Рассказы у дороги
Предлагаем на суд читателей 3 новых рассказа члена Совета ОО «ВХД «Вера и честь» Владимира Григорьевича ЗАЙЦЕВА, вошедшие в уже опубликованный ранее цикл
Эти рассказы – литературно обработанные записи воспоминаний фронтовиков о реальных событиях происшедших с ними, о самых ярких и запомнившихся случаях их боевых биографий. Автор услышал эти рассказы в детстве и молодости, чаще всего — в пути: на поезде, автобусе, самолёте, или во время привалов у дороги. Поэтому и цикл назвал «Рассказы у дороги».
«Жадюги»
Эту историю мне поведал фронтовик Тимофеев Иван, (отчество, к сожалению, не запомнилось) в гостинице города Горького осенью 1975 года. Мы оба приехали туда в командировку. Только я приехал от завода «Калибр» за комплектующими радиодеталями на огромные военные заводы, а он приехал за «Волгой» на автозавод. Мы оба ждали своей очереди и, встречаясь по вечерам в двухместном номере, вели долгие разговоры за чаем. Многое забылось, но один из его простых рассказов врезался в память.
***
Я в 1941 году служил уже третий год автомехаником и водителем в Минске, в гараже Управления МВД и часто выезжал вместе с оперативными сотрудниками на поиски или в погоню за бандитами. Три раза мне пришлось вместе с ними участвовать в перестрелках с бандитами, и я даже одного уложил. Вообще людей не хватало, и мне часто поручали выполнить несложные задания, с которыми я успешно справлялся. Поэтому мне пред-лагали перейти в оперативный состав, но техника интересовала меня намного больше, и я так и остался автомехаником.
Поэтому меня и направили в Кобрин, чтобы оказать помощь в ремонте моторов трёх автомашин местной милиции, вышедших из строя из-за неопытности водителей. Я целую неделю часов по десять возился с двигателями автомашин, часть из которых требовала не ремонта, а просто правильной регулировки, но которую молодые водители сделать не смогли. Я спешил, чтобы быстрее вернуться в Минск, где у меня была хорошая знакомая, и работал по 9-10 часов. При этом уставал я так, что вечером просто падал на кровать и засыпал мгновенно. Поэтому ничего не знал о том, что происходит в мире и в самом Кобрине.
В субботу 21 июня я пошёл на базар, чтобы купить продукты. Придя на базар я с удивлением обнаружил, что людей – и продавцов и покупателей на базаре мало, что все они хмуры и встревожены и стараются побыстрее уехать домой. Спросив у женщины, продавшей мне последние два десятка яиц, почему так мало людей, она, понизив голос, ответила, что ходят слухи, что вот-вот начнётся война и «герман нападёть». Я купил ещё кусок хорошего сала на дорогу, и отправился в общежитие. Слухи о скором начале войны меня не очень испугали, я верил, что «если война», то мы всех разобьём, а кроме того во вторник 24 июня я должен был выехать в Минск.
Но, как и у большинства граждан СССР, этим планам не суждено было сбыться.
В первый же день войны, в Кобрине меня при бомбёжке слегка контузило и крепко ушибло глыбой земли, отброшенной взрывом бомбы, и посекло-поцарапало песком и мелкими камешками. Поэтому после того как фельдшер в больнице обмазал все царапины йодом, я стал пятнистым как леопард и отправился вместе со всеми беженцами на Восток, к Минску пешком, потому что поезда уже не ходили. Местная милиция не стала меня задерживать из-за лёгкой контузии, тем более, что грузовики были уже отремонтированы.
Ни на какой грузовик мне попасть не удалось. Часть из них уже уехала из города, а машины, шедшие с запада, были забиты или ранеными или беженцами сверх всякого предела – люди сидели, свесив ноги наружу, и стояли на подножках. Поэтому, потеряв в бесплодных попытках подсесть на грузовик часа три-четыре, я решил идти пешком.
Шёл я медленно, часто отдыхал, меня покачивало из стороны в сторону как пьяного и все меня обгоняли. А идти быстрее я не мог, потому что при этом голова начинала не просто болеть, а казалось, что она раскалывается от такой боли, что в глазах темнело. Наконец я остался один. Уже под вечер я догнал женщину, шедшую с пятью детьми, шедшую ещё медленнее меня. Самого младшего – трёхлетнего, она несла, остальные были старше на вид — лет семи-восьми-десяти.
Уже в глубоких сумерках мы дошли до деревни, лежавшей в стороне от дороги. Там нас приняли пожилые колхозники и накормили варёной картошкой с мясом от убитой при бомбёжке коровы, а детям налили ещё и по большой кружке молока, которое принесли соседи в глиняном кувшине.
Я пошёл спать в бане, а женщина с детьми осталась в доме. Пока мы шли вместе, я узнал, что Екатерина – жена капитана-артиллериста. Своих детей у неё трое, а двое – дети соседей, погибших при бомбёжке рано утром.
Утром я почувствовал себя намного лучше, голова почти не болела и не кружилась, исчезла слабость в ногах и спине. После плотного завтрака старик-хозяин, Евграф Ильич, предложил взять у него небольшую тележку и везти детей на ней. Я поблагодарил его за неё, а заодно и за полмешка картошки, каравай хлеба домашней выпечки и большой кусок сала, которые он дал нам в дорогу.
Детей, кроме самых старших – десятилетнего Игоря и девятилетнего Васи, посадили на тележку и отправились в путь. В этот день мы шли быстрее и прошли намного больше. Я вёз с Екатериной тележку по обочине, потому что по дороге, завывая перегруженными моторами, ехали машины до предела нагруженные ранеными. Некоторые легкораненые даже стояли на подножках. В некоторых я замечал и женщин с детьми.
На обочинах дороги и на поле рядом с нею нам часто встречались разбитые машины и телеги, трупы людей и лошадей, разорванные, разбросанные вещи. И хотя к таким картинам привыкнуть нельзя, но когда их много, то сознание перестаёт ужасаться им и как бы тупеет, и на них смотришь почти также как на кусты, растущие вдоль дороги. Хоронить их не было возможности – при наклоне у меня начинала от боли разламываться голова, темнело в глазах и тошнило, не было лопат, да и что я мог сделать один… Поэтому приходилось с тяжёлым сердцем идти мимо, проклиная в душе фашистов и свою слабость. Возле одной разбитой машины я подобрал карабин, а недалеко от него и пояс с подсумками полными патронов.
Солнце клонилось к закату и с нами ничего плохого за день не случилось. Трижды немецкие истребители проносились над нами, но не стреляли.
И тут из кустов, метрах в 100 от дороги, вышли двое мужчин, вид которых мне сразу не понравился. Я сразу не понял почему, но когда они приблизились метров на 50, понял. Такие волчьи, жестокие и подло-хитрые морды я не раз видел у долго сидевших в тюрьме уголовников. Они уже побежали к нам, и я разглядел у них в руках большие ножи. Один из них хрипло заорал: «Эй вы – стойте!»
Мы прибавили шаг. Бандиты приближались.
Я схватил карабин, лежавший на тележке, дослал патрон и, вскинув оружие к плечу, поймал ближнего на мушку.
Бандиты заорали: «Ты сука что творишь?! Кинь ружьё, а то убьём гада!»
