Cборник рассказов к 100-летию Первой мировой войны. Памяти забытых героев

Член ОО «ВХД «Вера и честь» писатель Владимир ЗАЙЦЕВ  «ГЕРОИ ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ»
Предисловие

 Из воспоминаний моего деда, поручика Императорской Русской армии Есипова Сергея Мартыновича и его  друзей и сослуживцев, также офицеров Императорской Русской армии поручика Сердюкова Порфирия Александровича и штабс-капитана Колокольцева Степана Никифоровича.

Я записал их так, как запомнил когда-то в 14-16 лет. Поэтому возможны небольшие, простительные неточности, не искажающие смысл.  Большинство имён и фамилий придуманы по ассоциации, так как настоящих я почти не запомнил.

Мой дед начал войну в боях под Барановичами, Кобриным, в августе-сентябре 1915 года, отступал до позиций, располагавшихся севернее озера Нарочь, где удалось остановить наступление германцев. Там, в составе 34 армейского корпуса, он и провоевал почти всю 1-ю мировую войну.  Мой дед был обычным честным человеком и патриотом.

Он не был героем и в своих рассказах повествовал в основном не о себе, а о людях, которые его окружали, которые были под его командованием, об их подвигах и поступках, об их жизни на войне. Пусть эти рассказы, которые я записал, будут скромным памятником нашим славным предкам, сражавшимся за нашу Родину, и пусть память о них не умрёт.

Фёдор – охотник с Оби

1915 год был горек и страшен: горек потерями, неоправданными и тяжёлыми, страшен какой-то апатией и равнодушием,  предательством и бестолковостью в тылу.  Но он же отличался и нечеловеческой стойкостью и упорством обескровленных и усталых полков, державших фронт под градом германских снарядов всех калибров и облаками отравляющих газов.

Армия в тот год испытывала недостаток во всём. Ей не хватало снарядов и патронов, сапог и винтовок, хлеба и шинелей, телефонов и биноклей. Но, самое печальное, что ей уже не хватало профессионализма. Кадровый офицерский корпус был в значительной мере выбит. Командовать взводами, ротами, батальонами стало почти некому. Да и среди полковых командиров убыль была просто огромной.

Когда началась война, то все испытали большой патриотический подъём. Люди желали победы нашей армии, благословляли идущих на военную службу. Потом переживали из-за разгрома армии генерала Самсонова в Восточной Пруссии.

Я, Сергей Мартынович Есипов, был до войны довольно равнодушным к политике и с насмешкой воспринимал всю эту партийную суету. Кроме того, я знал достаточно хорошо многих людей в нашем уезде, которые ею занимались, или много и охотно разглагольствовали о ней. В подавляющем своём большинстве это были бестолковые и жадные люди аферистского склада, которые в других видах деятельности не смогли добиться успеха. Такого же мнения о них придерживались и остальные работники фабричного управления, в том числе и инженеры, мастера и многие рабочие, которых я достаточно хорошо знал.

Тем временем в нашем заволжском захолустье появились первые раненые, отпущенные долечиваться из госпиталей, в том числе один офицер и два вольноопределяющихся.

Общественность нашего городка устраивала встречи с ними, и собирала средства для воспомоществования им. Во время этих встреч я слышал их рассказы о фронтовых буднях, боях, потерях и победах. Почти все они упоминали о том, что в боях погибло много офицеров, и на фронте уже началась нехватка взводных, ротных и даже батальонных командиров.

Был я тогда молодой, быстрый, немного тщеславный. Поразмышляв о войне и о том, как она разворачивается, о больших потерях и небывалом размахе боевых действий, я пришёл к мысли, что скоро и меня призовут в армию. Потому что я был самым молодым из бухгалтеров заводчика Потапова, на фабрике которого работал, и к тому же бессемейным, в отличие от других служащих бухгалтерии, мужчин в годах и обременённых многочисленными детьми.

То, что я уже услышал и прочитал о войне, подтолкнуло меня к мысли, что мне, пожалуй, больше хочется быть офицером, чем рядовым стрелком, и что моё образование поможет мне быстро изучить военное дело и стать хорошим офицером и хорошим защитником Российской Империи, лучше всего в артиллерии.

Прошло ещё две недели, прежде чем я отправился к воинскому начальнику уезда и тот с радостью отметил мой патриотический порыв. Затем он сказал, что сможет ответить мне через три-четыре дня о том, куда мне нужно будет ехать учиться. Через три дня мне позвонили из его канцелярии и передали, что бумаги для моего призыва высланы, и я могу приступить к завершению своих дел на фабрике.

Получив бумаги, я объявил об этом директору фабрики и заводчику Потапову. Они пожурили меня за поспешность и устроили торжественные проводы, которые меня очень тронули. От Потапова мне вручили 1000 рублей, не считая окончательного расчета. Ещё 600 рублей собрали работники фабричного управления. Рабочие подарили мне походный небольшой самовар и набор чарок и кружек. Вечером были проводы, на которых мне все желали здоровья, побед, долгой жизни и возвращения на фабрику. Было много выпито и говорено. Всё это очень меня тронуло. Я и не предполагал, что так много людей так хорошо ко мне относятся, хотя я всего чуть больше года проработал у Потапова.

Затем была поездка в уездный город. Там я получил направление в школу пехотных прапорщиков, хотя просил уездного военного начальника, чтобы попасть в артиллерийское училище, и надеялся на это, так как изрядно знал математику.

После четырёх месяцев обучения и полугодичной стажировки в учебном полку я получил звание прапорщика и в начале августа попал в батальон, который был направлен на пополнение войск, сражавшихся с германцами в районе города Барановичи.

Немногие уцелевшие офицеры полка, державшего оборону севернее города,  встретили меня с радостью, так как их осталось очень мало, и каждый новый и свежий человек уменьшал нагрузку на остальных. Довоенный офицерский и дворянский снобизм и лоск в окопной грязи и крови, под огнём и свинцом почти исчезли. Манеры стали проще, открытее, естественнее.

Я не был дворянином или профессиональным офицером, но, благодаря своему жизненному опыту, образованию и характеру, достаточно легко и просто влился в офицерское общество полка.

Когда мне было что-то непонятно, я, не стесняясь, спрашивал, стараясь перенимать богатый опыт более опытных фронтовиков, и стремился быстрее стать полноценным командиром. Опытные офицеры лишь изредка беззлобно подшучивали надо мною. И я не обижался на эти шутки, так как при той сокращённой и ускоренной подготовке, которую я получил, слишком многое осталось для меня слишком общей теорией или вообще неизвестным и мои знания были недостаточными для полноценного командования ротой.

Впрочем, когда позволяла обстановка и выпадал час-другой свободного времени, я читал  книги по военному делу, изучал топографию на местности и фортификацию* на практике. Я обратил внимание на то, что среди пулемётчиков большие потери ранеными и убитыми. Новых взять было неоткуда – их нужно было подготовить самому из самых толковых стрелков.

Ещё в училище я быстро и хорошо освоил пулемёт «Максим» и научился не только метко стрелять из него, но и быстро устранять неисправности. Это пригодилось мне тогда, как и не раз ещё в последующем. Чтобы иметь резерв пулемётчиков и отбивать атаки даже в случае потерь среди них, а также, чтобы успешно командовать и пользоваться авторитетом у подчинённых, я учил стрелять из пулемёта новых бойцов, которые могли бы заменить выбывших из строя. Со своими стрелками я тоже нашёл верный тон общения — без пренебрежения и ругани, но и без панибратства, к которому некоторые офицеры, наскоро подготовленные из гражданских лиц, скатывались в окопной жизни.

Уже первые три боя, в которых я участвовал, принесли мне признание, как со стороны офицеров, так и со стороны старослужащих солдат. В меня, как командира, поверили все. Поэтому, когда в четвёртом бою, мне пришлось взять на себя командование двумя ротами, взамен офицеров,  раненых в самом его начале, мне уже подчинялись не раздумывая.

Я и сейчас горжусь тем, как в том бою сумел очень умело командовать ротами, оставшимися без командиров.

Мне удавалось вовремя выводить воинов из-под артогня германцев. Каким-то шестым или не знаю, каким чувством я вдруг понимал, надо дать сигнал ротам на отход к своим окопам. Я подавал его, фельдфебели повторяли, а роты бегом и перебежками возвращались в окопы. А германские гранаты падали на опустевшее поле боя, когда мои стрелки уже переводили дух в укрытиях под козырьками, навесами и в блиндажах. Мне в тот день удавалось очень вовремя и в нужное место посылать резерв, перемещать пулемёты на новые позиции, с которых они наносили германцам большие потери, а артиллерия врага в тот день так и не смогла их обнаружить и накрыть.

Затем я возглавил быструю и решительную контратаку, в ходе которой мои стрелки перестреляли в упор и перекололи штыками более шестидесяти пруссаков и, захватив два пулемёта, вообще положила этому затянувшемуся бою конец.

За всем этим наблюдал с командного пункта полка заместитель командира дивизии. Он высоко оценил моё умение командовать ротами и лично написал представление к званию подпоручика, которое я и получил два месяца спустя. Командиром роты, вместо выбывшего по ранению поручика Иванова-2, меня назначили в тот же вечер.

Тот прошедший бой был настолько тяжёлым, что хотя и не принёс больших потерь, но так  всех вымотал, что я вечером даже не сразу понял, с чем меня поздравляют. Только вечером следующего дня господа офицеры отметили успех боя и повышение своего товарища шестью бутылками смирновской водки*, неведомыми путями попавшей на фронт.

Вскоре в полк пришло очередное пополнение. Прислали пятьдесят солдат и в мою, изрядно поредевшую роту. Вновь прибывшие стрелки были из Поволжья и Сибири. Среди них нашлось довольно много колоритных, выделяющихся своей статью и силой солдат. Плохо было только то, что выучка у них была никудышная. Их почти не обучили стрельбе из-за отсутствия в тылу достаточного количества винтовок и патронов. Они не умели кидать ручные бомбы*. Им не объяснили и не научили, как вести себя при обстреле и многое, многое  другое. На уровне была только строевая подготовка, хотя в окопной войне это требовалось меньше всего.

На совещании, которое провёл командир полка, было решено учить новичков, прикрепив к каждому по старослужащему. Я, загруженный массой обязанностей, сразу успел запомнить по имени и фамилии лишь нескольких стрелков. Приходилось разрываться между командованием ротой и наблюдением за обучением пополнения, поправляя фельдфебелей и ефрейторов, обучавших их. На фронте стояло затишье, и мы все надеялись, что успеем обучить пополнение.

Но германцы не дали времени на учёбу. Уже через пять дней они попытались сбить три роты с позиций и захватить высоты,  с которых могли бы контролировать большой участок фронта.

Винтовок на всех не хватало. Поэтому необученных воинов из пополнения, из которых только десять прибыли на фронт с винтовками, отвели в тыл. Но из них шестеро остались в траншеях вместе со старослужащими. Я поневоле обратил внимание на рослого, широкоплечего солдата, который спокойно стрелял из старой винтовки  Бердана № 2*, с которой прибыл на фронт.

Не только я, но и другие стрелки обратили внимание на то, что солдат целился долго и тщательно, и почти каждый его выстрел попадал в цель. Его редкие выстрелы заставили замолчать два пулемёта германцев и уложили двух офицеров и фельдфебеля, который, оставшись во главе двух рот пруссаков*, умело командовал ими.

После боя я спросил, как фамилия солдата и откуда он. Тот охотно доложил,  что он Фёдор Еремеев с Оби, крестьянин и охотник.

Меня заинтересовало, почему он так редко стрелял. Фёдор, как-то виновато улыбаясь, ответил: «Патрон, он денег царю стоит. Нельзя мимо палить. Я, ежели на охоте мимо палил, то тятька драл меня».

Солдаты, стоявшие рядом, засмеялись. Вольноопределяющийся старослужащий  Евлампий Игуменнов, из семьи священника, сказал, ни к кому не обращаясь: «16 выстрелов – 8 тевтонов, нам бы так стрелять».

Фёдор ответил, что не нужно торопиться и что стрелять, нужно целясь так, как будто каждый патрон – последний.  После боя я предложил ему взять хорошую «трёхлинейку» погибшего солдата. Сибиряк отказался. Он подробно объяснил, что пуля от «берданки» валит германца надёжнее, чем от «трёхлинейки». Помолчав, добавил ещё, что «берданка» ему привычнее.

От боя к бою росло его умение. Он часто уходил на охоту, на нейтральную полосу. Фёдор таился там иногда целыми днями, укрывшись в одной из воронок, но почти всегда делал свой выстрел, после которого тевтоны начинали обстрел нейтральной полосы и наших траншей. В те дни, когда никто не попадал сибиряку на мушку, он, вернувшись к своим товарищам, переживал, что задаром ест царёв хлеб.

Вскоре фронт стабилизировался, и обе стороны зарылись глубоко в землю, переплели подходы к своим окопам многорядными заграждениями из колючей проволоки на кольях, спрятались от обстрелов в глубоких блиндажах с потолками из трёх-пяти рядов брёвен. Начался период позиционной войны. Активных боевых действий почти не велось, напряжение, владевшее всеми во время боёв, спало, и началась великая окопная СКУКА.

Конечно, дел хватало и у солдат и у офицеров. Нужно было постоянно укреплять окопы и траншеи, ходы сообщения и блиндажи, укрытия и землянки, доставлять на позиции дрова, воду и пищу, ремонтировать линии телефонной связи, заботиться о чистоте в окопах и личной гигиене, распределять патроны и редкие ручные гранаты.

Кроме того, офицеры регулярно проводили беседы, разъясняя причины и ход войны, отвечали на вопросы, волновавшие солдат. Однако времени у солдат всё равно оставалось очень много.

Поэтому неудачи в боевых действиях и не совсем здоровая обстановка в тылу, о которой узнавали из писем, присылаемых из дома,  вызывали разговоры, которые подрывали боевой дух, вселяли неуверенность, вносили разброд в ротах.

С этой окопной скукой и мыслями ненужными и вредными для солдата на передовой,  боролись по разному.  Организовывали досуг с песнями, игрой на гармошках и балалайках. Устраивали соревнования плясунов и борцов, поднимали гири и вырезали фигурки из дерева, играли в шашки.

Я знал, что многие солдаты неграмотны. Времени было достаточно, и я, вспомнив свою первую довоенную профессию учителя, начал учить в затишье между боями неграмотных солдат письму и счёту. Показывал на глобусе, где, какая страна находится, я рассказывал о жизни населяющих её людей, о природе, показывая картинки из шести томов энциклопедии Брокгауза и Эфрона, которые прислали в роту представители Земства*.

Фёдор был одним из самых старательных учеников. Он быстро научился читать и считать, начал читать книги. По просьбе солдат, узнавших, что у меня есть ещё и образование экономиста-бухгалтера, я стал объяснять и то, как ведутся расчёты в торговле и на фабрике. Фёдор очень внимательно выслушивал объяснения и затем переспрашивал, стараясь вникнуть в тонкости торговых расчётов. Однажды он долго что-то считал и пересчитывал, а затем разбушевался и грозился кого-то убить. Его долго не могли успокоить, а также понять,  кто и в чём виноват.

Я поговорил с Фёдором и довольно быстро разобрался в том, почему и кому он грозил. Как оказалось, купец Левин, скупавший меха, мясо, рыбу и другие продукты сельского хозяйства земляков Фёдора, обманывал их при расчёте и не доплачивал почти половину. Его-то Фёдор и грозился пришибить, когда вернётся домой. Товарищи успокоили Фёдора с большим трудом, но не отговорили от мыслей о расправе.

