Владимир ЗАЙЦЕВ: «Бывай здаров братка!»
Продолжаем знакомить наших читателей с творчеством члена Совета ОО «ВХД»Вера и честь», писателя и переводчика Владимира Григорьевича ЗАЙЦЕВА. Ко дню защитников Отечества и Вооруженных сил Беларуси, неутомимый автор написал 2 рассказа, основанных на реальных фактах, почерпнутых им в разное время из бесед со скромными труженниками той Великой войны — простыми солдатами, благодаря которым тогда удалось остановить коричневую чуму…/p>
«БЫВАЙ ЗДАРОВ БРАТКА!»
В конце июня 1975 года я уволился с работы и
был свободен как ветер. Погода стояла жаркая,
и я колесил на своём мотоцикле целыми днями по Беларуси,
знакомясь с её заповедными уголками, освежаясь по пути то в реке, то в озере.
В ту поездку вечер застал меня в дороге, достаточно далеко и от шоссе и от Минска. Засветло вернуться я не успевал, к тому же и устал, а ночевать под елью и кормить злых
комаров не хотелось. Поэтому я остановил встречных парней, ехавших впятером на «Иж-Планете-3» с коляской, и спросил, не подскажут ли они, где мне можно переночевать.
Как оказалось, весёлые и дружелюбно настроенные парни ехали на танцы в соседнюю деревню. Они объяснили, что в их село и в два соседних на три предстоящие свадьбы приехало очень много родственников со всей Беларуси и Союза и места там для меня не найдётся – все дома и даже сеновалы уже переполнены. Поэтому мне лучше всего ехать к леснику на хутор, до которого всего километра три, а Николай Кузьмич гостям всегда рад.
Солнце уже скрылось за вершинами леса, когда я подъехал к хутору лесника, стоявшему на опушке большой поляны посреди смешанного леса. На звук мотора моего мотоцикла из-за сарая, сложенного из толстых брёвен, степенно, несмотря на лёгкую хромоту, вышел крепкий ещё мужчина в расстёгнутой гимнастёрке, галифе и сапогах. Лесник был в том возрасте, когда назвать человека стариком вроде бы ещё и рано, а назвать просто пожилым тоже сложно, тем более что седины в волосах у него было совсем мало.
Я поздоровался, представился и попросился переночевать.
Лесник ответил, что гостю он рад, тем более из Минска. Он пошутил, что спать мне не даст, пока все новости не выспросит, а всё потому, что живёт одиноко в лесу, так как жена уехала навестить младшую дочку, родившую двойню. Он открыл ворота, чтобы я заехал во двор и указал место, куда поставить мотоцикл.
Сняв шлем и куртку, я спросил, в чём я могу помочь хозяину по хозяйству. Николай Кузьмич ответил, что день кончается и почти всё сделано, но если мне не трудно, то неплохо бы перенести и уложить дрова в дровяной сарай.
Я с рвением начал носить и укладывать большие охапки пахнущих смолой поленьев в большой сарай. Хозяин заглянул мельком ко мне и, удостоверившись, что дрова укладываются правильно и ровно, ушёл в дом. Я почти закончил работу, когда хозяин появился вновь и сказал, чтобы после укладки я помыл руки и шёл в дом – вечерять. Быстро уложив последние три охапки и собрав щепки для растопки в корзину, которую поставил в сарай, я умылся и вошёл в дом.
В просторной и светлой горнице плавал густой дух жареного мяса. К нему примешивались запахи овощей, трав, мёда, солёных грибов. На столе стояли две сковородки, чугунок с варёной картошкой, миски с грибами, с салатом из лука, солёных, ядрёных на вид огурцов и трав. Стояла среди всего этого и большая, старинная, высокогорлая бутыль, так называемая четверть, наполненная прозрачной, янтарного цвета жидкостью.
Хозяин пригласил за стол и молча налил в высокие узкие рюмки самогон. Судя по запаху — хлебный. Потом предложил выпить за знакомство. Что мы и сделали. Крепкий, настоянный на травах самогон согревающим потоком устремился в желудок. Мы закусили, и степенно вечеряя, вели неспешный, серьёзный разговор. Николай Кузьмич расспрашивал обо мне и моей работе, о городских и республиканских новостях, о политике и кознях ненасытных, зловредных американцев.