Я нажал на спуск, грохнул выстрел и ближний, как-то подпрыгнув, упал и покатился по обочине. Второй рванулся к нам, а я, передёрнув затвор, выстрелил в него от бедра. Этот крутанулся волчком, и рухнул метрах в пяти от нас.
Подойдя к нему, я шевельнул его сапогом, перевернул и понял, что этот убит и пошёл ко второму. Тот тоже не шевелился. Из песка торчал нож. Я обыскал их и не нашёл никаких документов, но зато в карманах у обоих были узелки с деньгами, кольцами и серёжками. Я оттащил трупы от дороги и бросил на них ножи. После этого дозарядил карабин, положил его на тележку и мы отправились дальше.
Дети, испуганно молчавшие до этого, засыпали меня вопросами о происшедшем. Екатерина и я объяснили им, что это были бандиты, которые хотели нас порезать и убить, и забрать хлеб, картошку и тележку.
Мы переночевали под деревьями, на куче веток, которые я наломал, накрыв детей одеялом. Сами сидели, прижавшись спинами, друг к другу, сгоняя комаров, не дававших заснуть. Утром сварили картошки и поели. Сил у меня прибавилось, и мы шли ещё быстрее, чем в прошлый день. Но над дорогой стали чаще летать немецкие самолёты и нам чаще приходилось прятаться под деревьями. В середине дня над нашими головами произошёл воздушный бой.
Наш истребитель И-16 схватился с двумя немецкими. Они кружились над нами, ревели моторы, трещали пулемёты и вдруг один немецкий, тонкий как карандаш, задымил и, перевернувшись, пошёл вниз. Второй спикировал почти до земли и улетел на запад. Наш самолёт развернулся и полетел на восток. А из первого выпала фигура человека. Затем над ним раскрылся парашют, который несло в сторону леса.
Утром мы прошли мимо расстрелянных на поле у дороги беженцев и пяти коров, и в это мгновение меня охватило дикое, до темноты в глазах желание отомстить выродку.
Схватив карабин, я рысцой пошёл-побежал через поле к лесу, куда несло парашют. До лётчика было всего метров 200, когда он приземлился. Немец упал, но тут же вскочил, отстегнул парашют и, прихрамывая, побежал к кустам. Я понял, что даже хромая, он бежит быстрее меня и вскинул карабин к плечу.
Поймав его спину в лётном комбинезоне на мушку, я задержал дыхание и плавно нажал на спуск. Выстрел ударил по ушам, отдача резко толкнула в плечо.
Немец прыгнул в сторону на мгновение раньше выстрела и побежал быстрее, резко прыгая из стороны в сторону.
Я вновь начал ловить его спину мушкой. Выстрел — и опять мимо!
Я выстрелил пять раз, и только пятая пуля попала – немец вскинул руки вверх и с размаху рухнул в траву. Зарядив карабин, я осторожно подошёл к немцу, держа его на прицеле.
Я был от него шагах в пяти-шести, когда фашист резко развернулся и, вскинув пистолет, выстрелил в меня. Я, из опыта схваток с бандитами, знал про такую уловку, ждал её и поэтому отшатнулся в сторону чуть раньше, чем он выстрелил.
Его пуля просвистела мимо плеча. Ну, а я не промазал. Обыскав труп, я забрал пистолет с патронами, карту, компас, нож, фляжку, фонарь и спички – всем этим я пользовался всю войну и после. Кроме того, я нашёл и три плитки шоколада. На обратном пути подобрал зелёный парашют, подумав, что будет, чем накрыться ночью от комаров, а в поле от самолётов.
Екатерина хозяйственно свернула парашют и сунула его в мешок. Дети получили шоколадку – одну на всех, я попил воды, и мы двинулись дальше.
Мы прошли около километра и остановились перед пологим подъёмом дороги, немного передохнули и, побрели по глубокому, сухому песку вверх, обливаясь потом. Поднявшись наверх, мы, тяжело дыша, остановились без сил, чтобы передохнуть и собраться с силами, потому что по песчаной обочине тащить тележку было очень тяжело.
И тут раздался звук мотора. Я оглянулся – нас догонял ГАЗ-пикап, нагруженный мебелью, тюками, узлами. На них сидели мужчина и двое детей. В кабине машины, замедлившей ход на подъёме, я, кроме шофёра, разглядел мордатых мужчину и женщину. Он был явно из начальников.
Когда пикап ГАЗ въехал наверх и почти поравнялся с нами, я махнул рукой, но машина не остановилась, а мордатый мужчина сделал вид, что ничего не заметил. Машина, завывая мотором, перевалила горку и начала разгоняться.
Я смотрел вслед пикапу, который неожиданно начал стрелять громкими выхлопами, мотор зачихал, машина пошла рывками и, наконец, исчезла за поворотом.
Мы двинулись дальше. Вдруг немецкий самолёт, пролетевший над нами, спикировал на что-то, в километре или около того впереди от нас. Он стрелял из пушки и пулемётов и почти сразу впереди поднялся столб чёрного дыма. Вскоре мы прошли мимо военного грузовика горящего в канаве у дороги. Бак был разорван, и машина стояла в луже разлив-шегося горящего бензина. В кузове громко трещали взрывающиеся патроны. Водитель лежал в кабине объятой пламенем. Далее, метрах в двадцати от дороги лежали пять пожилых женщин с узлами лежащими рядом. Я проверил – все были мертвы и убиты только что. После этого я решил не рисковать и уходить под деревья даже при слабом звуке авиамоторов.
До темноты нам пришлось раз семь или восемь уходить с дороги под деревья леса, окружавшего дорогу, услышав звук моторов немецких самолётов. Дважды над дорогой пролетали и наши самолёты, и мы хорошо отличали их звенящий гул от неровного подвывающего звука немецких. Меня вновь начало качать из стороны в сторону от усталости и от последствий контузии. Пришлось отдохнуть с полчаса под тенью леса.
Прошло ещё около двух часов. В голове звенело, слух ухудшился, и я слышал только нудно скрипевшие колёса тележки и наше тяжёлое дыхание. Мы, хотя и отдыхали, но всё равно устали тащить тележку по рыхлому песку обочины, в котором узкие колёса тонули до спиц. Дорога сделала очередной поворот, и из-за него показалась стоящая машина. Подойдя ближе, я узнал всё тот же, обогнавший нас пикап с наваленной на него мебелью и фикусами.
Мы подошли к автомобилю и обошли его по дороге. Капот был открыт и шофёр возился с мотором. Тут мордатый мужик, сидевший в кабине, обратился ко мне с вопросом, не разбираюсь ли я случаем в автомоторах. Кивнув и, откатив тележку под деревья, я вернулся к машине.
Я быстро нашёл причину неисправности зажигания, а заодно и прочистил карбюратор. Когда мотор заработал, причём ровно, без рывков, я сказал, что лучше бы съезжать с дороги под деревья каждый раз, как летят самолёты – мужчина в кузове должен их и слышать и видеть. Мордатый буркнул, что им советчики не нужны, они и сами с усами. Мне его тон и слова не понравились, но я промолчал. А потом, вытирая руки ветошью, протянутой мне водителем, спросил мордатого: «Может быть, вы возьмёте женщину с детьми?»
Женщина, сидевшая в кабине, что-то негромко сказала, что – я не расслышал из-за грохота мотора, глушитель которого был видимо, пробит и ухудшившегося слуха.