В этом ярко проявилась разница в характере солдат. Выросшие в центральной России, были привычны к обманам и приучены подчиняться законам и начальству. Сибиряки же были более бойкими, самостоятельными, гордыми и независимыми. Они резко противились попыткам унизить их или обмануть. Мне не раз приходилось слышать рассказы сибиряков о том, что исчезали в тайге и болотах чересчур злобные, жадные чиновники и купцы.

Дожди и туманы заставили на время прекратить боевые действия. Воронки, окопы и землянки заполнились водой. Солдаты по обе стороны фронта целыми днями вычерпывали или выкачивали воду из укрытий. А по вечерам сидели в сырых землянках, отогреваясь у чадящих печек, и развлекались хоровым пением, игрой в шашки или чтением вслух книг. Постоянно обсуждали особенности ведения хозяйства, которые у крестьян из разных частей империи иногда заметно отличались, что вызывало нешуточные споры, как и что лучше и правильнее делать. Семейные вспоминали свои семьи, детей, родичей, родные сёла.

Фёдор же по вечерам писал письмо отцу. Затем он попросил меня проверить его.

Прочитал его, и, исправив несколько ошибок, я вернул его стрелку, похвалив за то, что ошибок мало. Тот, гордый тем, что осилил грамоту, отправил письмо домой. После этого успеха своего товарища солдаты начали учиться активнее, и мне пришлось передавать часть этой работы тем из вольноопределяющихся, кто был более образован.

Сибиряк, пользуясь тем, что боевые действия затихли, много читал. Если встречал непонятные места, то обращался с вопросами к командирам, и, прежде всего ко мне. В землянках часто обсуждали прочитанное. Обсуждения порою переходили в горячие споры, которые иногда продолжались по несколько дней. Командирам, в том числе и мне, приходилось вмешиваться, разъяснять непонятные явления и факты, примирять спорщиков. Всё это способствовало повышению грамотности солдатской массы, расширению кругозора и улучшению взаимопонимания между выходцами из разных слоёв общества. И это было одним из немногих положительных моментов на войне.

Но здесь же скрывалась и отрицательная сторона. Подъём самосознания и улучшение грамотности окопников привели позднее к тому, что агитки революционеров смог прочесть любой солдат. Однако он не имел достаточных знаний и той широты кругозора, которые позволили бы ему понять лживую сущность идей, распространяемых этими агитками, подняться выше своих личных сиюминутных интересов и дать должный отпор агитаторам.

Впрочем, и офицеры тоже в подавляющем большинстве не понимали до конца всей глубинной опасности революционной агитации. Они не могли ей противопоставить такую же действенную контрагитацию, полагаясь больше на дисциплинарные меры и запреты. Позднее всё это привело к трагическим последствиям.

Однако были в полку солдаты, которые независимо от уровня образованности сразу почувствовали лживость революционеров, какую-то антинародность и антихристианскую сущность их пропаганды и оказались равнодушными и устойчивыми к ней.

Таким человеком и солдатом оказался Фёдор, который был настоящим патриотом, пожалуй, самым устойчивым и здравомыслящим в роте. Этот солдат оказал активное противодействие агитации революционеров. Он доказывал, что все их слова лживы и вообще смахивают на предательство, тем более во время войны. Полуграмотные солдаты, из городских разночинцев, торговцев, приказчиков, рабочие и бывшие студенты, заражённые революционными идеями, пытались возражать ему, однако безуспешно.

Его здравомыслие и природный ум позволяли ему успешно загонять их в тупик. Поэтому такие разговоры часто заканчивались тем, что солдаты, внимательно следившие за такими диспутами, едко высмеивали очередного агитатора.  К мнению Фёдора прислушивались ещё и потому, что он был, пожалуй, лучшим солдатом в роте и не раз спасал товарищей, выносил под огнём врага раненых и убитых в тыл.

Во время неудачного, если не сказать преступного наступления весной 1916 года у Нарочи, Фёдор добровольно остался прикрывать отход роты. Я приказал остаться с ним ещё трём солдатам, но тот попросил оставить их с ротой, мотивируя это тем, что он стреляет и маскируется в лесу лучше их, а одному ему будет спокойнее и потому удобнее воевать.

Подумав, я согласился и приказал взять ему ещё одну винтовку, больше патронов, пять последних ручных бомб и сумку с сухарями. Подумав, я отдал Фёдору и запасные часы, приказав не геройствовать слишком долго, а через сорок минут или самое большее через час отправляться вслед за ротой.

Рота, уменьшившаяся за время этих боёв наполовину, побрела под начавшимся холодным дождём по залитому талой водой мрачному лесу, вынося раненых и убитых, пулемёты и оставшиеся патроны. Над лесом каждую минуту взрывались германские шрапнели*, сбивая сучья и кору с почерневших, мокрых деревьев. Однако их пули падали далеко от солдат и никого не задевали.

Вскоре позади нас захлопали выстрелы из винтовки. Все ускорили шаги, хлюпая по воде, поскальзываясь и падая на остатках льда, скрытых водой, на глинистых участках и прошлогодних скользких листьях. И тут позади нас загрохотали гулкие выстрелы «Маузеров»*. Выстрелы многих винтовок гремели позади них, сливаясь в сплошной треск. Затем до нас донеслись раскатистые взрывы ручных бомб. Солдаты крестились, шепча молитвы на ходу. Все знали, что Фёдор остался охотником (добровольцем), чтобы остановить погоню германцев и спасти их всех.

Я вёл роту по компасу через залитый водой и казавшийся бесконечным лес более четырёх часов. Приходилось обходить места с особенно глубокой водой и завалы из упавших в воду деревьев. В конце концов, я вывел её на позиции своего полка. Там раненых передали санитарам, погибших похоронной команде, а сами расположились в землянках, которые тыловики натопили, надеясь на то, что из окружения выйдут роты, которым нужно будет обогреться. Кроме тёплых землянок роту встретили горячей кашей с мясом. Каждый получил полный котелок, что не часто случалось в последнее время.

Я, убедившись, что с ротой всё в порядке, явился к командирам батальона и полка, находившимся в большом блиндаже на песчаной горке, поросшей сосновым лесом. Мой доклад о боях последних двух суток, своих потерях и примерных потерях германцев и о марше через залитый водой лес выслушали внимательно и доброжелательно. Кроме того, я доложил о том, что ефрейтор Фёдор Еремеев остался охотником прикрывать отход роты и что я около двух часов слышал стрельбу за своей спиной. Комполка приказал изложить всё это письменно после ужина и отпустил меня. Получив на кухне свой котелок с кашей, я приступил к трапезе, впрочем, без особого аппетита. Меня угнетала мысль о том, что Фёдор вероятно погиб. Я вдруг осознал, что уважаю его, и сильно привязался к этому скромному, честному и умному человеку.

Прошло часа два. Вдруг в дверь постучали. Я скомандовал: «Входите!» Дверь распахнулась, и в землянку вошёл Фёдор. Он по форме доложил о прибытии. С него текла струйками вода, и я сразу приказал ему снять шинель и сапоги и сесть к печке. Кроме того, сразу послал дежурного солдата за кашей для Фёдора. Затем налил стакан водки и протянул солдату, чтобы тот согрелся. Тот выпил, закусил куском хлеба и только хотел начать доклад, как дежурный принёс котелок с горячей кашей. Я приказал отложить доклад, и вначале поесть.  Затем мы выпили по три стакана чаю и лишь после этого он начал доклад.

Сибиряк коротко, но красочно описал, как он стрелял в германцев и водил их по лесу, сбивая со следа роты. Как они теряли солдат, падавших от его пуль в холодную чёрную воду. Поведал он и том, как германцы, тем не менее, почти окружили его, и как он бомбами проложил себе путь  из смертельного кольца. Затем он с сожалением добавил, что одну винтовку, приклад которой разбила пуля, он потерял, поскользнувшись при прорыве. Я успокоил его, сказав, что эта винтовка не последняя, а то, что он совершил — достойно награды, которую Фёдор давно уже заслужил.

Через месяц, перед строем батальона, находившегося на отдыхе и пополнении в ближнем тылу, ефрейтору Фёдору Еремееву командир полка вручил знак ордена Св. Георгия. Все радовались и поздравляли его с заслуженной наградой.

Позднее он был дважды ранен, но не опасно и возвращался в свой полк и роту. Несмотря на падение дисциплины и общий развал армии, Фёдор до конца оставался самым надёжным и дисциплинированным, безотказным и храбрым солдатом – настоящим русским Воином.

До апреля 1918 года Фёдор был вместе со мной в «войсках завесы» — так назывались жалкие остатки Российской армии, сдерживавшие германцев на линии фронта, сложившейся на момент заключения перемирия, после выхода России из Первой мировой войны по подло-предательскому Брестскому миру. И только в апреле 1918 года он оставил линию фронта-завесы и отправился домой, в свою родную Сибирь.

Я уверен,  что он,  имея такой боевой опыт и значительно возросшее самосознание, вероятно, смог существенно влиять на жизнь в своих родных местах в то тяжёлое, непростое время.

*  *  *  *  *

* Фортификация  –  наука о планировании, расчёте и постройке укреплений.

* Во время 1-й МВ в России действовал «сухой закон». Производство и потребление водки было

ограничено.

* ручные бомбы  –  устаревшее название ручных гранат.

* Винтовка системы Бердана № 2 – однозарядная В., калибр 10,4 мм, устаревшая к началу ХХ века

и снятая с вооружения. Из-за нехватки оружия их достали со складов и использовали на фронте.

Конструкция американца Бердана, значительно доработанная русскими оружейниками. Имела

точный бой до 400 м.

* пруссаки  —  1)  общее пренебрежительное прозвище немцев в 1-й МВ.

2) против дивизии деда воевала дивизия, сформированная из жителей Пруссии.

* Земство — организация самоуправления на местном уровне, получившая развитие во время 1 МВ.

* Шрапнель – артиллерийский снаряд, содержащий в качестве поражающих элементов сотни

Свинцовых или чугунных шариков диаметром до 15 мм. Дистанционный взрыватель, подрывал

его на заданном расстоянии, над головами противника. Использовался в 19 веке, в 1-й, и ограни-

ченно во 2-й Мировой войне. В русской 3-х дюймовой (76,2 мм) Шр. было до 280 шариков.

* «Маузер» — удачная немецкая винтовка фирмы братьев Маузер, послужила образцом для многих

других.

В штыки их братцы!

Дело было во время отступления русской армии из Польши и от Бреста в августе 1915 г. Я был ещё совсем неопытным офицером и постоянно опасался сделать ошибку, которая приведёт к потерям. Наступление германцев привело к тому, что фронт нашей армии был прорван, прежде всего, благодаря их подавляющему превосходству в тяжёлой артиллерии и изобилию снарядов, которых у наших артиллеристов почти не было.

Многие наши полки и батальоны понесли очень большие потери, и на некоторых участках наших войск почти не было – остались разрозненные подразделения и мелкие группы уцелевших и по большей части растерявшихся стрелков. Очень многие офицеры погибли или были ранены и эвакуированы в тыл. В подразделениях остались считанные  офицеры, часть из которых, особенно таких мало служивших и малоопытных офицеров выпуска военных лет как я, попросту растерялась и потеряла командование над вверен-ными им подразделениями. Из-за этого в линии фронта образовались никем не защищае-мые и никем не прикрытые бреши.

Тевтоны, обнаружив их, устремились в них, стараясь окружить наши уцелевшие полки, не успевавшие из-за малолюдства и общего хаоса создать крепкую оборону, которая могла бы остановить инерцию германского наступления. Мой полк, потерявший относительно мало стрелков, с двух сторон обошли германцы, которые, пользуясь тем, что у наших артиллеристов закончились снаряды, нагло пёрли по дорогам ротными и батальонными колоннами. Для того, чтобы дать нашему полку возможность в порядке отступить и успеть занять новые позиции, наскоро оборудованные тыловиками верстах     в десяти-двенадцати, нужно было задержать наступление германцев на три-четыре, а лучше на шесть-семь часов.

Самым подходящим для этого местом был брошенный хутор, стоявший на длинном пригорке на опушке невысокого, молодого смешанного леса. Проходившая мимо него дорога, нужна была тевтонам для наступления. Наступать в других местах в этой округе было невозможно, так как за лесом были топкие, непроходимые болота, а левее хутора текла река в глубоком русле с обрывистыми берегами, которую было трудно форсировать значительными силами без длительной подготовки.

Заместитель командира полка, заменивший убитого в бою командира, приказал мне

с моей ротой,  как понёсшей наименьшие потери, занять позиции и выполнить приказ, задержать германцев и спасти полк.

Полк отступал мимо хутора в беспорядке. Уцелевшие офицеры прямо на марше старались восстановить порядок и дисциплину, собрать взводы и роты в строй колонн.

Заслон, отбивавший в двух верстах попытки германцев наступать, дал нам два часа времени для того, чтобы стрелки моей роты успели вырыть на пригорке окопы и ходы сообщения, правда — мелкие. Часть из них выкопали позади невысокого, примерно по грудь забора, сложенного из валунов и окружавшего хутор. Это намного усиливало защиту. Хотя такие окопы были слабым укрытием, но, я надеялся на то, что тяжёлая артиллерия германцев находится на марше, и не сможет в ближайшие часы вступить в дело. А от огня лёгких полевых пушек даже такие, выкопанные на скорую руку окопы, достаточно неплохо защищали. Тем более, что по моему приказу стрелки устроили над окопами из досок и жердей, взятых в сарае хутора, плотные перекрытия. Они должны были надёжно защитить их от осколков и шрапнельных пуль, так как на них набросали дрова, дерюги, мешки, а сверху землю и камни.

Не успели мои стрелки вытереть пот и передохнуть от усталости, вызванной быстрым рытьём окопов, как мимо нас быстрым шагом прошли, держась за борта трёх возов, стрелки из заслона. Многие были перевязаны, но все были с винтовками и вид имели хоть и усталый, но бравый. На возах стояли два пулемёта, лежали раненые и убитые.

Через десяток минут мимо проскакали пять казаков. Подскакавший ко мне усатый и чернявый есаул с георгиевским крестом на груди представился и спросил, не я ли коман-дир роты, оставленной в заслон. Услышав мой ответ, он доложил, что позади них наших войск уже нет, а германцев они потрепали и те появятся не ранее, чем через полчаса-час, да и то небольшими силами.

Стрелки продолжили уже без спешки улучшать свои позиции, углублять окопы, убирать высокую траву, мешавшую наблюдению и стрельбе. Я успел пройти мимо каждого, проверяя готовность позиций к бою, и убедился, что всё сделано  как следует. Впрочем, это было и неудивительно, так как в моей роте подобрались опытные, уже послужившие и повоевавшие стрелки. Прошло полчаса после того, как казаки минули нас. Я приказал прекратить копать, а сесть и, расслабив руки, отдохнуть, покурить и попить.

Стрелки устало сели на дно окопов, пили их фляг, курили и неторопливо, вполголоса обменивались немудрёными шутками. Некоторые молились.

Первый натиск полуроты тевтонов, шедших строем по дороге, рота легко отбила с ложных позиций, из мелких окопов для стрельбы сидя, которые стрелки выкопали правее и впереди основной позиции, замаскировав их ветками кустов нарубленных за хутором.

Успешно и без потерь мы отбили и вторую, уже более мощную атаку, в которой приняли участие две роты противника. После этого бой прекратился. Тевтоны не спешили атаковать и подтягивали силы. Только три орудия неприятеля начали методически обстреливать наши позиции из леса за рекой. Шрапнели с треском лопались над нашими головами, не нанося впрочем, никаких потерь, благодаря устроенным нами перекрытиям.

После каждого разрыва шрапнельные пули как град стегали по траве, листьям кустов, камням забора и земле, из которой они выбивали облачка пыли. Мои стрелки отползли в свои настоящие окопы.

