничтожения бронированных машин. Я вновь и вновь вспоминал, как разрывы бомб вспыхивали на крышах башен и корпусов, на гусеничных полках, на бортах «Пантер», «Густавов»* обеих СтуГ-III и мне стало холодно от страха. Я понял, что войну мы проиграли.

«Густав» — танк Т-IVG, на солдатском жаргоне.

*  *  *  *

В середине апреля 1945 нашу роту в третий раз за неделю пополнили солдатами из разбитых частей, госпиталей, десятком тощих подростков из гитлерюгенда и дюжиной пожилых мужчин из фольксштурма.

Мы заняли оборону на склоне пологого холма недалеко от деревни Польдиц. Позади нас на холме рос лес. Окопы для нас были кем-то вырыты заранее, и нам не пришлось ковырять каменистую землю. Мы подчистили их, углубили кое-где, сделали в стенках «лисьи норы» и позиции для пулемётов. Лейтенант Лео Бруннер прошёлся по окопам и приказал вырыть два хода сообщения в тыл, в кусты. При этом он сказал со вздохом: «Может быть, кому-то из вас пригодятся». Он понимал, что наши шансы устоять и уцелеть невелики.

Первыми нас «поприветствовали» русские штурмовики. Десять этих бронированных «комбайнов смерти» летели в стороне, возвращаясь на восток. Четыре отвернули в нашу сторону и сделали один заход вдоль окопов, стреляя из пушек и пулемётов. Они тут же улетели, видимо у них закончились боеприпасы, а мы принялись вытаскивать трупы и перевязывать раненых. Трёх убитых и пять раненых мы погрузили в грузовик, который привёз нам несколько ящиков фаустпатронов, и он укатил в сторону Берлина.

Не прошло и часа, как нас накрыла русская артиллерия. 12-см (122-мм) снаряды при-летали по 12 штук, видимо издалека, и поэтому падали не кучно. Они рвались вокруг око-пов минут пятнадцать-двадцать, перекопав луг перед холмом и его склон. Когда обстрел прекратился, оказалось, что один из пожилых фольксштурмистов умер, один тихо сошёл с ума, а три парнишки из гитлерюгенда обделались. Лейтенант приказал им выстирать шта-ны в канаве с водой. Никто не смеялся, потому что каждый вспоминал себя и свой первый бой.

Потом появился русский броневик. С него по нашим окопам очень метко и долго, минут двадцать, стреляли из крупнокалиберного пулемёта какие-то азиаты. В бинокль я отчётливо видел их лица, когда они выглядывали из-за брони. Тяжёлые пули разбивали и сносили брустверы наших окопов. Они были чертовски меткими – у нас трое были убиты, а четверо ранены. Среди убитых был и старый фельдфебель, который ранее многословно рассказывал нам о том, как он надеялся, что не попадёт на фронт, а будет продолжать учить молодых солдат в учебном полку. Затем броневик перестал стрелять и уехал в лес.

Мы отнесли погибших в яму за окопами, перевязали раненых и решили поесть.

Но появились три лёгкие русские самоходки с пушками «ратч-бум» (Су-76 с 76-мм пушкой Зис-3). Они стали на пригорке за лугом и принялись выбивать нас по одному. Снарядов у них было много, и они вгоняли их в брустверы через каждые три-четыре метра. А позади них в кустах мелькала русская пехота.

Через час, не убив ни одного русского, от нашей роты осталась половина. Раненый лейтенант сказал, что если появятся русские танки, то нам конец. Танки появились через час. Они медленно ползли к нашим окопам, изредка стреляя по тем местам, где видели наших солдат. Не доезжая метров двести до окопов, они остановились и, продолжая шевелить длинными стволами пушек, изредка стреляли. Один парень из гитлерюгенда,

Отто Бауман, лет 16, закричал нечто нечленораздельное, выскочил с фаустпатроном из окопа и побежал навстречу танкам. Они скрестили на нём огонь пяти или шести пулемётов, и он рухнул не землю, а его фаустпатрон выстрелил и взорвался перед ним.