А Мордатый, оттопырив нижнюю губу, ответил недовольно: «Разве вы не видите — у нас нет места, машина и так перегружена и барахлит. Мы не можем никого взять. Можем и сами не доехать».
Его жирная жена фыркнула из кабины: «Нам бы СВОЁ увезти!»
Я, оставаясь спокойным, спросил: «Так что – вам стулья и фикус дороже детей?»
Мордатый отвернулся, сел в кабину, громко хлопнул дверью и буркнул шофёру: «Давай! Поехали!». Шофёр, явно ждавший от него разрешения взять женщину с детьми, и поэтому медливший трогаться с места, газанул, и пикап покатил на восток, поднимая пыль. Я только выругался от накатившей злости.
Екатерина, незаметно подошедшая, тронула меня за рукав и произнесла спокойно: «Не переживай! Они своё получат. Жизнь с ТАКИХ всегда плату берёт… с процентами.
А мы отдохнули, и дети пока сами пойдут. Идём!».
Мы опять впряглись в тележку и медленно двинулись мимо кустов и деревьев, которых сменяли поля и придорожные болотца. Трое старших детей шли рядом. Прошёл час и за поворотом я вновь увидел этот синий пикап.
Подойдя, я вновь увидал стоящего у кабины Мордатого с недовольной нахмуренной физиономией, его жирную жену, что-то жующую, раскрытый капот и шофёра, что-то делающего с мотором и тихо матерящегося при этом. Увидев меня, он искательно улыбнулся и обратился ко мне с надеждой в голосе: «Браток, может поможешь?»
Мы молча прошли мимо, и только трёхлетний Игорёк, сидевший на тележке, громко сказал: «Вы — ЖАДЮГИ, плохие дядьки …»
Мы отошли метров на двести и тут Екатерина испуганно произнесла: «Давай в лес – самолёт летит!»
Рванувшись через обочину к близкой опушке леса, мы укрылись под большими, старыми осинами.
То, что произошло дальше, я запомнил отдельными картинками…
Оглянувшись, я увидел, как Мессершмитт полого пикирует над дорогой на пикап…
Увидел вспышки на его жёлтом носу и серо-зелёных крыльях …
Заметил полосы фонтанчиков пыли, поднявшиеся на дороге, от которых летели искры…
Разглядел, как они стремительно приближались к пикапу и пересекли его…
Пригнулся, когда завывая мотором, истребитель пронёсся над машиной…
И тут рядом с пикапом взорвались две бомбы, скрыв его огнём, а затем дымом…
Самолёт уменьшался, улетая с набором высоты…
Лёгкий ветерок снёс облако дыма и пыли, и мы увидели лежащий на боку разбитый, разорванный, горящий пикап. Вокруг него, в большой луже горящего, разлившегося бензина, валялись горящие обломки мебели, распотрошённые узлы и какие-то горящие кучи – бывшие пассажиры пикапа.
Екатерина совершенно спокойно, даже равнодушно отвернулась и произнесла устало: «Вот ЭТИ и получили… СВОЮ награду… Пошли!» Мы впряглись в тележку и почти побежали, чтобы быстрее уйти от этого смрадного костра.
Через час нас подобрал грузовик, вёзший раненых. Среди них нашлось место для Екатерины и детей. Места в кузове больше не было, и я ехал на подножке. Это было не трудно, потому что водитель вёл машину осторожно и не быстро, чтобы не трясти раненых на выбоинах.
В Минске, горевшем, как казалось, со всех концов, я расстался с Екатериной на вокзале, где посадил её с детьми на поезд, а сам отправился в Управление. Меня сразу направили в Борисов за автомашиной, которую я получил, но подполковник-танкист приказал мне подвозить боеприпасы и отвозить раненых. На второй или третий день мою полуторку, на счастье пустую, разбило бомбой, и дальше я воевал как простой красноармеец и защищал Борисов вместе с танкистами.
После этого я, как и все, отступал с боями, получал новые машины и терял их в боях, терял фронтовых друзей, ремонтировал машины в любую погоду. Так, без пере- рыва воевал до Победы в автороте артполка. Мне везло. Я только три раза был легко ранен и недели по две лечился в госпиталях. Да ещё раз восемь был по несколько дней в тылу, получая новую технику.
За войну мне встретились многие сотни помогавших друг другу людей, даже не спрашивавших, как кого зовут. Это было естественно, это было так же привычно, как дышать. Мне часто помогали неизвестные бойцы и командиры, и я не раз помогал другим, например, вывозя чужих раненых по раскисшему от дождей лугу под огнём прорвавшихся танков, или ремонтируя машину на поле, простреливаемом врагом, чтобы доставить снаряды на батарею и вывезти раненых. Много таких случаев было и они были настолько привычны, что почти и не запомнились. После войны я служил в Германии в автороте механиком и вернулся домой только в 1954 году. Ну и дальше имел дело с автотехникой – был завгаром на автобазе.
В 1966 году случайно встретил во время командировки в Москву на Красной площади Екатерину с мужем, который единственный уцелел из всего полка, вышел из окружения и успешно провоевал всю войну. Спасённые дети выросли, выучились и стали достойными гражданами. Двое стали офицерами. Я часто вспоминаю хороших людей, с которыми встречался, которые помогали и спасали и меня, и других людей, наше фронтовое братство.
Но также вспоминаются и мелкие, подлые людишки, для которых их фикусы и стулья были важнее, чем усталые дети и женщина, и которых малыш назвал «Жадюги». И меня радовало одно, что ТАКИХ тогда было несравненно меньше, чем нормальных и хороших, надёжных – НАШИХ людей.
*****
Этот рассказ фронтовика я вспомнил, потому что жизнь вдруг показала, что такие «жадюги» к сожалению не только не перевелись, но кажется, даже умножились. Почему я так думаю?
Да потому что в последнее время заметил я, что ТАКИХ стало больше, и они не глядя, без остановки проносятся в своих пустых или полупустых блестящих иномарках мимо пожилых людей, устало бредущих по обочине дороги.
Наверное, ТАКИЕ боятся за СВОЁ… как те в пикапе, опасавшиеся за СВОИ фикусы.
Вспомнились мне подобные случаи, приключившиеся со мной. Было это в 1973 года, и шёл я из села, где мы были на осенних сельхозработах, или, как тогда говорили «на картошке». До шоссе, по которому ходили автобусы в Минск, было около 9 километров полевой и лесной неплохой, ровной дороги. Когда сзади послушался звук мотора, я оглянулся и поднял руку. Но, блестящие «Жигули» статусной тогда 6-й модели, только прибавили скорость и пронеслись мимо. Молодые мужчина и женщина, взглянув на меня мельком, говорили о чём-то со смехом.
Я продолжил мерять дорогу шагами и через пару километров вошёл в лес. Дорога стала заметно хуже: глубокие извилистые колеи, заполненные грязной водой после недавних дождей, ветки деревьев и кустов, свисающие до земли и перекрывающие обзор, сучья, лежащие поперёк дороги.
И тут впереди что-то засинело сквозь листву. Выйдя из-за поворота, я увидел обогнавшие меня «Жигули» забрызганные грязью и стоящего рядом водителя, молодого, но уже мордатого парня. Водитель уже набросал под колёса мелких веток, сорванных с ближайших кустов, но, судя по тому, что колёса скрылись в грязи по оси, шансов у него на скорое освобождение из грязевой ловушки не было. Да и ветки он ломал слишком тонкие, а потому и бесполезные.