Под прикрытием этого обстрела германцы обошли нас с одной стороны по лесу, а с другой сумели в полуверсте переправиться через реку, скрываясь за кустами, которыми густо заросли её берега. Так они окружили мою роту вместе с прибившимися к ней стрелками из других рот. С тыла по нам стреляли два-три десятка германцев, и уйти по узкой гряде между болотами, по которой шла в тыл полевая дорога, стало невозможно.

После этого они принялись за нас всерьёз. Уже не три орудия обстреливали нас шрапнелью, а более десятка принялись стрелять гранатами, и вскоре у нас появились раненые и убитые. Затем они попытались атаковать нас, но залповым огнём винтовок и меткими пулемётными очередями мы отбили и эту атаку с немалыми потерями для них.

Однако расход патронов был очень велик – их осталось мало. Был разбит и один из пулемётов, метко стрелявший с чердака хутора. В здание попало более двух десятков гранат и от него остались практически одни только полуразрушенные толстые стены из дикого камня и красного кирпича. Красная кирпичная пыль покрывала траву на десяток метров от развалин хутора и казалось, что развалины кровоточат.

Судя по времени, а прошло уже более четырёх часов, наш полк отошёл далеко.  Доносившаяся издалека ружейная стрельба была едва слышна. Приказ задержать неприя-теля я выполнил, и решил, что пришла пора подумать о том, как вырваться из окружения и сберечь стрелков.

В этот момент со стороны реки раздался сигнал горна, и появились парламентёры — офицер и два солдата с горном и белым флагом на шомполе. Я вышел к ним навстречу.

Германцы предложили нам сдаться.  Лейтенант, мосластый дылда с длинными, рыжими усами «под кайзера» стоявший так прямо, как будто он палку проглотил, шевеля  усами, запугивал меня: «Сдафайтес! Если нет — ми вас из пушка стреляйт один за один. Ви думайт одна час. Если сдафайся нет – ми вас все стреляйт и закопайт».

Он показал на своих часах время, так, как будто мы никогда часов не видали и не понимали, что это значит. Затем они развернулись и ушли к своим позициям прусским гусиным шагом, высоко поднимая носки как на параде.

Как бы в подтверждение этих угроз, они одной гранатой, выпущенной из 77-мм пушки, убили в окопе двух моих стрелков. После этого наступила тишина.

Мне стало страшно, я боялся, что тевтоны перебьют нас всех. Но, будучи командиром роты, я отвечал за несколько десятков стрелков, своих соотечественников, и должен был найти выход из этого безнадёжного положения.

Внимательно осматривая местность с чердака сарая, который тоже был уже изрядно разбит гранатами германцев, я ничего хорошего не разглядел. Однако желание спасти своих подчинённых и себя самого, заставляло меня вновь и вновь обшаривать взглядом поле, реку, заросли ив и камыша на её берегах, пытаясь представить себе, что видят со своих позиций германцы, и где тот путь, по которому мы сможем незаметно выйти из окружения.

И вдруг я понял, что если ударить вдоль реки налево быстро и решительно по тем, ещё немногим германцам, которые уже перебрались через реку, предварительно подо-бравшись поближе, то мы сможем прорваться.

Это был выход! Это был путь к спасению потому, что кусты, камыши, деревья закры-вали заречным германцам обзор. Я предельно ясно понял, что мы сможем незаметно и далеко отойти от хутора, прежде, чем они смогут нас обнаружить. Чем больше я рассмат-ривал местность, тем более уверенным в нашем спасении становился.

Наконец я объяснил фельдфебелям и опытным стрелкам, георгиевским кавалерам, свой план, потому что от того, как его поймут все стрелки, зависела скрытность движения, сила удара и его успех. Когда всем всё объяснили и подготовились, то я скомандовал: «С Богом! Пошли!».

Мы вначале долго и тихо пробирались по камышам и кустам, среди высокой некоше-ной травы вдоль реки на четвереньках, низко пригнувшись и местами даже переползая открытые участки. Оглянувшись, я увидел, что рота растянулась длинной цепочкой. Но ничего нельзя было поделать, так как иначе тевтоны нас обнаружили бы. Мокрая приреч-ная земля на нашем низком берегу чавкала под ногами, засасывая сапоги до середины голенищ. Я мысленно посочувствовал тем, кто шёл в конце цепочки, так как земля, под ногами впереди идущих, превратилась в жижу. Мне казалось, что этот звук разносится на версту вокруг.

И тут впереди послышались голоса германцев. Я подал роте сигнал рукой «Стой». Все присели на корточки, переводя дыхание и давая отдых спине и ногам.

Я выглянул из-за молодой, невысокой, но очень густой ивы и обнаружил, что перед ними, шагах в двадцати, находится около тридцати германцев, готовящихся к атаке. Я мысленно выругал себя за то, что забыл выслать разведку вперёд и чуть всё не испортил.

Они могли обнаружить нас в любой момент. Тем более что время, отпущенное нам германским лейтенантом на раздумья, истекало. Нас могла спасти только внезапность, сила и скорость удара и я тихо передал по цепочке команду: «В штыки их братцы! Коли всех!»

        Как только отставшие стрелки подтянулись, то рота, как штормовая волна на берег, выплеснулась на луг, и в течение недолгих секунд без выстрелов и криков переколола тевтонов. Сразу же, прихватив их оружие и боеприпасы, мы двинулись дальше. Но метров через триста кусты и камыши закончились. Впереди, на лугу, виднелись обоз и  палатки германцев.

В отдалении, метрах в двухстах правее, в поле сидели на траве около роты пруссаков.

Я приказал пулемётчику, георгиевскому кавалеру Фоме Еремееву, поставить «Максим» так, чтобы ничто не мешало ему стрелять по ним. А стрелкам скомандовал рассыпаться в кустах, чтобы против каждого нашего приходился один-два тевтона. После этого хорошо прицелиться, взять их на мушку и по команде выстрелить. После этого бежать в атаку и колоть врагов штыками.

Шестерых самых метких стрелков я оставил на правом фланге, приказав им, когда все бросятся в штыки, продолжать стрелять в тех, кто попытается стрелять в наших, в офице-ров и пулемётчиков, если такие уцелеют. Когда наши переколют тевтонов, то следует бежать следом. Всё получилось так, как и задумывалось.

После залпа и меткого пулемётного огня, свалившего около полусотни тевтонов, те растерялись, многие запаниковали, побежали. И в этот момент рота дружно бросилась в штыки. Схватка была кровавой и короткой. Мои стрелки перекололи и перестреляли сотни полторы германцев. Подхватив своих раненых, убитых и трофеи, они погрузили их на вражеские повозки, и те, окружённые стрелками, ускакали по полю, а потом через лес от погони, в которую бросились германцы, находившиеся в отдалении. Однако были они далеко, и нам удалось уйти, отбиваясь залпами самых метких стрелков.

Поздно ночью, переколов и перестреляв небольшой дозор германцев, мы вышли из окружения в расположение своего полка с трофеями. Всех поразило то, что мы принесли 145 винтовок переколотых нами тевтонов, два пулемёта и другое имущество. Захват трофеев в те горькие дни отступления был исключительно редким случаем.

Командование меня отметило, выразив благодарность в приказе по дивизии и корпу-су. Потери моей роты были очень невелики, особенно учитывая то тяжёлое и почти без-выходное положение, в которое мы попали.

Этот бой и прорыв принесли мне уважение стрелков и офицеров. Я как бы сдал экза-мен на пригодность к званию офицера.

Офицеры хотели узнать, как мне удалось выполнить приказ и спасти роту и поэтому, не стесняясь, расспрашивали что, почему и для чего я делал, что думал и что приказывал стрелкам. Я, в свою очередь, также, нисколько не стесняясь, подробно, насколько мог, рассказал обо всём, что с нами приключилось.

Моя откровенность окончательно растопила некоторое недоверие, которое питали относительно меня кадровые офицеры довоенной выучки. Они подробно, за вечерним чаем ещё раз разобрали ход боя в заслоне и прорыва из окружения. В конце вечера все

они единодушно пришли к выводу, что я всё делал правильно и вовремя, что никто не сделал бы всего этого лучше и поздравили меня с боевым крещением.

После всего этого я понял, что меня уже больше не считают «хомутником» и «нас-коро испечённым недоучкой». То, что в меня поверили и приняли как равного в офицер-ское общество, не только не мешало мне постоянно изучать тонкости военного дела и задавать кадровым офицерам вопросы, на которые они с удовольствием отвечали. Это признание подстегнуло во мне желание знать как можно больше и увереннее, глубже и основательнее, чтобы увеличить шансы на выигрыш в этой кровавой рулетке.

А выигрыш на войне – это жизнь.

Стрелки моей роты тоже поверили в мои способности офицера, и мне сразу стало легче приказывать. Мои стрелки, выполняли команды уже не раздумывая, прав я или          нет, продумал свой приказ или приказал первое, пришедшее на ум. Фельдфебели, трое                из которых начали службу ещё за пять-семь лет до войны, тоже смотрели на меня уже          без внутренней насмешки, а в их речах перестало сквозить некоторое превосходство,                     хотя и невысказанное, но ощущаемое мною.

Один из них сказал мне позднее: «Вам, господин подпоручик, после того боя на хуторе в заслоне крепко поверили, потому что вы всё время думали не только о том,

как тевтона задержать, но и том, как своих людей сохранить. Потом вы заботу                   эту ещё не раз показали. По этой-то причине рота и готова за вас в огонь и воду».

Эти слова были для меня высокой наградой, и это высокое мнение, сложившееся

обо мне у стрелков, я старался сохранить все годы пребывания на фронте.

Позднее, обдумывая события того дня, я понял, что всё-таки нам очень повезло. Мои решения не привели бы к такому успеху без этой удачи, которую я не могу объяснить.

Ведь даже один бдительный тевтон мог сорвать все мои планы, и рота понесла бы огромные потери, или вообще бы вся погибла. Но что было, то было. Мы тогда победили и спаслись, а это главное. Капитан Смородин пошутил, что видимо, я по молодости мало грешил, и поэтому Бог спасает меня. Все тогда дружески посмеялись на этой шуткой.

Однако я стал обращать внимание на то, кто гибнет чаще. И постепенно пришёл к твёрдому убеждению, что не очень хорошие люди, гибли всё же чаще, чем хорошие.

Этот вывод конечно можно оспорить и возможно где-то было наоборот, но в моей роте и в соседних, насколько я приметил, было именно так. Хотя бывали и такие случаи, когда прекраснейший человек погибал от случайной пули за версту от передовой линии.

А я, не уповая на удачу, постоянно думал о том, как победить и спасти доверенных мне людей. Мне часто удавалось достичь этого. И меня иногда в шутку, а иногда всерьёз называли необидным для меня прозвищем – «Бухгалтер».

Обстрел

Для человека, не бывшего на фронте, невозможно представить себе артобстрел. Тем более, невозможно представить себе длительный обстрел, когда вражеские орудия ревут целый день. И уж тем более, невозможно представить себе такое сумасшествие, которое длится дни и ночи напролёт – два, три, четыре, пять дней и ночей.

Мне четырежды довелось пережить такие многодневные артобстрелы. В конце второго дня настолько тупеешь, что уже перестаёшь пугаться.

На третий день перестаёшь соображать, и уже даже игра в карты или шашки стано-вится невозможной. Ты просто не можешь сообразить, с какой карты ходить, или какую шашку и куда двигать. Бывало, и не раз, что человек по полчаса не мог этого сообразить.

На третий день люди начинают говорить и действовать невпопад, неуклюже и глупо. Они часто выходят по надуманной причине из блиндажа и погибают, сражённые осколком или камнем. При этом у людей пропадает аппетит, сон, потребность в общении. Даже если обстрел прекращается, то люди испытывают сильнейшую усталость, но заснуть не могут из-за бессонницы, а поэтому и не могут отдохнуть. Вслед за этим наступает апатия. Люди становятся ко всему безразличными. Они глядят куда-то в невообразимую даль какими-то стеклянными, ничего не выражающими глазами.

Из этого состояния человека может вывести только энергичная встряска. Я был тому свидетелем, как граната разбила крышу землянки, а стрелок, впавший в состояние апатии, продолжал сидеть среди обломков и даже не делал попытки вылезти из них, хотя они и загорелись от разбитой лампы. Очень часто только сильные и энергичные оплеухи могли привести такого человека в чувство.

Когда часами сидишь под обстрелом, то сильнее всего на тебя действует страх, что следующий снаряд – твой. Человек чувствует себя слабым, как заяц. Он не видит врага,  не может ответить. Человек с сильной психикой, сознательный и умелый кое-как справля-ется с этим страхом.

Если человек слаб, несознательный, мало повидавший, необразованный, то у него начинается истерика – трясутся губы, руки, потом ноги. Глаза бегают безостановочно, не останавливаясь ни на чём. До него не доходят самые простые слова и требования. Он мочится в блиндаже, даже если его при этом бьют.

Потом наступает полное отупение.

В такое отупение у меня однажды впал целый взвод. Это было страшно – глядеть на тридцать семь стрелков, которые тупо глядели перед собой и не реагировали ни на какие команды. В голове у меня тогда вихрем пронеслись самые разные, панические мысли.

Однако привычка думать и беспокоиться о других толкнули меня вперёд. Вслед за мной в блиндаж вбежал фельдфебель Лука Воронов, и мы вдвоём принялись трясти сидящих, давали им звонкие оплеухи, стукали головой о бревенчатую стенку блиндажа. Постепенно стрелки стали сопротивляться, кричать, приходить в себя. Злость очень быстро привела их в бодрое состояние. После обстрела они извинялись и благодарили

нас, приговаривая, что они и не заметили, как перестали думать.

На четвёртый день у некоторых людей со слабой психикой начинаются истерики. Их приходится удерживать в блиндажах силой, даже связывать и глушить водкой, хотя это и палка о двух концах – ведь если тевтоны пойдут в атаку, то стрелок окажется не годным

к бою.

На пятый день люди превращаются в тени – бессловесные, бездвижные, апатичные, совершенно без инициативы. По моим неполным и, конечно не совсем достоверным и обобщающим наблюдениям, сделанным только в своей роте, только около 15-20% стрелков сохраняли после многодневного артобстрела боеготовность и достаточно ясный ум. Конечно, в случае вражеской атаки и остальные занимали свои места в окопах и вели огонь. Но действовали они механически и неточно. Часто приходилось повторять им команды и два, и три, и четыре раза, прежде чем они осознавали то, что от них требова-лось. А часто просто приходилось толкать или бить их, чтобы помочь хоть немного прийти в себя.

Мы, офицеры, пробывшие на фронте более 4-5 месяцев, твёрдо знали, что при длительном обстреле у самых слабых всегда начинался  снарядный психоз. Он чаще             всего выражался в заикании, торможении сознания, истериках, психозах, агрессии

против окружающих, пытающихся такого успокоить.

Таких следовало немедленно привести в себя, чтобы их истерика не перекинулась

как заразная болезнь на других. Для этого у нас в окопах самым быстрым, простым и действенным способом были оплеухи. Они помогали вывести человека из истерики и спасти его и его психику. Он начинал злиться и сопротивляться избиению. Эта злость

и активное сопротивление выводили его из истерики или ступора.

В моей роте при многодневном обстреле сошли с ума двое. Более сорока стрелков пришлось бить, чтобы они пришли в себя. Один из наблюдателей погиб – его просто не нашли. После того обстрела стрелкам пришлось восстанавливать более пятисот шагов траншей и ходов сообщения, почти полностью засыпанных землёй, поднятой взрывами или зарытых при прямых попаданиях.

При повторном обстреле мортирная 210-мм граната поразила склад с патронами, устроив фейерверк, который мало кто видел, а ещё одна разбила блиндаж, оказавшийся

по счастью пустым. Два передовых наблюдателя были сильно контужены и отправлены

в тыл на лечение, в положительном результате которого наш лекарь крепко сомневался.