Потом на нас посыпались мины из русских тяжёлых 12-см миномётов. Они прилетали по восемь сразу и просто закопали с десяток наших солдат или даже больше прямо в окопах и «лисьих норах». Нас осталось тридцать человек, когда лейтенант скомандовал отходить в лес по ходам сообщения. Под непрерывным миномётным обстрелом и точны-ми выстрелами танковых пушек мы уползли по ходам сообщения в лес. За лесом долго шли через сады, голые, без листьев, потом по кустам вдоль берега реки и часа через два вышли к деревне.

Там нас ждало сборное пополнение из пятидесяти шести солдат и фолькштурмистов, обед и запас фаустпатронов. Мы заняли позиции на холмике перед деревней, углубив канаву и превратив её в подобие окопа.

Русские пришли не со стороны дороги через лес, а появились с левого фланга прямо из кустов. Мы их оттуда не ждали, так как там было болото. Две самоходки с «ратч-бум» начали стрелять вдоль канавы и за пять минут перебили половину роты и шестерых эсэсовцев, которые сидели в ней вместе с нами и с тремя своими «Офен-рорами»*

(Реактивный противотанковый 88-мм гранатомёт в виде трубы с защитным щитком, стрелял дальше и точнее, чем панцерфауст).

Потом на нас посыпались мины. Один из снайперов убил трёх русских солдат, но то место, где он сидел с напарником русские снаряды и мины перекопали так, что там ничего не осталось. Потом из леса справа появились три русских танка и принялись стрелять по нам. Такого перекрёстного обстрела мы не могли выдержать и, чтобы не погибнуть, лей-тенант скомандовал уходить за деревню. Уцелевшие 25 человек сумели уползти, а все раненые погибли, так как русский танк заехал справа, и из пулемёта долго стрелял вдоль канавы.

Мы вышли к своим уже в темноте и нас, как это не удивительно, накормили. Так как нас осталось мало, то каждому досталось много еды, и мы впервые за неделю или две наелись досыта.

Следующий день начался с налёта русских штурмовиков рано утром. Они никого не убили, но сожгли все шесть автомашин с продовольствием, боеприпасами, сапогами и камуфляжными куртками для фольксштурмистов. Две сотни фольксштурмистов, прислан-ных для нашего пополнения, стало не во что переодеть. Ещё хуже было то, что их нечем было вооружить. Капитан полиции, который привёл их и командовал ими, посоветовав-шись с лейтенантом, вооружил их гранатами и новыми фаустпатронами. На каждого досталось по два. Пожилые крестьяне из деревни попросили нас не сражаться в деревне. Лейтенант посмотрел на них, кивнул и увёл нас из деревни.

Мы отошли к насыпи железной дороги и заняли на ней оборону, выкопав окопы-ячейки между рельсов. Вдоль путей лежали шпалы, завезённые для ремонта. Этими шпа-лами и запасными рельсами многие накрыли свои окопы. Другим пришлось таскать брёв-на из леса, где лежали подготовленные к вывозу штабеля. Все мы промокли от пота и задыхались от перенапряжения. Когда все закончили копать и укреплять окопы, то наш лейтенант приказал всем укрыться в них и отдохнуть. Мы сидели в своих ямах часа два, и я, как и многие, даже подремал.

Затем послышался лязг гусениц русских танков. Мы выглянули наружу и увидели колонну танков, которая катилась метрах в пятистах от нас из одного леса в другой.

Танки ревели моторами, лязгали, и это продолжалось почти час. Поле заволокло пылью, чадом выхлопных газов, которые не успевали рассеяться, и нам стало трудно дышать. Затем появились грузовики с пехотой и орудиями. Мы вжались в землю, подавленные этой мощью, которой нам нечего было противопоставить.

Один из фольксштурмистов, со значком наци начал стрелять из винтовки по грузо-викам. Его поддержал из МГ-42 парень лет 16-17 из гитлерюгенда. Затем начали стрелять ещё пять-шесть человек. Русские прекратили движение, а на опушке леса развернули гаубицы и открыли огонь по насыпи. Сразу восемь 15-см гаубиц били по ней залпами, просто снося её, раскидывая по полю вместе с солдатами, рельсами, шпалами. Кто-то в отчаянии выстрелил в сторону русских из панцерфауста. Головка не пролетела и поло-вины расстояния до орудий и взорвалась на поле.