«Помогите вытолкнуть машину?» — спросил он так, словно я ему был должен.
Я молча прошёл мимо, обходя грязные лужи в глубоких колеях, подумав, что кроме прав и понтов нужно ещё и уметь водить, потому что застрять в этом месте, да ещё и так глупо закопаться в грязь, это значит быть совершенно безмозглым и криворуким неумехой.
Минут через пятнадцать меня догнал колхозный Газ-53 и затормозил рядом. Дверь открылась, и водитель и коротко сказал: «Садитесь». Я сел и тут же поблагодарил его. Он тронулся с места и с усмешкой произнёс утвердительно: «Что – эти Вас не взяли?»
Я кивнул: «Да».
Он кашлянул и продолжил: «А я не стал их вытаскивать… Хотя поначалу остановился рядом, чтобы помочь… но не успел ничего сказать, как этот мордатый мне приказывает «Эй ты, вытащи машину!»
Хотел я его тут же послать, да сдержался и говорю: «Найди этого Эйты – он поможет», и уехал…» Мы о многом поговорили, пока доехали до райцентра, но ни он, ни я не вспомнили больше об ЭТИХ.
Всё это вспомнилось мне, когда я шёл на дачу. Почему-то в этот день я обратил внимание на машины, проносящиеся мимо без остановки. Все они ехали на ту же дачу, потому что дальше дороги не было и из 19 обогнавших меня, только 5 были полностью загружены. В остальных был один водитель или водитель и пассажир.
Я шел и недоумевал – почему они такие? Ведь росли мы в одной стране и вроде бы уважали и дружили, помогали… Размышляя, я вспоминал, когда меня подвозили незнакомые люди, и пришёл к выводу, что подвозили меня в основном люди зрелые, в годах, не на «Жигулях», а на «Москвичах», «Победах», «Запорожцах», грузовиках и даже «Волгах». А вот люди помоложе, на статусных тогда «Жигулях» с ветерком проносились мимо. Вот и сейчас эти 25-40-летние проносятся мимо…
Чего они боятся? Что запачкаю вдруг чем-то их «драгоценную» погремушку?
Я ездил раньше к родителям в деревню на «Запорожце» и всегда подвозил всех идущих по обочине сельчан. Потом у меня было большое, красивое, спортивное купе — Опель «Монца» с бархатным салоном, отделанным полированным деревом, хромом и всякими прибамбасами. И я так же бесплатно подвозил старушек, женщин, девушек неважно – от Минска до Валерьян или Шацка, или всего пару-тройку километров до соседней деревни.
Я шёл и думал – почему я, и многие другие люди ТАКИЕ, всегда готовые помочь, а эти нет?
Неужели все они ТАКИЕ же, как тот мордатый «Жадюга», о котором мне рассказал фронтовик, и которого стёрли с лица земли гитлеровские бомбы?
И, так вот размышляя, я в который раз прошёл эти километры до дачи пешком…
Зайцев Владимир Григорьевич 11.06.2019
Польская «благодарность»
Воевал я с мая 1942 года и впервые попал на фронт южнее Москвы, в районе города Алексина. Сам город я не видал, так как нашу маршевую роту сразу направили в сильно поредевшие роты и батальоны дивизии, державшей оборону на лесных опушках, берегах речек и ручьёв. В тот момент там сильных боёв не было, и мы постепенно втягивались во фронтовую жизнь. Повоевавшие, опытные солдаты и офицеры учили нас тому, чему не научили в учебном полку. Это обучение помогло нам усвоить науку как побеждать и не погибать зазря. Был я тогда ловкий, быстрый, метко стрелял и быстро бегал, да и силой Бог не обидел, поэтому вскоре, приглядевшись ко мне, ротный предложил перейти в разведвзвод батальона. После того, как я многому научился от опытных бойцов, двое из которых – бывший десантник Степанов Сергей и пограничник Семён Малюта, воевали с самого начала войны, меня перевели в разведроту полка, в которой были потери. Две группы попали в засады и с боем прорвались назад всего по одному человеку.
В 1944 году летом воевал я в разведроте полка, который наступал южнее Бреста. Если вокруг Бреста бои были сильные и наши, окружив, уничтожили там много немцев,
то мы наступали без больших боёв и потери были невелики. Однако, мы наступали уже больше двух месяцев, и постоянно теряли людей. Поэтому в полку и всех его частях стало на четверть бойцов и офицеров меньше. Все мы устали так, что и сравнения этому было не подобрать. Кроме того, все обносились и были похожи на оборванцев. Много оружия вышло из строя, поэтому многие бойцы, особенно в тыловых подразделениях были вооружены трофейным оружием. Из десяти автомашин осталось только три и нас спасало только то, что мы захватили пять немецких грузовиков «Опель Блитц» и длинный, тяжёлый, дизельный «Бюссинг».
Но, речь-то, я веду не о том… В августе 44, наши войска, громя сильно поредевшие дивизии немцев, вошли на территорию Польши.
И, не встретили там ни благодарности за освобождение, ни простого радушия или гостеприимства. Особой радости мы от поляков и не ждали, помня об их многовековой вражде к нам, и особенно о войне с белопанской Польшей в 1918-1920 годах.
Но такое враждебное и презрительное отношение, которое мы встретили от этих людей на земле, освобождённой нами из гитлеровской неволи, не укладывалось в голове.
Было в этом что-то ненормальное, болезненное и подлое.
Ещё хуже было то, что эти «освобождённые» нами, стреляли нам в спину. Поначалу мы не разобрались в том, кто убил пожилого ездового Ивана Трофимыча из полкового обоза и подумали, что стрелял какой-то недобитый немец, попавший в окружение и выбирающийся к своим.
Но через три дня ранили санитара Мусатова, везшего раненого старшину Левченко
в медсанбат. Мусатову удалось ускакать благодаря доброму коню, но в старшину попали пять пуль, и в медсанбат он привёз мёртвое тело.
Потом было ещё три случая обстрела санитаров или обозников. Один погиб и двое были ранены, по счастью — легко. После этого к нам приехали на машине «Додж ¾» офицеры и солдаты из СМЕРШа. Опросив всех, кто имел отношение к обстрелам, они попросили выделить им разведроту и роту из резерва для поиска врагов.
Уже в первый день поисков, к вечеру, на отдельном хуторе мы при обыске нашли в тайнике за печкой оружие – складной английский автомат, у которого магазин вставлялся сбоку слева. При этом все помнили о том, что раненый Мусатов говорил, что по нему стреляли из какого-то необычного, незнакомого оружия. Он его не видел, но уверенно говорил, что по звуку это было ни на что не похоже.
При допросе поляк долго и упорно молчал, злобно зыркая на нас, а потом не выдержал и начал поносить нас отборной и грязной бранью, словно отпетый уголовник. После этого СМЕРШевцы взялись за него всерьёз, и вскоре он признался, что это он стрелял в Мусатова и в ездового из обоза, подвозившего патроны и гранаты. Но от признания во всех остальных нападениях он упорно отказывался.
Старший лейтенант из СМЕРШа сказал, что видно этот бандит был не один и нам придётся продолжать поиски. Бандита-убийцу расстреляли и утром отправились дальше.