При третьем обстреле одна граната попала в блиндаж и обрушила его. Все восемь стрелков из второго взвода погибли. Нам лишь с большим трудом удалось выкопать их, чтобы достойно похоронить на полковом кладбище. Было полностью разбито орудие,

два бомбомёта и один пулемёт, что не на шутку встревожило командира полка, который знал о том, что за последние четыре дня  у нас были разбиты шесть пулемётов. То, что            он сумел через несколько часов достать для нас новый пулемёт, нам всем показалось почти чудом.

        Кроме того, восемь раз мне приходилось находиться под огнём 210-мм мортир. Их восьмипудовые (120 кг) гранаты падали через каждые 8-10 минут. Они рвались с глухим протяжным рёвом, сотрясая почву во всей округе, даже если падали в полуверсте или дальше, и выбрасывали огромный столб земли и дыма, поднимавшийся как огромное раскидистое дерево.

А шестидюймовые гранаты падали каждые полторы-две минуты, также сотрясая землю. На их фоне падения и разрывы четырёх и трёхдюймовых гранат были почти не заметны. Но и они трясли землю и воздух, наполняя его воем, скрежетом и лязгом туч осколков, сталкивающихся друг с другом.

Дважды наш полк обстреливали германцы из тяжёлых 305-мм мортир. Даже от далёких разрывов их гранат весом в 445 кг, обрушивались стенки окопов и недостаточно укреплённые стенки землянок и блиндажей. Трёхдюймовая пушка подпрыгивала,

а люди часто падали на землю, не в силах устоять при таких сотрясениях.

Бог миловал, и я не был в непосредственной близости от места разрыва, но видел людей, которым не повезло, точнее то, что от них осталось. Вытекшие глаза, лопнувшие уши и сосуды, кровотечение, которое невозможно остановить, переломанные кости и оторванные или вывернутые конечности. Эти гаубицы делали всего четыре выстрела в час, но там где падали их гранаты не оставалось ничего целого или живого, а огромные воронки уже через несколько дней заполнялись водой, образуя небольшие круглые озёра.

Воронки от них были такого размера, что в каждой свободно мог бы поместиться крестьянский дом. Столб земли и дыма от разрыва поднимался выше любого, самого высокого дерева. А осколки могли убить и за версту. А в полуверсте крупные осколки срубали мощные, старые сосны как траву.

Однако нашему полку повезло, и потерь от этих чудовищ было немного. Убито было всего 13 человек и ранено 27. Наша удача или счастье были рукотворными. Полковые сапёры построили ложные позиции, которые и дали обнаружить германцам. Те подвезли эти огромные гаубицы, высотой с двухэтажный дом, и уничтожили эти «позиции», выпустив более 35 гранат. Под удар попали только тыловые возницы, проезжавшие     мимо и не имевшие того опыта и выучки, как стрелки на передовой линии.

Однако, даже находясь в относительной дали от разрывов этих гранат, мы все испытывали чувство страха. При этом у каждого возникало стойкое желание убежать, потому что укрыться от этих гранат, превращавших в битый щебень даже крепостные форты, было негде, и человек, осознавая свою беспомощность и слабость перед этими ревущими чудовищами, пытался как-то спастись, и спасти свою психику от душащего, затопляющего мозг чёрного страха.

К сожалению не всем это удавалось. У многих происходило непроизвольное моче- или калоизвержение. Но над ними никто не смеялся. Потому что все в глубине души чувствовали, что и сами были близки к этому. Люди со слабой психикой, которых в окопах оказалось немало, не выдерживали и сходили с ума, и их отправляли в тыл.

После войны мне не раз встречались люди, чья психика не выдержала испытания обстрелом. Они всегда стремились спрятаться и со страхом смотрели вверх, пугались

до истерики от резких, громких звуков. Так калечила людей война, даже если они и не получали кровавых ран.

Лично меня поддерживала ответственность за вверенных мне и доверяющих мне людей. Кроме того, я был знаком с данными о результатах артиллерийских обстрелов           и знал, что потери при таких длительных обстрелах ненамного больше, а чаще всего             даже и меньше, чем при внезапных налётах на пехоту находящуюся в окопах.

А мы все сидели в глубоко зарытых в землю блиндажах. В 1916 году нормой были перекрытия из 6-9 накатов брёвен, на которые сверху клали до метра и больше валунов, собранных на полях. Всё это засыпали 3-4 метрами земли. На поверхности над блинда-жом также укладывали ещё один или два слоя валунов, чтобы вызвать преждевременное срабатывание мортирных или гаубичных гранат. Такой блиндаж на 15-20 стрелков имел              в нашем полку всегда два выхода, направленные в разные стороны, чтобы если взрывом засыплет один выход, то люди могли бы выйти наружу через второй, неповреждённый.

Проблемой была только вентиляция. При повреждении её каналов, люди могли даже задохнуться, уснув от высокой концентрации углекислого газа. Я слыхал о таких случаях.

Поэтому каналов было всегда не менее трёх, выведенных в разные стороны, чтобы даже если два будут засыпаны, то оставался один.

Вообще следует признать, что фронтовые инженеры-фортификаторы проделали огромную умственную работу, придумывая способы спасения человека там, где он должен был неминуемо погибнуть. А потом сумели воплотить эти идеи в те защитные сооружения, которые спасли многие десятки и сотни тысяч жизней при обстрелах.

Низкий им поклон за это.

Суд над трусами

Через три дня германцы начали наступление. Три дня ревели их гаубицы и на наши позиции днём и ночью падали снаряды разных калибров. Они превратили их в покрытую воронками выжженную пустыню. Мы дышали через повязки, не только потому, что опасались газовой атаки, а ещё и потому, что от дыма и пыли нечем было дышать.

Так как мы знали о планируемом германцами наступлении,  в передовых окопах оставались одни наблюдатели. Все остальные укрылись в глубоких блиндажах на второй линии обороны. И всё же мы понесли потери. Восьми- и одиннадцати дюймовые* снаряды, или как их большинство называло – «чемоданы», точно попали в два блиндажа.

Из одного не вышел никто. Из второго откопали живыми только трёх контуженных. Погибли и трое наблюдателей, а пятеро были ранены. На «гребне» — так мы назвали наблюдательный пункт, расположенный на вершине лежащего перед нашими позициями пригорка в форме петушиного гребня — был ранен наблюдатель, поставленный туда за воровство у своих товарищей. Двое стрелков побежали  за ним с носилками.

Было разбито одно укрытие вместе с пулемётом и три орудия в капонирах*. Все наши заграждения из колючей проволоки на пяти рядах кольев были уничтожены. Сквозь оседающие пыль и дым мы увидели незнакомую картину совершенно изменившейся местности, на которой не осталось ни одного кустика или дерева.

После того, как разрывы, наконец, смолкли, а земля перестала трястись, мы побежали, кашляя и задыхаясь от дыма сгоревшей взрывчатки, в свои траншеи. Но их почти не осталось. Они были разрыты и сверху засыпаны землёй и многочисленными тлеющими щепками от кольев и досок, которые раньше перекрывали окопы и укрепляли их стенки. Отставив винтовки, все стрелки схватились за лопаты, которые принесли с собой из блиндажей и начали углублять окопы и, хоть как-то, восстанавливать траншеи, пулемётные гнёзда и ходы сообщения.

В нашем тылу загремели пушки и над позициями германцев вспухли серо-белые облачка шрапнельных разрывов. Затем подключились более тяжёлые орудия. Огромные столбы разрывов шестидюймовых гранат* выросли как исполинские, развесистые деревья в германском тылу, на позициях их артиллерийских батарей.

Германцы змейками продвигались из окопов, через свои заграждения к нам. Сквозь пыль посверкивали искорки на их длинных штыках. Отдельные группки из четырёх солдат несли пулемёты. Резко и звонко ударили наши полковые трёхдюймовки из глубоких капониров на обратных скатах холмов. Разрывы их шрапнелей вспыхивали над самой землёй. Под таким облачком серые фигурки валились на многократно перекопанный  разрывами грунт и не вставали, сливаясь с ним.

Слева и справа от моей роты хлёстко ударили выстрелы окопных пушек. Их маленькие гранаты часто падали среди змеек из серых фигурок, особенно среди групп с пулемётами. Германцы несли потери, и следовало ждать, что их артиллерия опять откроет огонь по нашим позициям. Я приказал роте укрыться в блиндажах, а сам остался вместо одного из наблюдателей.

Где-то вдали, глухо опять раздался рёв германских пушек. Следом завыли, засвистели, зашелестели и зашипели подлетающие гранаты. Я просто оглох от грохота разрывов и визга осколков. Сквозь дым и пыль я силился рассмотреть, насколько близко германцы уже подошли к нашим траншеям. Через перископ видно было мало и мне пришлось заставить себя, преодолевая страх, выглянуть из моего наблюдательного гнезда, укреплённого брёвнами.

С большим трудом я разглядел, что германцы уже в трёхстах метрах от нас. Было ясно, что вот-вот они перенесут огонь на тылы и моим воинам следует уже перейти в траншеи.

Телефон не работал – провода порвало гранатами. Я подал сигнал, взмахнув флажком на длинном древке. Горнист, сидевший на второй линии траншей, увидел его и несколько раз над полем боя, среди грохота рвущихся сериями гранат, прозвучал сигнал тревоги.

Как я и ожидал, тевтоны перенесли огонь на наши тылы, а мои стрелки по полуразрушенным и засыпанным траншеям побежали, пригибаясь, к своим местам. Они вынесли пулемёты из укрытий, торопливо отбросили из-под ног и из амбразур в брустверах обломки и землю. Потом положили винтовки на мешочки с песком и, приложившись к ним плечом,  замерли, ожидая моей команды.

Я как-то успокоился, и ещё раз оценив расстояние до цепей германцев, отдал команду: «По тевтонам, прицел — триста шагов, беглым… пли!»

Мои воины начали стрелять, затрещали пулемёты и первые германцы упали на землю.  Но те тоже открыли по нашей стороне огонь. Их пули засвистели над нашими головами, со скрежетом врезались в каменистую землю брустверов. Им приходилось стрелять на бегу, или остановившись на мгновение, встав на колено. Мои же стрелки были в укрытии и боялись меньше, а поэтому стреляли точнее.

И тут мне показалось, что в наших окопах как-то маловато людей. Но встать и оглядеть позиции из-за густо падающих и свистящих вокруг меня пуль я не мог, а проводить перекличку времени уже не было. Фельдфебели, командовавшие взводами, находились среди своих стрелков. Я заметил, правда, что во втором взводе возникла какая-то возня и крики, но частая стрельба глушила все звуки.

Под градом наших пуль германцы падали на землю и начали отползать, в поисках укрытия. Атака застопорилась. Офицеры попробовали ещё раз поднять их в атаку, но германцы уже потеряли боевой дух из-за больших потерь, поэтому натиск ослаб.

Затем они дали сигнал своей артиллерии, которая ударила по нашим окопам гранатами и шрапнелью, а бомбомёты* стали кидать дымовые бомбы. Мы прятались под уцелевшими козырьками траншей. Наш огонь ослаб, а затем и вовсе затих, так как стена густого дыма сделала невидимым поле боя. Под таким прикрытием  германцы собрали своих раненых и убитых и отступили. Их тяжёлые гаубицы, видимо в отместку, выпустили по нашим позициям несколько залпов, которые, к счастью, в нашем батальоне никого не задели.

Бой окончился. Взводные провели перекличку, доложили, что в моей роте убито пятеро и ранено одиннадцать солдат. При этом по ним было видно, что есть что-то ещё, о чём им очень не хочется мне сообщать. Я смотрел на знакомые лица и размышлял, что ещё могло случиться.

И тут меня озарила догадка. Я сделал строгое лицо и задал вопрос, почему в окопах не хватало солдат. Они переглянулись украдкой, и самый старый, ещё довоенной закалки фельдфебель Лука Воронов доложил, что действительно, в начале боя пятеро солдат его взвода забоялись и не сразу пошли в окопы. Наступило молчание. Их вина была тяжёлой. Трусам грозил суд.

Как же решить этот грязный вопрос?

Я решил разобраться вначале в ротном кругу. Поэтому спросил, кто заметил, что людей в окопах не хватает. Воронов ответил, что трусов заметил и заставил занять свои места в окопах Игнатий Поприщенко.

Я приказал, чтобы он и ещё восемь солдат, воевавших дольше всех и уже не раз раненых и награждённых, чей авторитет среди солдат был особенно и заслуженно высок, явились в мой блиндаж вместе с трусами через час. Затем я отдал обычные распоряжения о том, что необходимо вынести раненых и убитых,  восстановить  и углубить траншеи и окопы, блиндажи и укрытия, подсчитать расход патронов и доставить новые и,  наконец, накормить воинов обедом.

Через час в мой блиндаж пришли все вызванные. Пятеро провинившихся, стояли у стены в ряд, сгорбившись, опустив лица, на которых виднелись синяки и ссадины. Было видно, что они боятся, что им стыдно и что неизвестность их гнетёт. Я приказал Игнатию доложить, как и где он обнаружил струсивших и как заставил их занять свои места в траншеях.

Игнатий кратко, но ярко и живописно доложил, что он, пробираясь к своему месту в траншее заметил, что не хватает четверых солдат. Он доложил об этом командиру взвода, фельдфебелю Воронову. Тот сказал, что не хватает ещё и пятого, стрелка Винцука Вячёркина и приказал срочно разыскать их. Игнатий побежал по ходам сообщения в тыл и там, в разных закутках, в том числе и в яме, куда «ходят до ветру», нашёл тех, кто спрятался. Они не хотели идти в окопы, и ему пришлось их бить и пугать револьвером и кинжалом. Фельдфебель доложил, что потом в бою они хотя и боялись, но стреляли, правда, не совсем  метко, так как руки тряслись.

Солдаты, среди которых были и двое Георгиевских кавалеров, засмеялись. Я спросил у них, какое наказание заслужили трусы, и добавил, что пусть решают сами. Ведь если начну решать я, то провинившихся передадут в военно-полевой суд, а это позор для полка, роты, для всех нас.

Солдаты стали выспрашивать горе-воинов, что их так напугало, ведь это был уже не первый бой. У трусов началась истерика. Они рвали на себе гимнастёрки, целовали кресты, плакали, падали на колени и молили о пощаде, обещая стать «наипервейшими храбрецами». Смотреть на это, и слушать их истерично-плаксивые мольбы было тяжело. Их товарищи задавали вопросы о прошлых мелких делах и проступках, про которые я до этого ничего не знал, да и знать не мог. При этом на каждый вопрос у трусов въедливо требовали однозначного ответа.

Винцук Вячёркин – бывший половой* в трактире, оказывается, был на подозрении по случаю мелких краж во взводе, и не пользовался ни доверием, ни мало-мальским авторитетом. Его уже трижды уличали в трусости, постоянно в лени и желании выехать за чей-то счёт. Но в наказание его всего лишь били. Один только вид  вызывал тошноту — грязный, обгадившийся. Солдаты вынесли приговор, к которому присоединились взводные и Игнатий – поставить наблюдателем на «гребне», до конца срока пребывания на передовой линии. Вой и плач подсудимого оглушили всех. Он, размазывая по искажённой физиономии сопли, катался по полу в истерике. Фельдфебель Лука Воронов с омерзением вытолкал его пинками за дверь.

Иосиф Пазьняк, католик с Гродненщины, упал на колени и, рыдая с подвывом, мешая русские, белорусские и польские слова, молил о пощаде и прощении. Его оставили до первого проявления трусости. Хотя было ясно, что этот патологический боязливец никогда не станет ни стойким воином, ни вообще кем-либо надёжным и приличным. Из вопросов, заданных ему бывалыми стрелками, я понял, что ему не нравится  Православие и власть Государя Императора, но решил этот момент пока не расследовать. Приговор бывалых солдат был прост – назначить наблюдателем в первой траншее до конца срока пребывания на передовой, причём на левом, самом простреливаемом фланге.