Тут послышался рёв двигателей сзади. Из леса выползли три «Пантеры» и покатились к насыпи. Они замирали на секунду и стреляли по русским гаубицам. Прошла минута и пять русских гаубиц были разбиты. «Пантеры» въехали на насыпь, чтобы перевалить на другую сторону, и тут слева, по ним начали стрелять русские противотанковые самоходки с длинноствольными пушками. (СУ-85 или СУ-100)

Только одна «Пантера» успела повернуться к ним передом и съехать с насыпи. Две другие вспыхнули прямо на рельсах. Я был всего в двадцати метрах от одной из них и слышал, как русские снаряды с непередаваемым хрустом и лязгом пробивают броню бортов и башен наших танков. Этот страшный, рвущий уши звук, мне не забыть никогда. Ни один танкист не сумел выбраться из загоревшихся танков наружу. Вероятно, все они погибли сразу, при попадании снарядов.

Третья, успевшая съехать с насыпи, начала стрелять по русским самоходкам, и перебила у одной из них гусеницу, а вторая остановилась, получив попадание.

Но тут вновь загрохотали гаубицы Иванов и сразу четыре или пять снарядов попали в наш танк. Спереди в его броню было ещё три попадания и внутри его взорвались снаряды, развалив его на части. Броневые плиты отлетели на пять-шесть метров.

Мы побежали, не выдержав этого ужаса. Разрывы гаубичных снарядов преследовали нас до леса и даже в лесу. Поэтому до сборного пункта дошли только 18 человек, полови-на из них была ранена и контужена.

В предместье Берлина нас вновь пополнили. В роте стало 286 человек. Но это была не рота, а сборная команда незнакомых и мало обученных людей.

На рассвете мы отправились к деревне, которая была не занята русскими. Находилась она на довольно высоком холме, с которого можно было перекрыть две шоссейные и  же-лезную дороги. За деревней, в садах, заняли своё место три самоходных 15-см гаубицы «Бизон». Для корректировки их огня на колокольню церкви влезли старый фельдфебель-артиллерист с молодым радистом, а для наблюдения за полем боя лейтенант послал меня с телефоном. Я вместе с артиллеристом внимательно осмотрел долину, раскинувшуюся передо мною. Даже в апреле вид её был красив.

Однако вскоре я заметил русские танки, которые выезжали из леса в трёх километрах от деревни и разъезжались по его опушке, образуя неровную цепь. Я передал лейтенанту сообщение о появившихся 27 русских танках. Тоже самое сделал и артиллерист. Затем на опушке того далёкого леса появились русские гаубицы. Артиллерист начал колдовать со своими измерительными приборами. Вскоре он передал координаты и «Бизоны» сделали три первых пристрелочных выстрела. Снаряды упали среди танков, подняв большие фонтаны земли и дыма. Следующие упали возле гаубиц, не долетев до них метров сто.

Я на секунду забыл, что это война. Вид, который открывался перед моими глазами, напоминал вид с балкона в оперном театре. Только он был более захватывающим. И, более опасным. Вдали, на опушке сверкнули вспышки. Это русские гаубицы дали ответ.

Через несколько секунд я услышал вой и шипение снарядов. Они минули колокольню и упали в садах за деревней и взорвались, корчуя деревья.

На опушке далёкого леса вновь сверкнули вспышки, и новый вой снарядов заставил меня поневоле пригнуть голову. Я оглянулся. На этот раз разрывы опасно приблизились к «Бизонам». Те дали залп и тут же стали опускать стволы и отъезжать задним ходом. Их снаряды взорвались то ли перед, то ли среди русских гаубиц. Однако ответный залп они дали без задержки. Он упал на то место, где только что были наши «Бизоны».