Мы проверили восемь хуторов, но не нашли ничего подозрительного, хотя хозяева глядели на нас неприязненно, а некоторые откровенно злобно. Несмотря на это старший лейтенант сказал, что «это обычные чёртовы ляхи» и они ни при чём. Передохнув и поев сухарей, потому что подвоз был плохой из-за большого расстояния до всех складов, оставшихся в тылу, в Белоруссии, запили их водой и отправились дальше.
Впереди, посреди поля, на котором рожь уже убрали, виднелся хутор, стоявший посреди большого сада. Старший лейтенант приказал рассыпаться в цепь и взять хутор в кольцо. При этом он вдруг напружинился, опустил ремешок фуражки, взвёл свой ППС и приказал всем приготовиться к бою, что все сразу же и сделали.
Мы уже почти окружили хутор, передвигаясь перебежками, когда из придорожной канавы, заросшей кустами, по нам ударили из двух автоматов, судя по звуку — немецких. Пули никого не зацепили, так как все были наготове и успели залечь в траве, в канаве, за кустами. Тут же с чердака хутора загремели короткие очереди из пулемёта, а с другой стороны, зачастили выстрелы двух винтовок, судя по звуку – немецких. Следом раздались и короткие очереди автомата.
Один из сержантов, приехавших вместе со СМЕРШевцами, был снайпером. Он сразу же набросил на плечи и голову маскировочную накидку из разноцветных: серых, бурых и зелёных тряпочек, и на четвереньках бросился в сторону, за валун, лежавший на краю поля, большой и длинный, как мешок с картошкой. В бою трудно считать секунды или минуты – время словно останавливается или наоборот несётся вскачь, но в тот раз, почти сразу же раздались три выстрела его СВТ, и пулемёт замолчал.
Остальные бойцы ударили по кустам и пули мгновенно посекли их, уложив одного из врагов на месте. Второму удалось проползти по канаве почти до забора, огораживающего сад. Он вскочил, дал в нашу сторону очередь из под руки и попытался перескочить в сад.
Однако в этот момент раздался выстрел снайпера, и он повис на заборе, выронив в траву немецкий пистолет-пулемёт МП-40.
Мы короткими перебежками приближались к забору, прикрывая друг друга. Наконец все укрылись за ним. Снайпер в своей накидке долго искал место, с которого бы ему были видны и чердак и окна хутора. Наконец нашёл такое место и замер, наблюдая за ними в прицел. Только мы собрались перебираться через забор, как он выстрелил дважды в окно чердака, и оттуда свесилась рука, выронившая винтовку.
Тут же из окна хутора, вслед за выбитыми стёклами зачастили очереди из автомата. Пули глухо стучали по камням, из которых был сложен забор, а попадая в край — визжали рикошеты и выбитые пулями осколки камней. Однако снайпер уже сменил позицию и сидел метрах в десяти правее, у трещины в заборе.
В перерыве между очередями врага вдруг зачастила винтовка снайпера. От окна и рамы летели щепки, затем послышался вскрик и металлический лязг.
Боец рядом со мной произнёс возбуждённо: «Видать попал, уделал суку…»
Старший лейтенант скомандовал: «Сергейчук, пальни в окно!»
Одни из его бойцов, державшийся до сих пор немного сзади, снял свой длинный вещмешок и достал из него два фауст-патрона. Один положил рядом, а второй, положив на плечо, приготовил к выстрелу. Он прицелился и выстрелил, на долю секунды опередив пулемёт, давший в нашу сторону очередь из окна.
Она ударила по самому краю забора, сложенного из камней, окутав нас облаком мелких осколков и пыли.
В тот же момент граната ударила в самый край оконной рамы и оглушительно взорвалась.
Рядом вновь зачастила винтовка снайпера и мы, перескочив через забор, бросились к дому, стреляя на ходу по окнам.
Подбежав, прижались к стенам и бросили по гранате в каждое окно.
Переждав взрывы, вскочили внутрь, прошивая всё – стены, мебель, тела, лежащие на полу, короткими, экономными очередями.
Тут же бросили гранаты в двери, ведшие в другие комнаты.
После взрывов вновь, прошивая всё короткими очередями, бросились дальше.
Снаружи также донеслись выстрелы, очереди, взрывы гранат, крики, а затем всё затихло. Мы проверили дом и кроме изрешечённых трупов и оружия ничего не нашли. Затем начали более основательный обыск и вскоре нашли два тайника. Один — с документами, листовками и деньгами – немецкими рейсхсмарками, английскими фунтами и долларами, а другой с оружием, боеприпасами и ящик с тротиловыми шашками. Затем СМЕРШевцы нашли в сарае и третий тайник, из которого вытащили поляка.
Его ввели в комнату, в которой мебель была разбита взрывами гранат и все стены изрешечены пулями. Трясущийся от страха поляк, косясь на трупы трёх своих друзей, лежащие в углах, сразу начал отвечать на вопросы старшего лейтенанта. Он молил не убивать его, обвиняя каких-то Гжеся и Стася в том, что они привели его в банду силой. Спеша и захлёбываясь, рассказывал о том, на каком хуторе сидят такие же, как он бандиты из Армии Крайовой, где у них тайники с оружием и радиостанцией, кто и где ждёт их в ближайших городках. Он рассказал и о том, как они нападали на одиноких бойцов Красной Армии, стреляя в них из-за кустов. Наконец допрос был окончен, все трофеи собраны и погружены в «Додж», а трупы затащены в дом.
Старший лейтенант скомандовал одному из своих сержантов: «Сержант Гвоздёв! Гнездо бандитское — сжечь!» и мы вышли наружу, на чистый воздух.
Роты построились и старший лейтенант из СМЕРШа, встав перед нами, козырнул и поблагодарил за помощь. Мы ответили, как полагается по Уставу, и наш лейтенант скомандовал «Шагом – марш!»
Роты двинулись в расположение полка и все, несмотря на сильную усталость, радо-вались тому, что потерь у нас нет, а польских бандитов перестреляли и отомстили за убитых однополчан. На опушке я оглянулся – над хутором поднимался столб дыма, в котором сверкали языки пламени. Мы отдыхали два дня, а затем вновь перешли в наступление, которое развивалось медленно, так как не хватало и людей и техники. В батарее полковых орудий осталось всего два орудия, миномётов осталось пять, было мало боеприпасов, потому что возить их приходилось от Барановичей, до Бреста поезда ещё не ходили, и подвоз был затруднён. Впрочем, не только боеприпасов нам не хватало.
Нам подвозили чуть больше половины положенного пищевого довольствия, хотя нас осталось меньше половины в ротах. Мы все недоедали, были голодными и злыми. Некоторые даже чувствовали слабость.
А у поляков ничего нельзя было брать, а денег, чтобы купить у нас не было. В тоже время у них было много птицы и скотины, в отличие от разорённой Белоруссии, где не то что скотины, а и самих деревень не было. Многие были сожжены ещё в 41 или в 42 году, потому что развалины густо заросли крапивой, лопухами, полынью и сорной травой.
В тот, запомнившийся мне серый сентябрьский день, мы должны были захватить мост через небольшую, но глубокую речку. Немцы не взрывали его, сохраняя, возможно для того, чтобы по нему могли пройти их танки в том случае, если они решат нанести по нашему полку или дивизии удар с фланга.