Следующий Змитро Драч, выходец из Украины, из местечка на границе с Галицией. Он был униатом*, и ему тоже не нравилась власть Государя Императора. В его глазах горела плохо скрываемая ненависть и фанатизм. Его страх уже вполне прошёл. Я, впрочем, с самого начала сомневался, что он испугался боя. Вероятнее всего, он просто не хотел рисковать своей жизнью. Из ответов на вопросы, которые ему задавали стрелки и фельдфебель, стало ясно, что это закоренелый  сепаратист и националист. Я вызвал Воронова и Игнатия в траншею. Там я хотел выяснить только одно: оставить его в роте, определив  на опасный участок, иди сдать под суд. Что, по их мнению, лучше, правильнее, справедливее?

Фельдфебель Лука Воронов покряхтел, разминая широченные плечи, и сказал, глядя в сторону, «что лучше бы его под надзором держать в роте, и поставить наблюдателем «на гребне», тогда хоть настоящих людей сбережём».

Игнатий сказал прямее, что Драч готов дезертировать. В тылу же он обязательно примкнёт к социалистам или анархистам. А там и без него бомбистов много. Лучше его оставить здесь, под надзором. И обязательно поставить наблюдателем «на гребне». «И вообще, может быть, Бог  за грехи его тяжкие и приберёт. Скоро. Или даже очень скоро». При этом он чуть заметно подмигнул. Я внутренне содрогнулся, но не подал виду и кивнул: «Быть по сему».

Следующим был чухонец из-под Пскова. Из-за болезни, приключившейся с ним на заработках на Волге, в армию он был призван с большим опозданием. Поэтому и попал не в полк, к которому был приписан по месту рождения, воевавший где-то на Северном фронте, возле Балтийского моря, а к нам.

Этот чухонец с непроизносимым, похожим на мычание и длинным, как хвост змеи, именем, что-то вроде Муухумувяялимуу, вызывал у меня и у других стрелков какое-то инстинктивное недоверие и одновременно гадливость. Он был нечистоплотен, за что его не раз уже бивали, так как у солдат не было сил терпеть распространяемый им смрад, а от помывок в бане он старался уклониться. Выглядел всегда угодливо, но никогда не смотрел в глаза, а только в землю. Но и я, и фельдфебели замечали не раз, что в спину другим он смотрит не так, как обычно – тупым коровьим взглядом, а злобно и с хитрецой, с какой-то подловатой ухмылкой. Георгиевские кавалеры приговорили его к работе по восстановлению траншей, там, где постоянно свистят пули и осколки.

Игнатий вздохнул с улыбкой: «Боже, прими раба твоего…» и перекрестился, размашисто и широко. Лука Воронов тоже ухмыльнулся: «Пусть проветрится, а то и не продыхнёшь с ним рядом-то».

Пятым был Пжездецкий-Дуповецкий,  гонорливый и хвастливый полячишко,  который от всего постоянно пытался отлынивать. Впрочем — безуспешно. Многие стрелки, бывшие родом из Минской губернии, хорошо разбирались в таких типах и быстро его раскусили. В ответ на потуги занять какое-то особое положение в роте, они осаживали хвастуна присказкой: «видно пана по халявам*».  Кроме того, они едко высмеивали все его рассказы о том, как он был «товарищем», то есть посредником у пяти купцов сразу. Стрелки приговорили его к дежурству наблюдателем в передовой траншее. С трясущимися ручонками, обвисшими усами он, всхлипывая, благодарил за « велику божску милосць», и клялся, что больше «николи не бендзе трусиць».

*  *  *  *  *

* Восьми- и одиннадцати дюймовые снаряды –   до конца 1МВ калибр орудий измерялся в

дюймах. Эти калибры равны 203 и 280 мм.

* Капонир –  фортификационное сооружение из брёвен, камней, бетона, предназначено

для стрельбы во фланг наступающему противнику, располагалось за холмом, лесом.

* Шрапнель –  артиллерийский снаряд, содержащий в качестве поражающих элементов

Сотни свинцовых или чугунных шариков диаметром до 15 мм, с дистанционным взрывателем, подрывающим его на заданном расстоянии в воздухе над головами противника. Использовался в Х1Х веке, в 1-й, и ограниченно во 2-й Мировой войне. В русской 3-х дюймовой (76,2 мм) шрапнели было 260-280 шариков.

* бомбомёт  –  устаревшее, времён первой мировой войны название миномёта,

использовался для поражения противника в окопах и других укрытиях навесной

стрельбой.

*  половой  –   слуга-официант в трактирах и кабаках.

* шестидюймовые гранаты –  снаряды орудий калибром 152 мм у русских, и 150 мм у

немцев. Масса фугасной Г. достигала 32-42 кг.

* окопные пушки — малокалиберные, лёгкие, упрощённые орудия, калибром  20 — 50 мм,

предназначенные для окопной войны и отражения атак огнём прямо из окопа Были

распространены во время 1-й МВ.

* униат  —  член раскольническо-сепаратистской униатской церкви,  созданной Ватиканом

для перехвата влияния на население Белоруссии и Украины в 14-15 веках, их

идеологического и, что важно, экономического подчинения католикам. В России закрыта

в начале 19 века.

* полки Российской императорской армии комплектовались из жителей одной местности,

из земляков, поэтому и назвались по месту формирования. Однако в ходе войны из этого

правила пришлось делать исключения – присылать пополнения призванные из других

мест, как это было в полку, где служил мой дед. Это вело к размыванию землячеств,

потере чувства общности и облегчало агитацию революционерам.

* штурмовые нагрудники — во время 1МВ в германских войсках были организованы

штурмовые группы, для боя в окопах и др. укреплениях, в населённых пунктах. Их

вооружали пистолетами, гранатами, тесаками, первыми пистолетами-пулемётами

и огнемётами. Для защиты от пуль, осколков и штыков они были одеты в кирасы или

более короткие стальные нагрудники и глубокие шлемы с пластинами для защиты лица

и шеи. В русской армии таких защитных приспособлений было очень мало.

*  выкрест —  еврей принявший православие, чтобы выйти за пределы «Черты осёдлости»,

Дальше которой евреям жить и действовать не разрешалось. «Черту ос.» установила

в 18 веке Императрица Екатерина II для защиты русского населения от закабаления

еврейскими ростовщиками и шинкарями, как это наблюдалось на землях западных

Украины и Белоруссии, присоединённых после разделов Польши в конце 18 века.

* халявы – голенища сапог. Присказка высмеивает нищих, но гонорливых панов, которые

пришивали старые халявы-голенища к новой нижней части сапога (головкам).

Патриоты и воры

В России и до войны было много аферистов, воров-бухгалтеров и тёмных, нечистых на руку личностей. Но после начала войны вся эта накипь всплыла и начала делать свои тёмные и нечистоплотные «гешефты». Контроль за сделками со стороны державы сильно ослаб. И поэтому то, что невозможно было осуществить под страхом суда и каторги в мирное время, стало возможным в военное. Разрослось казнокрадство в связи с военными заказами. Заводчики и фабриканты вздували цены на всё – иногда на 100% и более. Воры наживались на поставках в армию обуви и обмундирования, продовольствия и сена, ремней и упряжи, котелков и многого другого.

Военные чиновники, ведающие распределением заказов, получали взятки в десятки

и сотни тысяч рублей. И все коммерсанты-посредники были твёрдо уверены, что вернут деньги сторицей. А государственный аппарат, ослабленный отправкой на фронт многих, преимущественно молодых и активных чиновников, оказался не в состоянии навести порядок, власть оказалась беззубой, и пример в этом подавал наш царь, прощавший тех, кого за их преступления и жертвы, понесённые из-за них на фронте, нужно было вешать.

В тылу крутились бешеные деньги, и для всех этих тёмных дельцов не было ни преград, ни устрашения.

Однако были и честные, бескорыстные патриоты, которые не думали о сверхпри-былях, о процентах, а просто старались облегчить жизнь своим согражданам на фронте. Купцы из Прикамья и Нерехты в ноябре 1915 года привезли нам сапоги, овчинные полу-шубки и поддёвки, валенки с галошами, рукавицы, башлыки из тонкого, мягкого войлока.

Как сейчас помню, мы стояли тогда во второй линии, для отдыха и пополнения. И тут нам приказали построить батальон. На большой лесной поляне мы построились буквой П. Командир полка выступил с короткой речью. Он сказал, что настоящие русские люди, бескорыстные патриоты привезли нам одежду и обувь из своих мастерских. На всех её не хватит, и он предложил нашим Георгиевским кавалерам, унтер-офицерам, фельдфебелям, а также господам офицерам подумать о том, кому отдать эти подарки русских людей. Он сам считает, что давать нужно тем, кто отличился, тем, кто недавно был ранен, и оставить по несколько пар валенок с галошами для дежурных наблюдателей.

Командир обратился к батальону: «Все согласны?»

Строй дружно рявкнул: «Так точно, согласны!»

После этого в середину нашего строя въехали крытые клеёнкой повозки. Возле каждой было по три человека. Первым выступил вперёд степенный бородатый широко-плечий мужчина. От его фигуры и облика веяло силой, уверенностью и надёжностью.

Как я выяснил позднее, такое же впечатление он произвёл на всех остальных солдат и офицеров. Он поклонился строю и произнёс густым басом.

«Меня кличут Агеем Протасьевичем Филимоновым. У меня мастерская. Шьём полушубки и шапки, рукавицы, поддёвки. От меня и моих работников и работниц Вам, наши воины и защитники, подарок – сто полушубков, сто поддёвок. Да ещё и шапок пятьдесят. Носите, не мёрзнете, спаси Вас Господи!

И бейте супостата без пощады, как и наши славные предки их бивали».

Он перекрестился и вновь поклонившись, кивнул своим людям. Те развязали верёвки, открыли клеёнку, потом начали развязывать мешки и доставать одежду, встряхивая её. Фельдфебели, Георгиевские кавалеры и унтер-офицеры уже посовещались, и каждый фельдфебель вызывал то одного, то другого стрелка и объявлял, за какое такое геройство он получает в награду и подарок одежду. Последними получили полушубки девять стрелков, которые вернулись в полк после ранений и ещё не окрепли.

Затем выступил вперёд второй купец. Этот был моложе, двигался не так степенно.  Поклонившись, он громко, чтобы все слышали, рассказал, что он сам, Порфирий Власьевич Деревянкин, купец третьей гильдии и владелец сапожной мастерской и его работники дарят двести пар хороших сапог и сто пар галош. Потом он со смехом добавил, что его сапоги не такие дряные, как шьют в Кимврах и даже на войне их на год хватит, потому, как в мирной жизни их по пять-семь лет носили и более. Ему ответили шутками

и одобрительными криками. Вновь прошла процедура награждения, и когда воз опустел, то он, перекрестившись, увёл его из строя.

После этого вперёд выступил энергичный и одетый по-городскому господин лет под сорок, с небольшими усами и бородкой клином. Он представился, назвавшись Ивановым Аполлоном Матвеичем, железозаводчиком с Урала, где у него свой завод. Далее он нам сказал, что его инженер долго пробовал, но, наконец, нашёл способ сковать такие защитные нагрудники, которые пуля с пятидесяти шагов не пробивает. Для того, чтобы наших храбрых российских воинов не разили неприятельские пули, он за свой счёт изготовил 300 нагрудников, кои ремнями крепятся на груди и защищают шею, грудь и нижнюю часть лица. Он добавил, что они тяжеловаты и весят по 15 и 20 фунтов (6,15 и

8,2 кг). Те, кому трудно носить тяжёлый, могут надевать более лёгкий.

Помолчав, он добавил, что его старший сын погиб под Брестом, и он, в память о нём и чтобы сохранить жизни русских воинов, привёз эти нагрудники в дар нашему полку.

Затем он предложил тут же испытать нагрудник. Нагрудник красивого чёрно-синего цвета повесили на сосну в пятидесяти шагах, и капитан Голованов выстрелил в него три раза. Все видели попадания и слышали лязг пуль. После этого капитан пронёс нагрудник вдоль строя, показывая три вмятины. Батальон дружно проревел «Аполлону Матвеичу – наше Ура! Ура! Ура!»

Эти нагрудники выдавали наблюдателям и пулемётчикам, а также застрельщикам и сапёрам, рвавшим германскую паутину из колючей проволоки, и тем стрелкам, которые

уносили с поля боя раненых и павших.

Нужно отметить, что ни один из носивших нагрудники, не был поражён насмерть спереди пулей. Только два раза на моей памяти очень крупные осколки германских гранат пробили их, поразив стрелков. Их выдавали самым храбрым и умелым стрелкам и тем самым сберегали их жизни. Позднее, уже в конце 1916 года, нам привезли и выдали ещё около пяти сотен нагрудников. Однако те были уже похуже – тяжелее и не такие стойкие. Однако мы были рады и таким средствам спасения жизней наших воинов.

В окопной войне почти все попадания от пуль и шрапнелей были в плечи, грудь и голову. Нагрудники прикрывали всё это, кроме лица, и стрелки получали лишь лёгкие ранения от брызг свинца, когда пули разбивались о нагрудник и рикошетили от него. Но почти сразу обнаружилась и такая неприятная особенность – при попадании пули стрелок получал сильный ушиб в месте её попадания. Синяки были размером с ладонь.

Зимой, когда нагрудники одевали на шинель с овчинной поддёвкой или полушубок, то попадания пуль переносились относительно легко – одежда смягчала удар. Летом всё было намного хуже. Однако наши смекалистые стрелки догадались подкладывать под нагрудник несколько слоёв войлока, скатанного в валики, словно шинель, и тем самым уменьшили ушибы от пуль, попавших в нагрудник. Правда летом в них было весьма жарко, но стрелки шутили, что лучше лить пот, чем кровь и спорили, кому нынче, идя в передовые окопы, одеть нагрудник.

Головы моих стрелков прикрывали поначалу только овчинные шапки, которые берегли голову от падающих камней, комьев земли, шрапнельных пуль и пуль на излёте.

Однако настоящая защита появилась только тогда, когда мы получили три сотни шлемов Адриана из стали. Они стали настоящей защитой для головы, которая часто одна только и видна была противнику над бруствером окопа. Однако шлемов было мало и приходилось распределять их, выдавая только самым храбрым, долго повоевавшим стрелкам.

Несколько рабочих, а я имею в виду только грамотных, профессиональных метал-листов, удивлялись, говоря, что не понимают, почему мы сами не начали уже давно штамповать эти колпаки. Ведь это простое и достаточно дешёвое дело. Но, ни у кого не было ответа на этот простой вопрос. И это вызвало злые пересуды среди стрелков и офицеров, давно заметивших, что большинство ран в окопной войне получали в голову.

 ТРИЗНА

Штабс-капитан Орлов торопил спутников. Правда, в этом не было нужды, так как все понимали,  что если не поспешат, то капитан Разумовский, раненый в грудь в стычке с отрядом красных ещё три дня назад – умрёт. Армейские лазареты и госпитали, находившиеся в ближнем тылу, развалились, а до далёких крупных госпиталей, сохранившихся в далёком тылу, где долечивали тяжелораненых на войне, он просто бы не дожил.

А в имении Орлова жил его дядя-врач, который мог спасти командира батальона,

который совсем недавно стал фактически командиром полка. Небольшой отряд, насчитывавший чуть больше 130 человек, называвшийся полком только по старой памяти, держал до последней возможности свой участок фронта в «войсках завесы» — тех жалких остатков армии Российской империи, которые сдерживали немцев на линии перемирия.