Я сказал фельдфебелю: «Поздравляю! Ваши товарищи очень ловко и главное вовремя ушли». Он взглянул на меня и, кивнув в ответ, закурил. Затем попросил радиста связаться с самоходками. Тот ответил через полминуты, что одна гаубица повреждена и не может вести огонь, а во второй три члена расчёта ранены. Через минуту радист передал, что две гаубицы откроют огонь с левой окраины деревни.

Тем временем русские танки медленно катились к деревне, переваливая через канавы  и невысокие заборы из камней, разделявшие участки. Изредка, то один, то другой стреляли по окраине деревни, где засела наша рота.

Фельдфебель передал координаты и две гаубицы выстрелили, потом ещё и ещё. Батарея русских гаубиц ответила, засыпав левую часть деревни снарядами, которые разби-ли четыре дома и подожгли их. Два танка принялись стрелять по колокольне. Снаряды свистели рядом с нею, и я решил, что пора спуститься.

Но тут послышался рёв самолёта, а следом загремели его пушки. Я бросился вниз по лестнице. Это спасло меня. Град малокалиберных снарядов смёл с верхней площадки и фельдфебеля и радиста, вместе с радиостанцией и колоколом, обломки которого загреме-ли мне вслед.

Я прыгал, спускаясь вниз, через пять–шесть ступеней, а возможно и больше. Меня охватил такой страх, которого я ещё не испытывал. Мне казалось, что я совершенно голый, а этот русский лётчик изрешетит меня через долю секунды. Только спустившись на пол церкви, я пришёл в себя. Сверху падали обломки ступеней лестницы, куски кирпичей и колокола.

Горло совершенно пересохло и я, попив воды из фляги, побежал к лейтенанту. Когда я нашёл его на чердаке кирпичного большого дома, он смотрел из чердачного окна в бинокль на русские танки, которые остановились за насыпью шоссе и оттуда изредка стреляли по окраине деревни. Не оборачиваясь, он спросил: «Фельдфебель убит?»

Я ответил, что убит вместе с радистом. Лейтенант помолчав, произнёс как-то равнодушно: «Не играет больше никакой роли…- и добавил – «Бизоны» разбиты».

Выглянув в боковое окно, я увидел три столба дыма, поднимающиеся вверх слева от нас. «Что будем делать, господин лейтенант?» — спросил я, сознавая, что в этот раз русские не дадут уйти никому.

Лейтенант взглянул на меня и приказал, чтобы я принял командование над группой подростков из гитлерюгенда и разместил их на правом краю деревни возле леса. Недолго помолчав, добавил: «Может быть, вам удастся уцелеть. Зачем мальчишкам погибать. Всё и так уже давно решено. Не нами и не здесь. Поэтому не изображайте героев Эдды»   (Древнегерманский героический эпос, повествующий о делах Богов и героев).

Я повёл подростков на правый край деревни, поближе к лесу. Там, за каменными заборами и в канавах, наскоро углубив в них места для засады, мы и засели. У каждого было по три фаустпатрона, по две гранаты и разнообразное оружие – винтовки, МП-40, СтГ-43, пистолеты и даже три русских ППШ.

Русские танкисты поняли, что пушек или танков в деревне нет, и стали окружать её. Вскоре они охватили её стальной дугой так, что только позади нас остался проход в лес или сады. Танки изредка стреляли по заборам и сараям. Ещё три дома и сараи загорелись, расстилая серый дым.

Затрещали два наших пулемёта, не давая пехоте русских ворваться в деревню. Они стреляли из глубины и русские танки их не видели. Зато русские пехотинцы принялись стрелять из трёх больших длинноствольных ружей. Я хорошо видел, как они, укрывшись за танком, стреляли по деревне. Они давали по пять выстрелов, и перезаряжали свои ружья. Вскоре замолчал один наш пулемёт, а следом и второй.

И тут я заметил в глазах подростков страх. Один из них заплакал. Второй заговорил, подвывая, с истеричными нотками в голосе:  «Русские расстреляют нас всех как в тире. Где наши танки? Где пушки? Где зенитки? Почему наши самолёты не прикрывают нас и не бомбят русских?»