Переправившись вдали от него и пройдя за два часа через глухой, заболоченный лес, иногда проваливаясь по пояс в трясину, мы вышли к самой переправе незамеченными с тыла. Привели себя в порядок, немного отдохнули и принялись изучать оборону немцев у моста. Взвод немцев, занявших позиции у моста, видимо решил, что со стороны болота атаковать невозможно, и не разместил там ни одного поста. Поэтому мы атаковали, бросившись на них из-за кустов и камыша с каких-то 20-30 метров, и уничтожили всех, забросав гранатами.
Бой мы выиграли без потерь, но немцы решили отбить мост и дважды атаковали нас при поддержке миномётов и пехотного орудия, стрелявшего из укрытия. Поэтому мы ничего не могли с ним поделать, а оно метко клало по нашим позициям один снаряд за другим, и вскоре у нас почти половина бойцов была ранена.
Нас выручила батарея Су-76, подъехавшая в разгар боя. Три самоходки открыли частый и меткий огонь по опушке леса, где засели немцы, а три пошли в атаку. Немцев они частью уничтожили, частью те убежали, бросив миномёты и орудие. Командир батальона приказал нам двигаться к хутору поляков и там сутки отдыхать, пообещав прислать полевую кухню.
И тут поднялся ветер и начал накрапывать мелкий, холодный дождь.
Через два часа после короткого боя, который к счастью для нас обошёлся без потерь, наш взвод уже в сумерках устало добрёл до хутора поляков под усилившимся дождём. Три больших добротных дома, стоявших недалеко друг от друга, сараи, навесы для сена, соломы и дров говорили о том, что здесь войну пережили без больших бед и потерь.
У ворот нас встретил пожилой поляк с вислыми усами под Пилсудского. Он мрачно глядел на нас и ответил на наше приветствие очень не скоро. Я уж было подумал, что он вообще немой или глухой. Я спросил, подбирая польские слова, где мои восемнадцать человек могут переночевать.
Поляк без раздумий указал на хлев со свиньями.
От злости и мгновенно вспыхнувшей ненависти у меня даже дыхание перехватило, а сердце сбой дало. Такие же чувства испытали и мои бойцы.
Рядом раздался скрип пружины автомата – это горячий осетин, Осеев Тимур взвёл затвор ППШ. Его глаза сверкали от нескрываемой ненависти. Я тронул его за руку и произнёс: «Не надо Тимур, я им ответ и без автомата дам». Он немного опустил ствол.
Я спросил поляка: «А что пан, немцев тоже в хлев к свиньям направлял?»
Поляк долго молчал, зыркая на нас с плохо скрываемой неприязнью или даже ненавистью – в сумерках было точно не рассмотреть.
На крыльце стояли шесть молодых, крепких мужиков и парней, а из-за их спин выглядывали женские и детские лица. Мужики также смотрели на нас недружелюбно, насколько я мог рассмотреть. Женщины тихо и злобно шипели за их спинами.
Не дождавшись ответа, я спросил вновь, распаляясь от злости на этих поляков:
«Пан, почему твои сыновья или зятья не идут освобождать Польшу от немцев?»
Физиономию поляка исказила злобно-презрительная ухмылка. Помолчав, он хрипло произнёс: «Нех пан москаль сам вальчиць!» (Пускай пан москаль сам воюет).
Я вновь задохнулся от злости, а моя рука инстинктивно крепче охватила рукоятку ППС, а палец лёг на спусковой крючок. Мой заместитель, сержант Вадим Соболь, размахнулся и от всей души врезал поляку по морде. Тот покатился по земле. А Вадим произнёс гневно глядя не на возящегося на земле поляка, а на крыльцо, где застыли молодые, здоровые, сильные мужики. «Ты, гнида вонючая, нас к свиньям отправляешь?
Сам туда и иди!»
И он схватил поляка за шиворот и пинком направил в полураскрытые ворота хлева. Поляки заверещали, их бабы завизжали и зашипели, как зашипел бы, наверное, клубок змей размером со стог. Сержант Юлдаш Юсупов с лязгом взвёл затвор своего Дегтяря. Ещё трое наших вскинули свои автоматы и направили их на подлых ляхов. Те застыли.
Я поднял руку: «Тихо хлопцы, не горячитесь! Они, конечно сволочи, но мы об их поганую кровь мазаться не будем».
Я смотрел на перекошенные от злобы и ненависти морды ляхов и думал – что мне делать? При этом следил, что никто из моих бойцов не сорвался и не перестрелял этих выродков. После боя нервы у всех были всё ещё напряжены, восемь человек ранены, хотя и легко. В любой момент кто-нибудь мог сорваться и, видя эту ненависть на их мордах, в их глазах — нажать на спуск.
Наконец я решил, что делать. Растянув рот в кривой ухмылке, я указал стволом автомата на хлев и произнёс: «Паны и паненки, пшепрашам в хлев. Там с быдлом и свиньями вам самое место, заодно и покормите их!»
Паша Керогаз, бывший вор, ставший храбрым воином, фамилию которого я уже не помню, загоготал. Потом подскочил ко мне и подчёркнуто молодцевато отдав честь рявкнул: «Товарищ старшина, разрешите обратиться!»
Я кивнул, а он произнёс явно кривляясь: «Заключённым положена параша. Разрешите их обеспечить!» Мои бойцы захохотали. Я кивнул, а Паша побежал в дом и принёс чистое ведро, которое бросил в хлев, к которому подталкивали ошеломлённых ляхов. Следом он бросил охапку одеял, добавив: «Это для детей».
Дверь мы закрыли на засов. Паша крикнул: «Паны, это чтобы вам было теплее!»
В это время мы услышали окрик рядового Семеняки, охранявшего наш тыл: «Стой! Кто идёт?» Тут же раздался хриплый голос повара Игнатьича, назвавшего вчерашний пароль, а следом фырканье лошадей, скрип колёс, позвякивание уздечек. Из темноты появилась походная кухня, запряжённая парой смирных коней серой масти, которой управлял повар, а рядом сидел политрук роты Александр Зацепин – молодой парень ещё только второй месяц находящийся на фронте.
Мы выстроились к кухне, и Павел Игнатьич налил нам по полному котелку супа с мясом. Мы удивились такому изобилию, а повар объяснил, что снаряд убил корову, и её разделали, чтобы не пропадала. Затем мы съели по котелку каши с всё тем же мясом, затем политрук отмерил нам по 150 грамм из фляги и взвод разместился в домах на отдых. Политрук и Игнатьич вызвались быть часовыми. Однако первым отстоял на часах я. Меня сменил политрук, а под утро должен был заступить Игнатьич, которому всё равно нужно было начать готовить завтрак для нас. Я отдежурил и лёг спать.
Среди ночи я вдруг проснулся, как будто меня кто-то толкнул, и сразу же сел. Вокруг стояла тишина, но что-то нехорошее меня разбудило. Сердце колотилось так, как будто я долго и быстро бежал, на лбу, на шее застыли капли пота. Мне казалось, что мои волосы стоят дыбом. Я моментально надел сапоги, затянул ремень, взвёл затвор ППС, подумав, сунул в карманы две гранаты и надел сумку с запасными магазинами. Подойдя к окну, я, конечно, ничего не увидел. Пасмурно и серо было днём, а ночью, без света звёзд и луны, сквозь мутноватое стекло нечего было и пытаться что-либо рассмотреть снаружи.