Однако, к апрелю 1918 исчезли и они. Вместо них линию соприкосновения с немцами заняли отряды, находившиеся под командованием и влиянием большевиков и эсеров.

А люди в этих отрядах, не связанные дисциплиной, совместным боевым прошлым и распропагандированные большевиками, начали охоту на офицеров и солдат-патриотов. Поэтому, спасая свои жизни от выстрелов из-за угла или куста, они бросили то, что когда-то было славным и храбрым полком. Они уходили к новой неизвестной жизни, твердо уверенные в одном – большевистский рай не для них, да и места в нём для  «бывших», «кровавых царских псов», «имперьялистов» и ещё всяко гнусно обзываемых, и люто ненавидимых, а ранее доблестных и уважаемых офицеров, фельдфебелей и добровольцев сейчас не было.

Семеро всадников скакали возле дрожек, на которых лежал капитан и сидел придерживающий его поручик Есипов. Дрожками правил есаул Макаров, прибившийся к Орлову три дня назад, во время стычки с интернациональным отрядом красных, в котором было «каждой твари по паре»:  китайцы, венгры, чехи и австрийцы из пленных, местечковые евреи и шахтёры, и даже какие-то типы вполне каторжного вида.

Дорога после дождей уже подсохла, кони шли ходко. Из-за берёзовой рощи появились вершины могучих дубов и лип. Орлов обернулся и, улыбнувшись, радостно крикнул: «Это наш парк!»

Они въехали в длинную аллею. Кони зацокали копытами по булыжнику, все повеселели. Сквозь ещё голые, без листвы деревья, увидели дом с мансардой, стоящий на высоком фундаменте из тёсаных валунов и окрашенный светло-зелёной краской. Штабс-капитан вдруг вздрогнул, напрягся, привстал на стременах и, полуобернувшись, скомандовал: «К бою! Окружай дом!»

Его спутники: фельдфебель Чумаков, два юнкера из Нижнего Новгорода – Краузе Иван и Фёдор Иваницкий,  два вольноопределяющихся – Смирнов и Корабельников из Москвы, и ефрейтор Сеоев – лихой  драгун-рубака из Осетии, привычно рассыпались в цепь, пришпорили коней и моментально окружили дом.

Вблизи они поняли, что насторожило капитана. Стекла были выбиты, кое-где сняты и рамы. А во дворе перед домом стояли телеги, нагруженные  мебелью, зеркалами, люстрами, узлами и другой утварью. Группа мужиков деловито укладывала у стен снопы соломы и поленья.

Мы со свистом и гиканьем ворвались во двор. Двое мужиков успели выстрелить из обрезов по разу, но их сразу уложили меткие пули юнкеров. Остальных нагайками, выстрелами из винтовок над головой, загнали в угол к сараю и поставили на колени.

Штабс-капитан Орлов и поручик Есипов взбежали на крыльцо, распахнули широкие двери и сразу почувствовали запах крови, запах смерти. Они отбросили ногами солому и поленья, рассыпанные по полу, из прихожей шагнули в зал. Весь пол был усыпан осколками стекла и посуды, какими-то бумагами, обломками мебели. Ткань драпировки со стен  варварски оборвана. В углу была навалена смердящая куча…

В другом углу, в тускло блестящей луже крови лежал труп.

«Дядя»— каким-то бесцветным  голосом констатировал Орлов и шагнул в коридор.

Под лестницей лежал в крови лицом вниз, с изрубленной спиной, широкоплечий мужчина, сжимавший в руке топор.  «Это наш Иван. Он на японской войне в Манчжурии был ранен, Георгия заслужил. Дядя его подлечивал».

Сквозь выбитые двери они вошли в комнату. Орлов, шедший впереди, качнулся назад и издал то ли вскрик, то ли стон. Есипов взглянул из-за его плеча, и его волосы встали дыбом. На смятой окровавленной постели лежало нагое тело женщины. Из живота вылезали наружу внутренности. Несмотря на большой фронтовой опыт, поручик Есипов почувствовал тошноту.

Орлов рванулся из комнаты, оттолкнул Есипова  и заглянул в комнату в конце коридора. На полу лежало ещё одно мёртвое белое нагое тело в пятнах крови, царапинах и синяках. Под грудью была рана. «Сестра, Таня» — прохрипел Орлов и бросился наверх.

В разгромленной комнате они нашли ещё одно мёртвое женское тело. Из окровавленной груди торчали вилы. Орлов завыл как волк, крутнулся на каблуке и прыжками побежал вон из дома. В углу коридора Есипов заметил ещё два трупа: пожилой женщины, сжимавшей в руке кочергу – видимо, служанки,  и девочки-подростка.

Есипов почти натолкнулся на Орлова, стоявшего на крыльце, обошёл его и застыл,  поражённый. Лицо Орлова окаменело и превратилось в жестокую и беспощадную маску смерти. Есипов пытался найти какие-то слова, чтобы успокоить друга, но понимал всю тщетность этого. Горе было слишком велико.

Штабс-капитан медленно спустился с крыльца. Эта неторопливость была страшнее любой суеты. Он шёл к стоящим на коленях мужикам, опустившим головы, старающимся спрятаться друг за друга. Среди них были двое в кожаных долгополых куртках. Офицеры слишком хорошо знали, кто это мог быть и  что они делали…

Орлов прохрипел: «Ты, пейсатый, встать!»  Один из них встал, испуганно трясясь, на коротких, полусогнутых, кривых ножках, склонив непропорционально большую,  какую-то деформированную голову, весь похожий на облезшую  обезьяну.

«Ты кто?» — голос Орлова был как скрежет металла по стеклу.

«Я комис-с-саг Моисей Тевелев Кац… из Бердичева,… ви не имеет пгав, без суда…, я не виноват…, это они…, я тгебую…,  пгава челове-е-ека,  гу-гу-гуманизьм…»

Штабс-капитан ударил его рукояткой маузера по зубам. Захрустело. Размахнулся ещё раз, но вдруг замер, глядя куда-то в сторону. Крестьяне несмело начали оправдываться, обвиняя евреев в том, что это они предложили и разрешили брать добро.

«Жидов – на осину!»  приказал Орлов металлическим голосом.

Комиссаров Каца и Абрама Фишмана, пытавшегося незаметно выбросить награбленное в доме золото,  двух местечковых подростков – ночных партнеров комиссаров, обгадившихся Гельмана и Зелика, пиная, потащили  к стоящей у дороги суковатой  засохшей осине. Комиссары валялись на земле, пытались целовать сапоги, что-то верещали про гуманизм и «пгава» человека, свободу и народ, затем обгадились, и, наконец, замолчали, отхрипев и отдёргавшись в петлях.

Вернувшись во двор Орлов, резко скомандовал крестьянам: «Снять рубахи! Всем!» Мужики замешкались, юнкера вскинули винтовки и те подчинились. Тринадцать из них, у которых нашлись на теле царапины, отвели в сторону.

Орлов, Есипов, Макаров и остальные молча смотрели на них.

И те поняли — на них смотрит смерть.

Орлов ничего не спрашивал и ничего не говорил. Он знал их всех раньше. Он знал, что это были лентяи и пьяницы, самые худшие, никудышные хозяева, не пользующиеся никаким авторитетом в селе. Словом, вечно пьяная рвань, грязь, вороватое нищее быдло…

А сейчас это были ещё убийцы и насильники:

его матери – часто помогавшей им, выступавшей за их права на судах;

его дяди – всегда бесплатно и в любое время лечившего их;

его сестры – учившей их тупых детей;

его невесты – так и не ставшей его женой;

честных, добрых, трудолюбивых Ивана, Марии и их дочки Катюши…

Один из мужиков ощерился. На мокрых, как будто вывернутых, словно у негра губах, запузырилась пена. Вытаращив глаза, и трясясь, как эпилептик, он заголосил гундосо, с подвывом: «У-у-у… ссуки… бла-ахародныя… я…  а я…  я…  Твою мать… а-а-а…»

Второй завизжал:

«Это я  твою… сучонку –у-у-у-х…  Мяхкая была… Сладкая… Чи-и-стая…».

Третий запричитал что-то о босых детях и худой крыше. Ещё двое тоже пытались придумать что-то оправдательное, забормотали невнятно, глядя в землю.

Штабс-капитан выхватил саблю, рванулся вперед, взмахнул ею. Все отвернулись. У нас за спиной визжало, чавкало, хрустело, стучало, хлюпало, падая наземь. Даже им, фронтовикам видавшим много крови стало тяжело и как-то не по себе…

Наконец, всё стихло. Мы обернулись, но на землю не смотрели. В углу двора в страхе жались те, кто тоже грабил, забыв первейшие христианские заповеди, те, кто мог, но не препятствовал бесчинствующим насильникам и убийцам. Орлов, молча стоявший, сгорбившись, вдруг выронил окровавленную саблю, достал из кобуры и вскинул свой маузер. Его выстрелы слились с гулкими выстрелами наших винтовок. Мы не могли простить такого равнодушия. Это наша совесть осудила пособников убийц.

Орлов, не оглядываясь на трупы, достал из узла простыни и пошёл в дом. С крыльца, не оборачиваясь, глухо прохрипел: «Сделайте семь гробов или возьмите шкафы».  Есаул Макаров сказал: «Нужно  восемь — капитан  умер».

В одной из телег нашлись украденные в доме гвозди, пилы и молотки. Доски взяли в сарае. Есаул пошёл в дом и вскоре они  вместе со штабс-капитаном начали выносить завёрнутые в белое тела. Их укладывали в гробы и шкафы, забивали,  ставили на освобождённые от награбленных вещей телеги.

Склеп был за парком и рощей. Орлов открыл железную дверь ключом, взятым в тайнике, и гробы внесли внутрь. Он запер замок и, ударив камнем, сломал в нём ключ. В углубление перед дверью вылили три бочки с известью, набросали камней, наглухо замуровав вход. Когда вернулись, штабс-капитан, ни к кому не обращаясь, приказал приготовить дом, телеги и награбленное имущество к сожжению, лошадей отпрячь и выгнать, продукты забрать, а для него сделать факел. Потом, тяжело ступая, поднялся в дом и минут через десять вышел с небольшим портфелем.

Погрузку уже закончили. Ему протянули факел из занавески, намотанной на ручку лопаты и пропитанную керосином. Орлов зажёг факел и пошёл вдоль стен, поднося его к соломе, политым керосином дровам и телегам с наворованным добром. Он обошёл дом кругом, поднялся на крыльцо и бросил факел внутрь, в прихожую, пол которой был тоже облит остатками  керосина.

Штабс-капитан недолго смотрел на разгорающееся пламя. Развернулся, провёл рукой по лицу и огляделся, как будто впервые увидел окружающее, затем подошёл к бочке с водой и помыл руки, сапоги, убрал пятна крови с галифе. Когда он снял фуражку, мы все

ахнули, увидев его снежно-белые волосы, которые ещё утром были тёмно-русыми.

Сухое дерево громко трещало в огне, который быстро и жадно охватывал мёртвый дом.  Раздалась его команда: «По коням!  Рысью – марш!»  Маленький отряд уходил рысью от имения, над которым клубился дым, а внезапно поднявшийся ветер раздувал рыжее гудящее пламя…

*  *  *

Прошло три месяца. Штабс-капитан Орлов расстрелял последнюю пулемётную ленту, разобрал замок «максима» и далеко разбросал детали. Всё было кончено. Их оставалось только трое из отряда армии генерала Деникина: он, есаул Макаров, седой как иней, и я, раненый поручик Есипов.

Есаул, так же, как и штабс-капитан, потерял всех родных. Узнал он об этом, когда  навестил свою станицу. Случайно выживший, оборванный соседский мальчик, ютившийся в уцелевшем погребе, рассказал, что красный отряд, состоявший из  интернационального бандитского сброда – венгров, латышей, чехов, австрийцев, китайцев и шахтеров-пьяниц из Донбасса под командованием жидов-комиссаров, уничтожил почти всех жителей  большой казачьей станицы, пользуясь тем, что мужчины казаки были в белой армии а женщины и старики пустили их на постой как людей.

Сейчас трое бывших защитников Отечества сидели рядом на берегу степной реки. Штабс-капитан  достал из сумки альбом, какие-то бумаги, фотографии, всё смял и поджёг. Они молча смотрели, как превращается в пепел, в ничто, память о прошлой жизни и прошлой любви. О несбывшемся счастье…

Затем Орлов, как будто очнувшись, вытащил из сумки бутылку Шустовского коньяка и футляр с тремя стаканами, обёрнутый замшей. Потом тихо сказал:

«Берёг, чтобы выпить за победу. Теперь выпьем на тризне. Тризне по нас самих».

Они, молча, и не чокаясь выпили.

Есаул сказал: «Может быть, отправим поручика на челноке? Стрелять ему нечем, а в рукопашной схватке он сейчас не боец».

Орлов взглянул на челнок-однодеревку, вытащенный на берег степной реки. Есипов запротестовал, но его не слушали и, схватив с двух сторон, свели-сволокли к челноку. Обнялись-поцеловались, уложили в челнок, и сильно оттолкнули его от берега со словами: «Прощай и удачи тебе. Выживешь – по нам свечки в церкви поставь».

Поручик Есипов смотрел через расщепленный борт на медленно удаляющийся покатый берег и две одинокие фигуры на нём. Тут появились красные. Человек 25.  Есаул обнялся со штабс-капитаном, сбросил чекмень, перекрестился и бросился на красных с саблей и кинжалом в руках.

Они стреляли в него, сначала всё мимо, потом стали попадать. Его сбивало с ног, он поднимался и продолжал бежать на них, молча и страшно, как сама смерть. Он не добежал шагов двадцать и упал. А они, страшась его и мёртвого, стреляли и стреляли в лежащее тело. Он дёргался. Казалось, что он и мёртвый всё ещё ползёт и хочет достать их. Своей ненавистью и своей саблей.

Поручик смотрел сквозь туман в глазах, как штабс-капитан Орлов приготовил две гранаты и сунул их в карманы шинели, потом встал и пошёл навстречу красным. Они с грязными матюгами толпой бросились к нему. Блеснули их штыки, но тут сверкнуло пламя, и на берегу тяжко ударил двойной взрыв.

Род служилых дворян Орловых, в котором за 285 лет  из  63 мужчин  в боях за Отечество погибли  52 – пресёкся.

*     *    *

Однако, род дворян Орловых сумел послужить Отчизне ещё раз.

Ранней осенью 1941 года наша пехота продержалась в подвале и развалинах дома Орловых целый день, до ночи прикрывая отход наших сил. Снаряды немцев разбили всё. Но парк уцелел. Немецкие снаряды не смогли уничтожить могучие деревья.

В  1986 году секретарь парткома совхоза Аркадий Семенович Гомельский  приказал срубить одичавший парк на дрова, а на месте парка, остатков зданий, склепа и кладбища  построить свиноферму.

Навоз с неё потёк в речку, которая когда-то была чистой. Спившиеся  внуки и правнуки тех грабителей тупо выполнили приказ очередного комиссара.

Броневик  «Орёлъ»

Германцы прорвали фронт  севернее Бреста.  Они наступали и, хотя на нашем

участке им так и не удалось прорвать оборону, армии, в которую входила и моя

дивизия, пришлось отступать, чтобы не попасть в окружение. Германцы явно хотели устроить его для нашего центрального участка фронта.

Русские войска с боями отступали к Барановичам. Моя рота отходила в арьергарде нашего полка, понёсшего ощутимые потери, особенно ранеными. Транспорта для их вывоза не хватало, и множество здоровых стрелков было занято тем, что несли или помогали ковылять сотням раненых и контуженных.