Третий молчал, а потом сдавленным голосом спросил: «Почему мы здесь одни?           Где вермахт? Берлин позади, а нас здесь горстка. Где мои старшие братья? – и, не дожидаясь ответа сказал – они погибли. Мы тоже здесь погибнем…»  Отвернувшись, он замолчал, сжимая фаустпатрон.

Затем со стороны русских раздались винтовочные выстрелы, а через минуту стрельба нашей роты стала стихать. Я расслышал крик: «Внимание! Снайперы!» — и содрогнулся. Русские винтовки хлопали каждую минуту, и я понимал, что почти каждый выстрел это погибший солдат нашей роты. Однако испытания на этом не закончились.

Вдруг послышался завывающий звук автомобильного мотора и лязг гусениц, но не такой, как от танка, а тоньше и тише. Из-за танков появился американский полугусенич-ный броневик. Над его кабиной стоял щиток. Я не понял сразу что это. Но когда на концах двух стволов, торчащих из щитка, засверкали огненные вспышки-цветки и загремели очереди спаренного крупнокалиберного пулемёта, я понял, что русские вот-вот пойдут в атаку. Пули били по чердакам и крышам, разбивая черепицу, сбивая трубы, перебивая стропила, и крыши складывались, и осыпались во дворы дождём обломков.

Русские танки взревели моторами и покатились к деревне, стреляя по ней. Следом за ними пошла и русская пехота. В небе звенели моторы двух русских истребителей.

В этот момент в нашем тылу заревели моторы и появились две «Пантеры» со знаками СС. Следом за ними ехали две противотанковых самоходки «Мардер» и бежали цепочки эсэсовцев, которые рассыпались среди домов. И «Пантеры» и «Мардеры» встали за разва-линами домов и сараев и открыли огонь. Первые же снаряды подожгли два русских танка и те, что атаковали в центре, сразу откатились задним ходом назад, за насыпь и открыли оттуда частый огонь по деревне.

Я и мои подростки смотрели на бой, разворачивающийся перед нашими глазами затаив дыхание. Вдруг один из них указал рукой на поле. Я присмотрелся, и мне стало холодно. Там медленно поворачивала к деревне русская тяжёлая самоходка с 15-см пушкой. Я уже видел её в деле раньше. Вот она встала к деревне передом, полыхнула вспышка, раздался громоподобный выстрел. Дом, за которым стояла одна из «Пантер» содрогнулся и рассыпался кучей обломков. Вновь полыхнула вспышка, и мощный разрыв разбросал обломки во все стороны.

«Пантера» тронулась с места, чтобы укрыться за соседним домом, но сделала это поздно. Русский снаряд ударил в неё, я видел, как она дёрнулась назад, а в следующее мгновение внутри её раздался взрыв, и башня слетела с неё влево, в огненном столбе крутились какие-то обломки.

Вторая «Пантера» пошла в атаку на русских пехотинцев, засевших в канаве возле самой деревни, оставшихся там, когда отошли их танки. Русские принялись стрелять по ней из своих длинноствольных ружей. Я не понял, на что они надеются, ведь даже не все пушки пробивали её броню. Я видел, как от неё летели искры рикошетов.

Присмотревшись в бинокль, я увидел, что они стреляют по стволу пушки. Она повернула башню и опустила ствол, чтобы выстрелить и тут я разглядел пробоины на стволе. Танк выстрелил, и ствол оторвало. Он дёрнулся, но не остановился, а продолжил движение. Танкисты решили передавить русских в канаве. И тут я понял, что танкисты обречены. Из каких-то ям встали на колено три русских и выстрелили из фаустпатронов в правый борт «Пантеры».

Расстояние было около тридцати-сорока метров, и ни один не промазал. Три взрыва вспыхнули на борту танка. Он начал поворачивать направо, но мотор заглох. Затем появился дым. Но люки остались закрытыми…   Это был конец. …

Вдруг откуда-то раздался металлический скрежещущий вой и огненные стрелы обру-шились на дома деревни. Это были «Сталинские органы» («Катюши»). Левая часть деревни исчезла в огне и дыму. В воздухе крутились обломки домов. Уцелевший «Мардер» подбил русский танк и попытался скрыться за сараем. Однако несколько русских танков залпом снесли и сарай и укрывшийся за ним истребитель танков. Куча мусора запылала.