Вдруг тихо зашелестела одежда и сразу трое бойцов прошептали в один голос: «Что случилось?» Я ответил, что не знаю, но пойду и посмотрю. Юсупов и Осеев прошептали: «Выходить нужно не через дверь, а через боковое окно. Мы его только притворили».
Я прокрался вдоль стены, чтобы не скрипели половицы в маленькую комнату к боковому окну, выходящему к сараям, и потихоньку толкнул его. Оно распахнулось без звука, и я скользнул наружу. Опустившись на землю, я сразу присел, чтобы меня не было видно. Холодный и сырой воздух вызвал озноб. Но я уловил какой-то неприятный запах.
Через мгновение я узнал его. Это был запах крови.
Сержант высунул голову и его слова прошелестели едва слышно: «Что там?»
Я ответил так же тихо «тревога».
И тут я заметил в темноте, на фоне неба какие-то тёмные шевелящиеся пятна. Они, издавая едва слышный шорох, двигались к крыльцу нашего дома. Рядом со мной один за другим возникали мои бойцы. Паша Керогаз то ли выдохнул, то ли прошептал мне в ухо: «Фонарь включать?» и тут же добавил «Оружие уже готово».
Я толкнул его, и он включил мощный трофейный фонарь, взятый им в разбитой машине какого-то немецкого офицера.
В луче света мы увидели поляков, которые поднимались на крыльцо. В руках их были топоры, косы, сабля, вилы и маузер, который носил политрук.
Мой крик «Огонь!», слился с грохотом очередей. Хозяин, сжимавший в руке саблю, бросился на нас, его сын или зять, державший пистолет, успел поднять его на уровень груди, но выстрелить не успел. Поток пуль из шести стволов прошил их, сбросил с крыльца и они упали друг на друга, образовав неприятную кучу.
Мы тут же раскатились в стороны, чтобы нас не зацепили одной очередью. От крыльца доносились какие-то невнятные звуки — хрипенье, бульканье, шипение. Затем всё стихло. Мы вслушивались в ночную тишину, которую не нарушала даже обычная дежурная ночная стрельба. Только в хлеву возилась испуганная скотина. Затем там раздался тихий вой. Он становился всё громче.
Я вместе с Пашей обошёл двор и нашёл зарубленного политрука за дровами. Потом мы подошли к куче ляхов у крыльца. Все были мертвы.
Встали и вышли с оружием остальные наши бойцы. Игнатьич с сожалением глянул на ляхов и со вздохом произнёс: «Нет ума – считай калека! Чего им не сиделось?… Утром бы всех выпустили».
Паша произнёс со злостью: «Крови им сукам захотелось. Пусть своей подавятся!»
Сержант Юлдашев хмыкнул и тихо сказал, словно про себя: «У нас говорят — идёшь стричь барана, береги свои пальцы».
Вадим Соболь тут же добавил: «По-русски тоже звучит похоже, кто идёт за шерстью, может вернуться стриженым».
Паша осмотрел хлев и нашёл дыру в крыше, через которую вылезли наружу ляхи. Игнатьич спросил, где мы будем завтракать. Я ответил, что не здесь, отъедем подальше. Он начал разжигать огонь в топке кухни. Вскоре занялся мутный серый рассвет. А я ломал голову, что делать и как сообщить командованию об этом чрезвычайном происшествии.
Только мы собрались выпускать из хлева полячек, как послышался гул мотора и к хутору подъехали машины – Зис-5 и Виллис. Из Виллиса вылезли и потянулись, разминая спины и ноги, замкомбата и незнакомые офицеры.
Я тут же подошёл к ним строевым шагом и доложил о происшествии. Незнакомые офицеры оказались один дивизионным юристом, а второй особистом. Они подтянулись, посерьёзнели и вошли во двор. Внимательно осмотрели кучу перебитых ляхов, россыпь наших гильз возле угла дома, откуда мы по ним стреляли и зарубленного политрука.
Особенно внимательно осмотрели хозяина, лежавшего вытянувшись, с саблей в руке, направленной к углу, откуда мы стреляли. Из руки молодого мужика вырвали маузер политрука. На топоре, который сжимал в руке один из молодых мужчин, запеклась кровь.
Прошли по комнатам, осмотрев имущество, и довольно хмыкнули, увидав, что ничего не тронуто. Затем они заглянули в кладовки и увидали, что колбасы, окорока и сало на месте.
Потом устроили допрос, начав с меня и Игнатьевича. Допросив всех, они приказали мне открыть хлев. Оттуда вышли полячки и дети, которых сразу увели в дом. Допросить полячек не вышло. Они выли, плевались, кричали, ругались, проклинали москалей.
Особист подвёл одну из них к телу политрука. Та плюнула на тело молодо парня, а затем бросилась на него, норовя выдрать ему глаза. Он ждал этого и сбил её с ног. Юрист сидел на пеньке для рубки дров и писал протокол. Вскоре он его закончил и все офицеры, а затем и я подписали его. Дивюрист скомандовал забрать тело политрука и погрузить в грузовик. Паша Керогаз нашёл в сарае готовый гроб, в который мы и уложили тело. Особист вырвал из руки трупа саблю со словами: «Оно тебе уже без надобности».
Замкомбата скомандовал: «Взвод, на машину, оружие держать наготове!» Бойцы
уселись на лавки, выставив стволы налево и направо, водители завели моторы, и наша маленькая колонна двинулась вперёд, на Запад, добивать фашистскую нечисть.
Мы приехали в имение помещика, в котором собрался весь наш поредевший баталь-он. Там мы и позавтракали. В полдень состоялось построение, на котором выступили особист, дивизионный юрист и комбат. Все они говорили о бдительности, о происках белопанской недобитой сволочи, и о том, что караулы нужны двойные, чтобы нас не застали врасплох спящих и не зарезали как цыплят. Как уже случилось в соседнем полку
После этого вызвали меня и объявили перед строем благодарность за захваченный мост и за то, что не растерялся и сумел спасти взвод. Вечером помянули погибшего политрука Сашу, которого похоронили на кладбище, рядом с другими, павшими в бою.
Через день нас пополнили сотней бойцов, и полк продолжил наступление к Висле.
В польских домах мы больше не ночевали, и всегда ставили не одного часового, а пару. Дважды эта предосторожность спасала нам в Польше жизни, когда на нас пытались напасть бандиты-АКовцы.
Такая «благодарность» досталась нам, воинам освободителям от подлых, тупых и неблагодарных ляхов.
Иван Смольников — сын командира
Сражение за Смоленск закончилось, те, кто выжил, отступали по дорогам, а чаще по лесным тропам и дорожкам, а иногда и вовсе без дорог. От нашей роты после последнего боя осталось 26 человек, почти у всех были перевязаны лёгкие раны и царапины от мелких осколков. Но мы шли ходко, потому что не несли тяжелораненых, которых удалось отправить в тыл на двух грузовиках ранее.
У каждого из нас за плечами висел туго набитый провиантом сидор – старшина раздал остатки продуктов из продсклада, которые он съэкономил. А вот патронов и гранат у нас немного, как сказал прибившийся к нам лейтенант-пограничник Илья – всего на час боя.