Меня же привлекали фотографии в рамках, висевшие на стене, за спиной хозяина. Они приковывали взгляд своей простотой и естественностью.
На первых – хозяин, ещё молодой, лихой с виду и молодцеватый, был снят провинциальным фотографом в парадно наглаженной довоенной форме красноармейца. Затем шли фотографии, сделанные на фронте. На них он был запечатлён в заношенной форме, то с винтовкой, то с автоматом ППШ. Фоном был то изуродованный артиллерией лес, то дымящийся немецкий танк, то городские развалины. Не некоторых он просто сидел не пеньке в расстёгнутом ватнике и щурился на солнце, или устало смотрел в объектив, сидя под дождём в окопе, опёршись на ствол пулемёта Дегтярёва.
Разглядев фотографии, я спросил, где и как довелось ему воевать.
Николай Кузьмич обернулся и помолчал, глядя через плечо на выцветшие фотографии. Затем он заговорил медленно и как-то торжественно: «Сегодня для меня памятный день. В этот день в 1941 году мне выпало жить. Я участвовал во многих боях. Были и более жестокие бои, но в этот день полегли мои друзья и сослуживцы, а я уцелел».
Он помолчал, затем встал, поднял рюмку и сказал внезапно охрипшим голосом: «Давай помянем тех, кто не дожил, тех, кто пал в первых боях, самых горьких и кровопролитных, непонятных и тяжёлых… Вечная Вам память — братья!»
Мы выпили, постояли молча. Так же молча сели и закусили.
Николай Кузьмич смотрел в сторону, прикрыв глаза широкой ладонью.
Затем встал, подошёл к окну, посмотрел на зарю и хрипло произнёс: «Вам молодым, не воевавшим, невозможно понять, что такое бой…
Особенно те бои 41 года, когда взводом дрались против батальона немцев…
Ротой — иногда — против полка…
Без артиллерии, без зениток, без танков, без связи и карт, без авиации, без снабжения… Без своих войск на флангах… Без подкреплений… В неизвестности…
Ты спрашиваешь, что мне запомнилось больше всего из первых дней и недель войны?
Много там чего было…
Те дни и сегодня перед глазами так чётко, как будто это было вчера…
Больше всего было там такого, …- лесник надолго замолчал.
— Такого горького и тяжёлого, что и до сих пор по ночам просыпаюсь… Иногда даже с криком…
И глаза мокреют от этого… как вспомнишь… И сердце сжимается и даёт сбой…
И глаза боевых друзей передо мною, с которыми виделся в тот день в последний раз,… которых хоронил в их окопах…
Много мне чего запомнилось… обо всём не расскажешь…
Запомнился мне этот день и бой в заслоне, а также один старик…
Но давай выпьем, а то что-то прихватило…»
Лесник сел, налил и мы выпили. Он посидел молча минуты три, и лицо его действительно как-то разгладилось. Мы закусили хрустящими груздями, и Николай Кузьмич заговорил вновь.
«В тот день, с утра прошёл лёгкий дождь. Было тепло. Мы тогда всемером прикрывали отход сводного батальона. Окопы у нас были отрыты и замаскированы по всем правилам. Мы даже успели перекрытия из жердей сделать.
Но, после второй атаки нас осталось только четверо.
Сам знаешь – против лома нет приёма, если нет другого лома. Вот и у нас «лома» не оказалось. Я имею в виду пушку. Потому что немцы подвезли орудие, и, начали нас без спешки расстреливать… Как в тире…
Седьмым или восьмым снарядом они накрыли незнакомого, прибившегося к нам бойца, который со своим пулемётом Дегтярёва держал центр нашей позиции, и как снайпер укладывал немцев на землю… Затем они взялись за правый фланг, откуда стрелял мой ротный старшина, здоровяк Остап Перебийнос.