К подбитому танку подъехал другой, танкисты зацепили тросы и целый начал букси-ровать подбитого с поля боя. Четыре других и зенитный броневик открыли ураганный огонь по всему, что двигалось. Наши уцелевшие солдаты, если такие и были, не рискнули сделать ни единого выстрела. В глубине сознания я понимал, что бой проигран, большин-ство солдат уже погибло, но я никак не мог заставить себя отдать приказ отступать. Зрелище этого буйства смерти и ураган уничтожения словно парализовали меня.

Тем временем 12-см гаубицы методично ровняли деревню с землёй. Через каждые полминуты на неё падали 12 снарядов. А в дыму, среди обломков ворочалась неясная тень. Вдруг я скорее угадал, чем увидел выстрелы из фаустпатронов по этому танку. Его подбили из фаустпатрона, и он остановился. Однако его башня вращалась, и он часто стрелял из пушки и пулемёта. Он начал дымиться, но его тут же вытащил другой танк, подошедший сзади, а четыре других вновь засыпали всё снарядами.

Затем в развалинах деревни блеснул длинный язык пламени, потом ещё один. Это огнемётный танк русских принялся выжигать подвалы и погреба. Несколько эсэсовцев выскочили из подвала и попытались перебежать за остатки каменного забора, но упали один за другим. И только тут я обратил внимание на то, что всё время на деревню сыпались мины 8-см миномётов. Это был конец.

Вдруг я заметил ползущего среди обломков солдата. Он подполз ближе, и я узнал нашего лейтенанта. Он был ранен, никого не узнавал и я принялся перевязывать его. После перевязки напоил. Он очнулся и спросил, сколько у меня осталось людей. Перед этим я сделал перекличку и знал, что у меня осталось 16, так как двое были убиты пулями и осколками. Лейтенант сказал, что нужно срочно уходить в лес. Уцелевшие солдаты поползли, но канава была мелкой, и ползшие последними были обнаружены русскими выдвинувшимися вперёд. Но ним открыл огонь танк и зенитный броневик. До леса добрались только 9 из 286 человек роты.

Я повёл подростков через лес. Он был небольшой и за ним, чтобы не быть обнару-женными, я вновь приказал всем спуститься в канаву и идти по ней. Мы прошли по ней около полукилометра, и до леса оставалось всего метров сто, но тут налетели штурмо-вики. Они заметили нас и прочесали канаву из пушек и пулемётов. Я упал, крикнув подросткам: «Ложись!»  Но они испугались и побежали. Пули догнали всех.

Я вылез из канавы и, осмотрев их, взял документы, не зная, что делать дальше. Меня как половодье затопили вдруг мысли, которые кружились в голове, и я выхватывал и понимал только куски их.  Затем я пошёл куда-то и до меня вдруг дошло понимание всей бессмысленности этой войны и особенно этих последних боёв, ничего не решавших, а только приводящих к лишним и бессмысленным жертвам и разрушениям.

Затем, вдруг обессилев, я уронил фаустпатрон, который нёс и автоматическую вин-товку «Вальтер». И сел на какой-то камень. В глазах кружилась серая метель. Сколько            так сидел — не помню.

Очнулся я тогда, когда меня схватили крепкие руки, встряхнули, поставили на ноги, обыскали. С глаз спала серая пелена, и я увидел, что рядом со мной стоит открытая авто-машина американского производства «Виллис» с пулемётом МГ-42 на капоте. А четверо русских с пистолетами-пулемётами и винтовкой обступили меня. Моя винтовка, пистолет и фаустпатрон уже лежали в машине.

Пожилой русский, что-то говорил мне по-немецки, но я не понимал его. Он кивнул на канаву, где лежали тела подростков, у которых русские уже тоже собрали оружие, и вновь спросил: «Это твои?»  — Я ответил: «Нет! Это немецкие дети».

Потом поправился: «Да, я вёл их, и не довёл». 