Моя рота через каждые полчаса или час, останавливалась в том месте, где можно было наскоро устроить оборонительную позицию:  на опушке леса, на берегу реки или

на подходящем холме, с которого открывался вид на запад. Стрелки быстро рыли ячейки для стрельбы сидя или лёжа, если не было готовых укрытий, и обессилено замирали. Усталость последних дней и отсутствие нормального сна и горячей пищи подорвали силы большинства воинов, и все были рады даже такому краткому отдыху.

Затем появлялись дозоры германцев. Прикрывая отход полка, мы обстреливали их,

а затем, не вступая в бой, отступали, не дожидаясь, когда они подтянут артиллерию и сметут нас десятком залпов. Несколько раз нам удавалось остановить и задержать их. Германцы, получив отпор, обычно сразу разворачивались из походных колонн в цепи, начинали устанавливать пушки и, хотя каждое из этих действий у тренированных солдат занимало считанные минуты, мы выигрывали в результате до получаса и больше.

Когда я замечал, что пора отходить, то давал свисток и мои стрелки группами по 10 начинали отползать в тыл. Последним уходили с позиции пулемётчики с последним нашим «Максимом». В этих стычках германцы теряли по 3-5 человек, а у нас потерь по счастью не было часов до трёх после полудня.

Германцы, наконец, решили нас разгромить и уничтожить, поэтому при первых же залпах роты, они сразу и очень быстро развернулись в цепи, открыв огонь из пяти пулемётов, которые засыпали наши позиции на пригорке, поросшем кустами, градом пуль. Следом над нашими головами начали рваться их шрапнели. В роте появились первые раненые, а потом и убитые.

Я понял, что моя тактика заслонов больше не даст никакой пользы, и подал сигнал    к отходу. Стрелки, прикрываясь кустами, отбегали в тыл, вынося трёх убитых и раненых.

За кустами их грузили на ротные патронные двуколки, которые уже почти опустели и повозку. Как только погрузили раненых и тела погибших, то ездовые принялись нахлёстывать коней, стараясь быстрее выйти из под обстрела.

Дождавшись появления из кустов трёх пулемётчиков, кативших позади себя свой ободранный пулями «Максим», я подал команду: «Рота – бегом! Марш!» и мы побежали по полевой дороге и целине, топча траву и поднимая пыль.

Хотя разрывы шрапнелей остались в стороне, так как германцам не было видно, что дорога сворачивает налево, мы продолжали бежать. Нам нужно было поскорее добраться до новой подходящей позиции и успеть укрепиться на ней хоть немного.

Топот сапог, тяжёлое, со свистом, хрипами и кашлем дыхание, звяканье металичес-ких деталей оружия, запах пыли, пота, сапожного дёгтя, пороховой гари от винтовок повисли над колонной. Но мы бежали недолго. Наши легкораненые быстро выбились из сил, стали отставать, спотыкаться, останавливаться, а потом и падать.

Я разделил роту. Примерно половину, вместе с фельдфебелями отправил вперёд,    для поиска и оборудования новой позиции, а часть оставил, чтобы они помогали раненым быстрее перейти поле и добраться до леса, синеющего впереди. Здоровые стрелки забира-ли вещмешки и винтовки у раненых, но тех всё равно пришлось вести, поддерживая с одной, а некоторых и с двух сторон. До леса оставалось с полверсты, когда позади нас раздались выстрелы винтовок и вокруг засвистели пули.

Я скомандовал разойтись, чтобы не представлять для германцев большую, удобную цель. Стрелки с ранеными ускорили шаги, насколько сумели, а остальным я скомандовал по восемь человек останавливаться, давать три-пять залпов, целясь в одного-двух тевто-нов, чтобы наверняка поразить их, а потом скорым шагом догонять остальных. А потом следующей группе заменять их. Так, отстреливаясь по очереди, мы шли к лесу.

Однако тут обнаружилось, что ложбина, отделявшая нас от опушки, и которую я давно заметил по кустам, обозначившим её, это вовсе не ложбина, а неширокая речка, протекавшая в глубоком русле с крутыми берегами, а небольшой мостик оставлен нашими отступающими войсками полуразрушенным.

Мы скорым шагом перешли его, удивляясь, как сумели тут проехать наши повозки. Фейерверкер Горячев остался позади, чтобы взорвать его и уничтожить окончательно. До леса оставалось шагов триста, когда вдруг из-за молодого березняка, росшего слева от нас, вырвались германские кавалеристы. Они рассыпались широким строем, и неслись к нам, подняв над головой длинные палаши.

Я, честно говоря, испугался. Мы находились на открытом поле и до леса добежать, никак не успевали. Кроме того, нас было слишком мало, чтобы отбиться, а к пулемёту осталась только одна неполная лента, да и отказывал он, выпустив всего тридцать-сорок патронов. Пулемётчики успели развернуть «Максим» и выпустить свою единственную ленту без задержек. Стрелки по моей команде начали стрелять залпами.

Наши пули попадали в цель, и то один, то другой усатый тевтон валился с коня или кувыркался вместе с ним.

Но они приближались, и я слышал, как гудит от конского топота земля…

Я с неиспытанным доселе ужасом понимал: нас было слишком мало и, самое

плохое было то, что стрелки, рассеянные по полю, просто не успевали собраться,

чтобы построить каре, которое тевтонским кавалеристам не так просто будет взять…

Слышал, как всхрапывают кони…   Как звенят уздечки…

Как орут что-то злобное тевтоны, широко раскрыв рты…

Как тускло и холодно сверкают палаши…

Меня охватил страх…

Холодный, парализующий, он какой-то тёмной волной затопил меня всего, и только часть меня, ещё оставалась свободной. И эта часть хотела жить, и в ней кипела злоба к этим усатым тевтонам, и хотела рвать их на части, колоть штыком, пробивать пулями, рубить саблей…

Я знал, что отдавать команды нужно громко, уверенно, чётко, чтобы заглушить страх, и свой и чужой. И тут я вспомнил, чему учил меня в училище старый офицер, капитан Николай Никифорович Емелин, которому пришлось  немало повоевать в молодости с конными туземцами в Средней Азии и с абреками на Кавказе.

Частая залповая стрельба – вот ОНО, наше спасение!

По моей команде стрелки, успевшие собраться, разделились на группы по двадцать человек и принялись стрелять по тевтонам.

Залпы гремели часто, отдельные кавалеристы валились с коней или вместе с ними…

И тут позади нас послышался какой-то необычный звук…

Я обернулся, и…  сердце рванулось от радости и вместо охватившего меня холода смерти, меня затопила волна радости.

Сзади к нам подъезжал наш, российский броневик.

Он гудел мотором, скрипел и лязгал, что-то в нём скрежетало…

Позади него в воздухе таял шлейф сине-серого дыма.

Я оглянулся на тевтонов, которые были уже совсем близко…

Они ещё ничего не успели понять и по-прежнему размахивали длинными палашами.

Но тут оба пулемёта в башнях, стоявших по бортам высокого корпуса, загрохотали…

Тевтоны, начали один за другим валиться на землю…   Они неуклюже кувыркались, нелепо размахивая руками и ногами, похожие на больших сломанных кукол…

Жалобно заржали поражённые кони…

Закричали-заверещали-заорали-завизжали-захрипели поражённые враги…

С лязгом и звоном падало на землю их оружие…

Уцелевшие, поднимали коней на дыбы, чтобы остановиться и, развернувшись

на месте, убежать…

Всё было тщетно. Пулемёты броневика гремели непрерывно, выбивая всадников с сёдел. Затем наступила тишина, прерываемая лишь ржанием раненых коней и стонами, криками, хрипами раненых и умирающих тевтонов.

Броневик подъехал, остановился рядом со мной. Заскрежетала открывшаяся, правая, исцарапанная пулями и осколками дверь. Оттуда спрыгнул на землю поручик в кожаной куртке, затянутой ремнями, в кожаных галифе и шлеме и лицом, покрытом копотью.

Мои стрелки, обступившие и с удивлением разглядывавшие бронемашину, тут же дружно поклонились ему в пояс и нестройно поблагодарили за спасение.

Он кивнул и ответил: «Спасибо, братцы! Вы тоже не лаптем щи хлебали.

        Все бы так воевали – война бы уж закончилась давно.

        Командир вашего полка, благодарит Вас братцы за смелость, усердие и крепость духа».

Стрелки дружно рявкнули: «Рады стараться, господин поручик!»

Я приказал им быстро собрать трофеи, добить раненых коней и отходить к лесу.

Поручик из броневика кашлянул в сторону и хрипло спросил: «Вы прапорщик Есипов?» Я ответил утвердительно.

Он достал пакет из полевой сумки и притянул мне со словами:  «Здесь приказ о дальнейших ваших действиях и маршруте движения.

        В лесу Вас ждёт Ваша рота и три десятка отставших стрелков из других рот и полков, собранных мною по пути сюда.

        А также полевая кухня,  подводы для вывоза раненых, патроны и три пулемёта.

        Это всё, чем я могу Вас порадовать, господин прапорщик».

Поручик мне чем-то сразу понравился. Я предложил ему закурить, но он вежливо отказался, рассмеявшись и пояснив, что внутри этой их железной коробки дыма и чада столько, что они порой друг друга не узнают. Поэтому все они бросили курить.

Я уточнил, останется ли он с моей ротой надолго или уедет. Поручик, назвавшийся Иваном Васильевичем Вороновым, ответил, что ему поручено бороться с разъездами тевтонов,  ведущими разведку, шарящим по нашим тылам и перехватывающим мелкие подразделения. Поэтому он не сможет постоянно находиться радом с нами, но всегда поспешит на помощь, если будет рядом.

С этими словами поручик захлопнул дверь броневика и тот, стреляя из выхлопной трубы, развернулся, взревев мотором, и с лязгом покатился по дороге, скрывшись вскоре

в лесу.

Авангард германцев, подошедший к речке, мои стрелки встретили дружными залпами, а потом меткой стрельбой по готовности каждого в отдельности. Тевтоны, потеряв с десяток солдат от внезапного огня почти в упор, отступили. Отступили к лесу

и мои стрелки, перебегая и переползая, чтобы тевтоны их не заметили.

Едва только последние скрылись за деревьями и кустами на опушке, как три батареи  начали обрабатывать гранатами и шрапнелями берега реки, выкашивая осколками кусты, растущие вдоль русла, обрушивая в него глыбы земли, вырванные из береговых откосов. Они стреляли с четверть часа, а потом группы германцев перебежками пошли в атаку.

Не обнаружив следов моих стрелков в развороченном русле реки, тевтоны выпусти-ли три ракеты и из леса появились массы германцев. Раздались звуки сигнальных рожков и они, сразу построившись во взводные колонны, двинулись по полю в наступление. Над опушкой леса, в котором мы засели, наскоро оборудовав позиции из стволов молодых деревьев, срубленных топорами и лопатками, мелкими, наскоро выкопанными ячейками, брустверами из валунов и камней помельче, начали рваться шрапнели.

Перед этим я прошёл вдоль линии обороны, которую разместил в глубине леса, метрах в десяти-пятнадцати от опушки и предупредил, чтобы без команды никто не стрелял и не высовывался. Для того, чтобы остановить такую массу тевтонов нужно

было нанести им большие потери. А этого можно было добиться, только встретив их внезапным, прицельным огнём в упор.

Пулемёты я поставил на флангах. Во мне теплилась надежда, что германцы будут атаковать густыми цепями. В этом случае плотный косоприцельный огонь изрядно мог

бы проредить их.  Да и в любом другом случае на флангах они могли сделать больше,

чем, если бы я равномерно распределил их по фронту обороны.

Тевтоны не спешили, и прошло около часа, прежде, чем начался бой. Переправив-шиеся через речку враги, давили на нас массой свежих солдат. Их было так много, что

за каких-то три-четыре минуты пули сотен маузеровских винтовок и шести пулемётов скосили все кусты на опушке. Стволы деревьев топорщились щепками, белели свежей древесиной. Весь лес наполнился визгом и гудением германских пуль, отрикошетивших от стволов сосен, резкими щелчками пуль, попавших в ветки и листья. В воздухе запахло смолой и сырым деревом от рваных листьев и перебитых веток.

С нашей стороны самые меткие стрелки, группами по десять-пятнадцать человек били по одному пулемёту. За первые минуты боя они повредили два или три из них и перебили около половины пулемётчиков. После этого стрелки принялись отстреливать офицеров и фельдфебелей, как я научил их, вспомнив рассказы об англо-бурской войне. Там меткие стрелки буров старались перебить офицеров и отряды англичан, оставшись без командиров, подвергались затем сокрушительному разгрому.

Тевтоны, потеряв около полусотни своих солдат, прекратили атаки, и за нас взялась их артиллерия. Поначалу, когда стреляли только 77-мм орудия, потерь у нас почти не было. Шрапнель в перекрытых ячейках была не страшна, а гранаты, попадая в сосны и ели, растущие на опушке, рвались перед нами. А те, что рвались между деревьев, также были не столь опасны, так как стволы перекрывали разлёт осколков.

Мы упорно отбивались, не давая германцам не только пройти по дороге через лес,  но и блокируя пулемётным огнём их попытки обойти нас на флангах. А оба фланга прикрывали болота, которыми так богата Белоруссия. Болота начинались уже в 200-250

шагах от нашей лесной позиции и тевтоны не могли обойти нас.

Так мы отбивались почти до сумерек. Но небольшом отряду тевтонов всё же удалось окружить нас, обойдя левое болото кружным путём. Я уже принялся думать над тем, каким путём вывести роту из окружения, как вновь появился броневик. Он выехал из-за разрозненно растущих куп кустов, которыми поросло поле за лесом, и его пулемёты уничтожали группы германцев, замкнувших окружение одну за другой. Меткий огонь выкосил врагов, перекрывших нам путь на восток. Мы были вновь спасены, и отступили, вынеся шестерых погибших и три десятка раненых.

В наступающих сумерках рота устало шла по дороге, а сзади, прикрывая наш отход, лязгая на частых и глубоких выбоинах, катился подвывая мотором и лязгая передачами броневик.

Он медленно ехал по дороге, а его башни, повёрнутые назад, давали раз за разом короткие очереди, которые не давали врагам преследовать нас. Вдруг звук его мотора прекратился. Затем он взвыл несколько раз и стих.

Я оглянулся. Машина, стояла, накренившись на левую сторону. Присмотревшись, я разглядел, что его заднее левое колесо соскользнуло в яму.  Броневик застрял в ней, а попытки выехать самостоятельно, не удались. Вылезти наружу, чтобы подкопать машину и срыть края ямы, экипаж не мог. Он уже находился в полу окружении тевтонов, и все они стреляли по нему.

Ещё не успев ничего подумать, я подал команду: «Второй взвод – к броневику! Поможем нашим товарищам! Вытолкаем его наружу! Остальным — по тевтонам, пли!»

Только я подал команду подобраться к броневику и вытолкать его из ямы, как около тридцати человек бросились к застрявшей машине. А четверо стрелков наоборот – броси-лись в лес. Я удивился и побежал за остальными стрелками. Оставшиеся, начали часто и, довольно метко, бить по германцам с колена, да так, что огонь врагов ослаб.

Попытка вытолкнуть ничего не дала. Броневик весил много, яма была глубокой, а работать мы могли только с одной стороны машины, которая защищала нас от пуль, которые стучали по броне, разлетаясь свинцовыми брызгами.

Но тут вернулись четверо стрелков, убежавших в лес. Они принесли стволы молодых деревьев. Это были хорошие рычаги, впрочем, они называли их вагами. Края ямы стрелки быстро подкопали, сделали более пологими, поддели и приподняли вагами заднюю часть броневика и шестеро толкнули его вперёд. Тот газанул и выехал на ровное место.

После этого мы тесной группой побежали в лес, а сзади рокотал мотор броневика, прикрывавшего нас. Мы шли в наступившей темноте ещё около двух часов и заночевали поодаль от дороги на ветках кустов и елей, нарубленных в лесу.