Вначале они разбили оба пулемёта, из которых стрелял он и его напарник – татарин Мустафа Валиулин. А затем накрыли и их самих…
Ясно было, что следующим буду я…
Поэтому, быстро сменив позицию, отполз я метров на тридцать в сторону по какой-то мелкой впадине. Но трава там росла высокая, и немцы не заметили, что меня уже нет в окопе. Минут пять они засыпали его минами и снарядами и практически сровняли с землёй. А я сидел и ждал, когда они пойдут проверять нашу позицию.
Наконец они перестали стрелять и, умело перебегая, восемь немцев двинулись к узкой и мелкой речке, отделявшей нас от них. С нашей стороны никто не стрелял. Немцы осмелели, пошли, вначале пригибаясь, а затем и в полный рост к нашим окопам, изрытым минами и снарядами. Двое закурили, начали смеяться, оружие опустили…
Когда до них осталось метров сорок, я открыл беглый огонь из своей СВТ*.
Расстрелял я две обоймы и уложил пятерых. Близко до них было…. Не промажешь….
Остальные укрылись в наших же окопах… Ухнули миномёты, выстрелила пушка….
Я не стал ждать, когда они пристреляются и, прикрываясь густой и высокой травой, быстро добрался до камышей, росших по берегу неширокой, но глубокой старицы и пошёл вдоль неё в сторону от немцев так быстро, насколько позволяли камыши и пропитанная водой, чавкающая под сапогами земля ….
На другой стороне старицы были густые кусты, а дальше виднелся лес, в котором я собирался укрыться…. А за спиной на лугу и в камышах беспорядочно падали мины….
Когда я переходил неширокую старицу по грудь в воде, то провалился в яму с головой. В этот момент в воду, метрах в десяти упала и взорвалась мина. Меня оглушило, контузило, и я еле всплыл и выбрался на берег, заросший густым тальником. Найдя место посуше, я полежал недолго, затем вылил воду из сапог, и с трудом продираясь сквозь эти заросли, поковылял в лес, падая через каждые пять-шесть шагов.
В лесу я прошёл, качаясь и спотыкаясь от дерева к дереву, километра три часа за четыре. Затем понял, что дальше идти не смогу и сделал привал, во время которого с трудом отжал форму, почистил и смазал винтовку, протёр сухим мхом и разложил на солнце патроны.
В яме от выворотня* разжёг костёр, досушил форму и портянки, удерживая их над костром на палках. Затем поел размокших сухарей и, насобирав кучу лапника, засыпал его мхом и лёг спать.
Утром я чувствовал себя уже лучше. Несмотря на слабость и головокружение я решил сходить на нашу позицию, чтобы похоронить товарищей и собрать то, что осталось из еды и боеприпасов.
Оказалось, что моих товарищей уже похоронили крестьяне из деревни, что была за рекой. Они же передали мне две гранаты и с полсотни патронов, которые нашли у погибших. Добрые люди накормили меня и дали кусок сала и каравай хлеба в дорогу. Поблагодарив и распрощавшись с селянами, я пошёл на восток.
Часа через три медленной ходьбы мне бросилась в глаза лежащая у обочины дороги полуторка ГАЗ-АА. Взорвавшаяся рядом с нею бомба, опрокинула и разбила машину. Всё содержимое кузова, принадлежащее, скорее всего, какой-то инженерной части, разбросало по лугу. Я долго бродил среди посечённых осколками катушек телефонного провода, разбитых коробок полевых телефонов, смятых, разорванных и обгоревших ящиков с патронами. На лугу валялись поодиночке и кучками поломанные лопаты и кирки, смятые, разорванные осколками котелки и масса другого имущества.
Мне повезло — удалось набрать больше двух сотен неповреждённых патронов и найти целую кожаную куртку. Погибших среди обломков не было, вероятно водитель успел отбежать. Уже выходя на дорогу, я заметил торчащий из куста угол ящика. Он растрескался и, откинув крышку, я увидел три противотанковые мины. Взрыватели от них лежали завёрнутые в войлок в маленьком отделении в углу ящика. Унести мины не было никакой возможности, а бросать такое оружие не хотелось – я уже видел, во что превращается немецкая техника, попавшая на мину.