Русский спросил: «Куда ты их вёл?»  Я задумался. Потом ответил: «Не знаю, но подальше от смерти. Может быть – домой».

Русский вновь спросил: «А ты будешь воевать хотеть?»

Я покачал головой и ответил: «Нет, никогда, ни за что. Я дурак, я понял это только сегодня, когда погибли эти. Ни за что, не для чего… Глупо, зря… А я остался… Почему?»

Русский смотрел на меня, потом достал карту и, показав на деревню, где мы были,          и которой уже не было, спросил: «Вы были там?» Я кивнул.

Русский спросил: «Вы стреляли?» Я ответил, что мы сидели на правом фланге и не стреляли. «Где вы сидели и как, и когда ушли?»  Я показал на карте наши позиции и маршрут отступления. Пожилой кивнул и спросил что-то у другого русского. Тот ответил и пожилой спросил меня, хочу ли я помочь спасти немецкие и русские жизни.

Я спросил: «Как?»  Русский ответил, с трудом подбирая слова и неумело строя фразы: «Ты идти к немецкий солдат. Ты говорить — не нужно воевать. Ты говорить — нужно сдаваться. Кто сдастся – живёт. Кто нет – умрёт. Расскажи про бой в деревне.

Про нашу силу. Про мир. Он будет скоро. Кто не воевать, тот жить. Ты согласен?»

Я взглянул на тела в канаве и кивнул. Мне удалось уговорить сдаться наших солдат в семи местах. В трёх не удалось. Я спас 305 человек. Значит я жил не зря.

Русские не отправили меня в плен. Они поставили меня работать в немецкой админи-страции города. У меня было много стычек с теми, кто пришёл к ним первым. Эти люди кичились тем, что они не были нацистами, что они не воевали, что они были когда-то коммунистами или социал-демократами. А на самом деле, многие из них были просто трусами и подлецами. После одной стычки меня арестовал СМЕРШ. Два офицера долго допрашивали меня, расспрашивая о том, как и где я воевал. Кем был до войны и что думал о ней в её начале. Они хорошо говорили по-немецки и почти не переспрашивали.

Потом мы дошли до последних дней войны и той помощи, которую я оказал русской армии. Они были довольны и кивали головами. Потом они попросили меня рассказать о причинах, из-за которых у меня возникают стычки с другими немецкими работниками администрации города.

Я не стал скрывать ничего и принялся рассказывать о махинациях с продуктами, о взятках, которые вымогают люди, с которыми у меня были стычки, о том, что они не любят или даже ненавидят русских, но боятся и поэтому всегда кланяются, глядят в пол и лебезят. О том, что они часто оговаривают других людей, которые им неприятны, объявляют их нацистами. Русские арестовывают таких, а это не прибавляет любви к ним.

Офицеры очень внимательно меня слушали, а потом предложили составить список немцев, которые, по моему мнению, плохо относятся и к русским, и к другим немцам. А во второй список внести тех, кто хорошо и честно работает, налаживая жизнь в городе.

Я составил оба списка и передал им. Они изучили их и задали мне вопрос, почему я не включил во второй список двух человек, с которыми у меня были стычки.

Я ответил, что неприязнь у нас личная, и объяснить её причину я не могу, но люди эти хорошие специалисты и хорошо и честно работают, справляются с трудностями, и нет нужды их кем-то заменять. Офицеры засмеялись, похлопали меня по плечу и сказали: «Ты честный парень, теперь мы это видим. Иди, работай дальше. А плохих мы уберём».

Они накормили меня в столовой, выдали паёк и отправили домой. Утром я пришёл на работу и не встретил трёх из тех, чьи фамилии были в первом списке. Их просто выгнали.

А я работал дальше, учился, женился и просто жил.

И лишь иногда мне снится налёт на мой родной город, пожары, убежище полное тру-пов женщин, стариков и детей, стрельба из зенитки, взрывающийся Б-26 и бой в деревне, тот последний. Я просыпаюсь в поту, и в который раз благодарю Бога, за то, что оставил мне жизнь…

Минск, 2015