Вечером стрелки, несмотря на усталость, долго расспрашивали меня о броневике, стараясь понять, как он ездит без коней? Далеко ли может уехать и как быстро? Что «ест» его мотор? Сколько он стоит, и где его делают? А также, где и как, делают такие большие листы стали. Стараясь говорить проще, чтобы меня поняли все, в том числе неграмотные или малограмотные стрелки я, как мог, ответил на их вопросы.

Рано утром мы отправились дальше. Нам удалось оторваться от преследующих нас германских колонн, разрушив три моста на небольших речках с топкими берегами.

После полудня мы догнали полк, и в прикрытии нас сменила другая рота, которой командовал прапорщик Дубовский. Я коротко рассказал ему о своей тактике боёв в заслонах. Он поблагодарил и повёл своих стрелков в бой, где и погиб на следующий день.

Мои стрелки впервые за несколько дней поели горячей пищи из полевой кухни и после этого легли спать в палатках, подготовленных для них тыловой командой. Коман-диру полка, встретившему нас, я кратко доложил о результатах боёв и отправился спать.

Утром мою роту пополнили стрелками из обоза и выздоровевшими ранеными, вер-нувшимися из лазарета.  Обозники, были подготовлены, конечно хуже, чем мои стрелки,  и к тому же были совсем необстреляны. Но даже такому пополнению я был несказанно рад, так как снижалась нагрузка на других стрелков, вражеский огонь распределялся на большее количество целей, и шансы уцелеть для стрелков увеличивались.

После завтрака мы вместе с полком часа три готовили позиции, а затем оборонялись на них до темноты. Германцы атаковали без злости и напора. Видно было, что и они уже устали и понесли немалые потери. Их артиллерия также стреляла редко и никак не могла пристреляться по извилистым линиям наших траншей.

Потерь почти не было и мы в порядке отступили ночью на новые позиции за рекой. Наше медленное отступление с кровопролитными, тяжёлыми боями дало возможность строительным артелям подготовить довольно хорошо оборудованные позиции на берегу следующей реки, название которой стёрлось в памяти. Полк занял их и тут же принялся дооборудовать, совершенствовать и расширять, опираясь на фронтовой опыт.

На этих позициях мы задержали тевтонов на пять дней. Все их многочисленные и ожесточённые попытки прорваться, разбивались о нашу стойкость и наш меткий огонь. Только подтянув тяжёлую артиллерию, они сбили нас с них. И вновь нам пришлось от-ступать с тяжёлыми боями, в попытках задержать их на неподготовленных позициях, на берегах ручьёв и речек, на опушках лесов и среди болот.

В один из таких тяжёлых дней я вновь встретился с храбрым экипажем броневика «Орёлъ». Чтобы не терять людей под огнём батареи шестидюймовых гаубиц и трёх батарей 77 и 105-мм орудий, которые начали пристрелку по нашим позициям на опушке,

я приказал роте отступить. Густые облака дыма от горящего леса и костров, в которые я приказал накидать веток осин, ольхи и мокрой травы, прикрыли наш отход.

Рота скорым шагом, переходя иногда на бег, отступала на восток.

Вокруг расстилались поля, лишь кое-где прерываемые зарослями кустов по берегам рек или ручьёв. Возле них стояли маленькие сёла из 15-20 хат, выглядевшие безлюдными. Может быть, они и были такими – я знал, что во многих местах население с оставляемых территорий эвакуируют на восток.

Поднявшись на очередной невысокий пригорок, я оглянулся и увидел, как вдалеке,

из-за рощи выходит плотная колонна германцев. До неё было около двух вёрст, и всё сливалось в одну движущуюся массу. Казалось, что серая змея выползала на поле, и ей

не будет конца. Глядя в бинокль, я пытался сосчитать вражеские роты, появлявшиеся

на поле одна за другой. Наконец появился хвост колонны-змеи. Позади каждой ротной колонны ехали пулемётные повозки, и я понял, что эти три десятка пулемётов сметут

меня и моих стрелков за несколько минут. Я примерно подсчитал роты, и мне стало холодно и неуютно — по нашим следам двигалось два батальона. А затем появились ещё

и три упряжки орудий.

Мне представилось, как эта масса растечётся по полю, на котором нет никаких укрытий, окружит нас, и перестреляет из орудий и пулемётов…

Я повернулся, бегом догнал роту и подал команду: «Бегом – марш! Враг за нами!»

Рота затопала по дороге. Я бежал вместе со всеми и пытался придумать способ, как спасти стрелков и себя самого.  Оглянувшись на очередном взгорке, я увидел, что нас догоняют повозки с тевтонами, причём две их них шли по целине, обходя нас слева, а

две другие – справа. Я скомандовал: «Пулемёты – вперёд! На следующей горке занять позицию!»

На бегу я подумал о том, что нас, видимо, преследуют германцы из невоевавшей, свежей дивизии, не имеющие опыта, не битые и поэтому такие неосторожные. Иначе объяснить их самоубийственный порыв я не мог. Повоевавшие были бы осторожнее и

не лезли бы вперёд очертя голову…

Двуколки с пулемётами вырвались вперёд и вскоре скрылись за пригорком в полуверсте впереди. Рота добежала до пригорка и скрылась за ним. Мы с Лукой Вороновым перевалили гребень последними. Стрелки стояли на обратном скате, опираясь на винтовки, и тяжело дышали, расстегнув воротники гимнастёрок. Я тут же приказал рассыпаться на гребне в цепь, приготовиться к стрельбе лёжа и стрелять по тевтонам так, чтобы лошади остались целы, потому что повозки нам пригодятся.

Пулемёты уже стояли на гребне пригорка, замаскированные мелкими кустами, а перед ними пулемётчики выложили из собранных камней небольшие брустверы. Такую же защиту начали сооружать и другие стрелки, собирая камни, обильно лежавшие в траве.

Должно быть крестьяне убирали их многие годы со своих полей.

Мы подпустили вражеские повозки, двигавшиеся слева на 150 шагов, и тремя залпа-ми покончили с германцами, сидевшими на них. Только один пулемёт успел дать пару очередей, никого не задевших. Остальные повозки отставали, а после того, как мы откры-ли огонь, повернули назад. Мы проводили их несколькими залпами и очередями, которые сшибли двух тевтонов. Стрелки пробежали до остановившихся повозок и, сбросив тела, нахлёстывая коней, вернулись к роте.

Все радовались неожиданно захваченным трофеям. Две повозки, запряжённые парой крепких коней каждая, везли по два пулемёта, по два десятка коробок с лентами и ящики  с патронами. Кроме того, нам достались винтовки, револьверы и пистолеты. Четыре пулемёта существенно усилили нашу огневую мощь.

В роте были стрелки, ранее обученные ведению огня из пулемётов, и я из них тут же сформировал расчёты. Фельдфебели быстро показали, как нужно обращаться с трофей-ным оружием, а я указал для них позиции.

Лука Воронов, фельдфебель, прослуживший в армии много лет, обратился ко мне с вопросом о том, долго ли будем воевать на этой позиции. Я честно ответил, что и сам

ещё не знаю, но хоть немного окопаться нужно всем. Этим все и занялись, без роздыха, хрипя таская камни, выкладывая из них брустверы и копая позади них окопчики.

Германцы попытались с ходу атаковать нас, но отбитые пулемётным огнём и частыми, дружными залпами стрелков отступили. Их орудия тут же начали стрельбу шрапнелями, и у нас появились первые раненые и убитые, потому что сверху нас ничто

не прикрывало. Оставаться на этом пригорке означало только одно – смерть. Я подал команду отходить.

Стрелки по очереди отползали, а затем, пригнувшись, бежали подальше от пригорка.

Наконец вынесли и уложили на повозки трёх погибших и семь раненых, укатили пулемёты и рота вновь скорым шагом, почти бегом отправилась на восток. В стороне

от дороги, повернувшей направо, в небе рвались германские шрапнели, которыми они провожали нас, надеясь нанести потери.

Перед нами лежало большое ровное поле, и только далеко впереди синела полоска леса, до которого было около четырёх вёрст. Я пробежал вдоль строя роты и на ходу объяснил, что до самого леса нам укрыться негде, поэтому нужно поспешить. Рота, несмотря на усталость, перешла на бег.

Мы пробежали примерно половину расстояния до леса, когда слева и справа нас принялись обстреливать. Германцы стреляли с большого расстояния и пули пока никого не задевали, но, остановившись на несколько секунд, я разглядел в бинокль, что и слева и справа нас охватывают по три роты германцев. Расстояние до них было больше версты и только поэтому их пули пока никого не задевали, хотя и посвистывали вокруг, стучали

и шипели, попадая в землю.

Я тут же скомандовал двум расчётам пулемётов открыть огонь по левой и правой группам врагов. Подбодрив их, и понимая, что они остаются почти на верную гибель,

я приказал им продержаться четверть часа, и только потом отступать, добавив, что их отход мы прикроем огнём. «Не сумлевайтесь, господин прапорщик.

Пока мы живы и пока ленты полные, они за вами не пройдут!»

Рота уже отбежала шагов на триста, когда с серого низкого неба начал накрапывать мелкий, но частый дождь. Видимость сразу же резко уменьшилась, тевтоны прекратили стрелять. Прекратили огонь и наши пулемёты.

Только один из трёх стрелков оставшихся со мной, бывший охотник, редко стрелял

по серым силуэтам. По крайней мере, дважды он попадал, и фигурки вдалеке падали и исчезали из виду.

Роты тевтонов слева и справа перешли на бег, стремясь взять нас в кольцо. И тут

над полем вновь раздался звук, который я узнал почти сразу. Уже знакомый броневик объехал роту, и медленно, переваливаясь и качаясь на неровностях, двинулся навстречу ротам германцев, наступавшим слева. Стрелки встретили его громким криком «Ура!»

Его пулемёты загремели длинными очередями и тевтоны, которым негде было укрыться на ровном как стол поле, заметались, побежали назад, падали поражённые, бросали винтовки и ранцы. На моих глазах броневик уничтожил около роты тевтонов. Затем он покатился к дороге, чтобы остановить отряд тевтонов, находившийся справа.

Те, увидев такой конец сослуживцев, бросились искать укрытие в какой-то канавке, поросшей кустами. Но до неё добежали не все. Около тридцати-сорока тевтонов остались лежать серыми бугорками в траве. Броневик зарычал мотором, разворачиваясь, чтобы выехать на дорогу и в этот момент на поле взорвались первые гранаты, выпущенные германскими орудиями.

Броневик медленно полз к дороге, завывая двигателем и застилая поле сизыми вы-хлопными газами, низко стелющимися из-за дождя. Вокруг него вспыхивали разрывы, взлетали фонтаны чёрной земли, медленно рассеивались облака чёрного дыма…

Из воронок поднимались облака пара…

Один из пулемётов бил куда-то короткими очередями…

Я глядел, не отрываясь на машину, во второй раз спасшую нас и желал им поскорее выехать на твёрдую дорогу и уйти из под обстрела.

Серой бронированной машине осталось проехать до дороги два десятка шагов, когда она содрогнулась от удара, послышался лязг, скрежет и взрыв. Над броневиком поднялось облако чёрного дыма, которое не рассеивалось, а наоборот густело. Под капотом замель-кали языки пламени. Затем машина вновь вздрогнула от попадания гранаты и осела на левую сторону. Я стоял растерянно, словно парализованный и не знал, что же мне делать.

Рядом охали и ругались трое стрелков оставшихся со мною.

Пулемёты из башен продолжали бить длинными очередями, не давая германцам наступать по дороге. С поля раздавались очереди оставленных мною «Максимов».

Вокруг остановившейся бронемашины продолжали падать и рваться гранаты.

Я подумал, что экипажу пора уходить из разбитой машины, пока гранаты не пробили броню. В этот момент ещё одна граната попала в борт броневика и правая башня замол-чала. Затем раздался новый взрыв, и левая башня перекосилась.

Скомандовав:  «Вперёд братцы! Поможем нашим!», я побежал к броневику. Позади меня слышался топот сапог стрелков.

До него оставалось шагов десять, когда правая дверь открылась и на мокрую траву выпал водитель, сжимавший в руке винтовку. Стрелки оттащили его в сторону. Я загля-нул в кабину, наполненную дымом. Несмотря на это в ней было светло. В противополож-ном борту зияли три пробоины. Лист брони в заднем верхнем углу корпуса был порван и отогнут внутрь, так как заклёпки, крепившие его к каркасу, лопнули. Заднее левое колесо было разбито и отбуксировать машину в тыл для ремонта стало невозможно, да и нечем.

На полу, усеянном стреляными гильзами и смятыми патронами из коробок с лентами, разорванных осколками, лежал окровавленный пулемётчик, обнимая пулемёт, вынутый из креплений в башне.

Поручик бинтовал второго, бессильно откинувшегося на откидном сиденье. С другой стороны машины взорвалась граната. Через пробоины хлестнул песок и едкие, горячие газы взрыва наполнили кабину.

Я крикнул: «Поручик, скорее выходите из машины, германцы пристрелялись…»

Он затянул узел бинта, помог раненому встать и подвёл его к двери.  Тот шагнул вперёд, качнулся и стрелки приняли его, так как ноги почти не держали фельдфебеля.

Следом поручик подал мне пулемёт, лежавший на полу. Я положил его на землю и протянул руки, чтобы вытащить пулемётчика лежавшего на полу. В этот момент новое попадание сотрясло броневик. Поручик, приподнявший раненого, вместе с ним выпал наружу, сбив меня с ног. В броне появилась ещё одна рваная пробоина, и что-то ярко загорелось внутри, распространяя едкую химическую вонь.

Позади нас раздался шум. Оглянувшись, я увидел скачущую к нам повозку. Резко осадив, она встала за горящим броневиком, в котором трещали патроны, взрывающиеся

в огне. Мы моментально погрузили раненых, пулемёты, уцелевшие коробки с лентами

и я крикнул вознице Афанасию Гречишкину: «Гони!»

Он хлестнул кнутом коней так, что те взвизгнули, и повозка с места понеслась галопом. Мы побежали следом, прикрываясь броневиком и дымом от него.

Германцы выстрелили ещё несколько раз и сбили одну из башен. Пробегая мимо пулемётчиков, я подумал, что нет смысла оставлять их здесь. Германцы понесли потери

и на несколько часов они остановлены. Выстрелив несколько раз из револьвера в воздух,

я привлёк их внимание и махнул рукой на восток, туда, куда ушла рота. Они поняли и, вскочив, быстро побежали по полю. Позади них подпрыгивали на кочках «Максимы».

Как я и предполагал, германцы остановились. Опросив стрелков и фельдфебелей, я пришёл к выводу, что мы и экипаж броневика уничтожили за день не менее полутора сотен тевтонов, а раненых у них, пожалуй, будет человек до четырёхсот.

Командир полка очень обрадовался такому результату дня и поздравил меня с этой небольшой победой. Я напомнил ему, что если бы не броневик, то роты, скорее всего   уже не было бы в живых. Подполковник приказал написать представления на награды  для отличившихся, которые и подписал вечером. Я более не встречал храбрых и умелых людей из экипажа броневика «Орёлъ». Однако в списках награждённых, которые попада-ли на фронт, я дважды встречал фамилию поручика, а позднее штабс-капитана и капитана Ивана Васильевича Воронова, дворянина Тверской губернии, отличившегося в боях.

Наше отступление всё более и более замедлялось. И не потому, что сил у нас стало намного больше. Просто, оставшиеся в живых научились воевать, преодолели свой страх и поняли, что дальше отступать нельзя – за их спинами лежали родные земли. А германцы потеряли так много солдат и офицеров, что потеряли способность к наступлению.