Но повода для уныния нет, мы живы, и в последнем бою уложили ровно втрое больше немцев, чем потеряли сами. Немцы были, конечно, обозлены потерями, и мы были уверены, что они постараются догнать и уничтожить нас. Поэтому мы очень быстро шагали по лесу, даже не стараясь скрыть свои следы — мяли лесные травы, давили поганки и крошили сухие сучья. Нас могла спасти только скорость движения.
После трёх часов такого ускоренного марша все мы разогрелись и устали, у многих началась одышка и почти каждый начал спотыкаться. И тут мрачный капитан–артиллерист, командовавший нами, подал давно ожидаемую команду «Стой! Привал час. Отойти под ели и вскрыть НЗ. Султанов и Егоров – выдвинуться на 200 метров и замаскироваться. Вести наблюдение. Зарядьев и Кумусов – выдвинуться на 200 метров назад. Замаскироваться под елями и СКРЫТНО вести наблюдение. Сигнал сбора – крик совы».
Я и сержант-пограничник Султанов отправились вперёд и легко нашли подходящее место под огромными елями, опустившими свои ветви до самой земли. Срубив штыками от винтовок СВТ много мелких еловых ветвей, и накрыв их накидками, мы улеглись, просматривая каждый свою сторону большой поляны, на краю которой мы и заняли позиции для наблюдения.
Время медленно тянулось и вокруг нас ничего не происходило. От усталости, мы начали клевать носом, как вдруг мы оба услышали голос.
Тихий и неразборчивый, он, то смолкал, то перебивался плачем. Мы поняли, что это голос ребёнка и решили выяснить, где он и с кем. Только я пополз, стараясь не выходить из под прикрытия еловых ветвей, как из-за куста справа от нас медленно появился маленький мальчик.
На вид ему было лет пять-шесть. Был он неумытый, в запылённый и помятой одежде. Его голову покрывала пилотка, которая была ему велика и закрывала даже уши. На боку висел армейский котелок, а с другой стороны на верёвке висел штык от СВТ в ножнах. За плечами тоже что-то висело. Он всхлипывал и затем начал тихо плакать. Затем он перестал плакать и, уже подходя к нам, вдруг сердито заговорил: «Нельзя плакать! Я сын командира. Папа всегда говорил – командиры и солдаты не плачут… Я тоже солдат. Я должен идти к нашим…
Там я вырасту и убью фашистов… много-много… За маму и братика … и за других наших…»
Я встал и окликнул его: «Здравствуй малыш! Тебя как зовут?»
Он испуганно дёрнулся, собираясь броситься в кусты, но разглядев меня, остановился и, высоко подняв голову, тонким голосом произнёс, копируя военных: «Я Иван Смольников, сын командира Красной Армии. Я иду в Москву! К бабушке».
Я спросил: «А откуда ты Ваня идёшь?» Он ответил чётко и громко: «Я иду от Борисова. А мы жили в Кобрине. До Минска мы доехали на машине. Там маму бомбами убило. Я с братом Серёжей с её сумкой пошли в Москву. За Москвой есть город, называется похоже на слово серп – там живёт бабушка. В Борисове погиб брат Серёжа. Он вытаскивал из машины раненого бойца. Она была разбита и горела…
А тут опять бомба упала и всё…» – малыш всхлипнул.
«И не стало ни бойца, ни Серёжи, ни машины…»
Я смотрел на заплаканное лицо малыша и давил в себе нарастающую злобу к врагам, ко всем этим немцам, французам, голландцам, которые пришли к нам убивать нас. Глубоко вдохнув и выдохнув пару раз, я спросил мальчика: «А сколько лет было твоему брату?» — и тут же пожалел об этом вопросе, потому что лицо малыша исказила гримаса, словно он собрался плакать. Но он не заплакал и ответил: «Братик Серёжа был уже большой… ему было уже 11 лет. А мне скоро будет шесть».
Тут раздался крик совы, и я сказал малышу: «Ваня, пойдём с нами. У нас целая рота и мы идём на восток к нашим. Так ты быстрее доберёшься до Москвы». Он серьёзно кивнул и мы с Султановым пошли к дорожке, по которой должна была идти наша рота.
Вскоре появилась рота, шедшая в колонне по два. Я доложил капитану о встрече и представил малыша. Капитан спросил, чем командовал его отец. Малыш ответил, что отец командовал ротой и у него были броневики и пушки, мотоциклы и даже плавающие маленькие танки. И тут же оглядев строй роты, добавил, что в нашей роте мало бойцов. Капитан ответил, что многие бойцы погибли, а многие ранены. И тут же спросил: «Ваня, а где ты взял котелок и штык? Они же тяжёлые».
Мальчик серьёзно ответил: «Папа говорил всегда, что у солдата всегда должно быть всё с собой и котелок и оружие. Я их нашёл на дороге. Потом я и винтовку нашёл, но она была разбита…
Я солдат, а солдат должен быть с оружием, чтобы защищать Родину. А патроны я собрал и хотел отдать красноармейцам, чтобы они метко стреляли по врагам…» и он, достав из карманов курточки шесть полных обойм к винтовке, протянул их капитану. У многих глаза странно заблестели и они отворачивались.
Капитан вызвал трёх бойцов и обратился к мальчику, взяв под козырёк: «Иван Смольников, благодарю тебя за помощь Красной Армии! Передай им обоймы спасённых тобой патронов, а штык красноармейцу Гремихину, которым он при случае заколет фашистов!»
Лейтенант-пограничник Илья произнёс, ни к кому лично не обращаясь: «Вот этот малыш поднял и патроны и штык, и нёс, чтобы отдать бойцам. А многие готовы даже сапоги со штанами бросить, чтобы легче было… драпать! Одно хорошо, в нашей роте таких уродов нет!»
Капитан кивнул старшине, здоровенному, усатому дядьке из Брянщины: «Иван Фёдорович, сделай из куска накидки сиденье для малыша, чтобы его вместо сидора было удобно нести». Затем он расспросил мальчика о том, видел ли он немцев, сколько, где и на каких машинах.
Мальчик задумался ненадолго и заговорил: «Недалеко отсюда, за лесом есть река и на ней мост разбитый. А возле моста много немцев. Возле моста стоят три танка и шесть броневиков, у которых спереди колёса, а сзади гусеницы. Ещё там были шесть или семь грузовиков и мотоциклы. Возле одного грузовика была пушка с коротким стволом. Немцы из брёвен строили мост. До них далеко было, и я больше ничего не разглядел без бинокля».
Илья чертыхнулся. Он переглянулся с капитаном, и тот серьёзным голосом поблагодарил мальчика за важные сведения о враге. Я тоже понял важность этих сведений – мы как раз и хотели переправиться через реку по этому мосту.
Старшина тем временем быстро сделал сиденье из рваной плащ-палатки и мальчика, напоив водой со сгущёнкой и размоченным в ней сухарём, посадили ему за спину. Рота продолжила марш, а малыш уже через десять минут спал.
Мы вышли к своим через пять суток и, описав встречу с Иваном Смольниковым, сыном командира на бумаге, отправили его вместе с ранеными в тыл. Но память о храбром, упорном, умелом и находчивом малыше долго жила в нашей роте, хотя в ней и сменился почти весь состав.
Я уверен, что упорный и умный малыш стал достойным человеком.