Наш командир батальона много внимания уделял боевой учёбы, в том числе и не по профилю. Молодой лейтенант из инженерной роты полка, начиная с конца мая обучал три группы сержантов и ефрейторов, среди которых был и я, способам обращения с минами. Он рассказывал в учебном классе на макетах и плакатах, а больше показывал практически на учебных минах, как их ставить, обнаруживать и снимать. Поэтому я знал, что и как с ними делать.
Своей малой лопаткой я с трудом выкопал на дороге слева и справа две ямки с интервалом шагов в пятьдесят и установил в них две мины. Вкрутил взрыватели, снял с предохранителей и засыпал землёй. Колесом, оторванным от полуторки, изобразил на песке, покрывшем мины, следы машин.
Только закончив минирование, я понял, что всё время разговаривал вслух сам с собой, обещая немчуре поганой новые подарки. Третью мину и взрыватель для неё, я положил в свой вещмешок, полагая, что для неё я найду другое место.
С миной идти стало тяжелее, и я скоро начал подумывать, что мне в моём состоянии этот груз не по плечу. Но и просто бросить её не хотелось. Тем более, после того, как далеко позади меня раскатисто прогремели два взрыва. Видать мои «подарки» нашли-таки своих «получателей».
Так я и шёл до вечера, по лесу, метрах в ста от дороги, качаясь и спотыкаясь. Переночевал в лесу и утром отправился дальше.
К полудню я окончательно выбился из сил. Ноги заплетались и подгибались, голова болела, а в глазах всё плыло и двоилось. Вышел я на опушку, и тут солнце вдруг стало чёрным, и я упал в темноту.
Очнулся я в лесу, рядом с опушкой, но под деревом. Чувствовал я себя значительно лучше, моя винтовка и мешок лежали справа. Рядом сидел невысокий и тощий старик, заросший седой щетиной. Выглядел он предельно усталым и каким-то очень грустным. Он глядел вдаль и с каким-то отрешённым видом помешивал в моём котелке, висящим над небольшим бездымным костром. Старик заметил, что я осматриваюсь, и повернулся ко мне. Его выцветшие глаза, бывшие когда-то голубыми, смотрели внимательно и печально.
Он заговорил со мной тихим, хрипловатым и надтреснутым голосом на смеси русского и белорусского языков: «Што братка, зачапили цябе германцы?» — я кивнул в ответ.
«Але ж долга ты быў бяспрытомны. Скора вечар настане».
Он помолчал и продолжил: «Я Алесь Адамавич Лукейчык, з вёски Залесье…» – старик вновь помолчал и добавил с тяжёлым вздохом: «Тольки няма яе больш…»
Алесь Адамович помолчал, отвернувшись, провёл рукой по лицу. Он долго молчал, а потом заговорил глядя в поле изменившимся глухим голосом, с долгими паузами:
«Германцы все хаты зпалили… И жыхаров пабили… Мусиць я апошни застаўся…
Але ж я першы усё пацярал… Германец ляцеў и бомбу з аэраплана скинуў…
Аккурат у маю хату трапиў… Нема больш, а ни бабки моёй, а ни дачки, а ни унучак…
Нявестку з унукам и племянника таксама забила… Я пацярал усё…
Тольки гэты вузел з бялизнай, ножик, да банку з мёдам уратавал…
Навошта жыць? Хиба тольки для помсты…»
Я назвался и с трудом сел. Старик взглянул на меня и хмыкнул:
«А здаровы жа ты хлапец… Я цебе сюды ледзь дапёр… Хоть и недалёка…
Цябе мусить кантузила? Дзе гэта было?»
Я коротко рассказал о боях, о бое в заслоне, о гибели товарищей.
Старик вновь смахнул навернувшиеся слёзы, и отвернулся. Потом медленно и как-то торжественно произнёс: «Хай их Божачка у рай возьме», и перекрестился.
Затем спросил, что у меня такое тяжёлое в мешке. Я объяснил, что несу пару гранат и противотанковую мину. Надеюсь её на дороге так поставить, чтобы подорвался танк.
Старик медленно, глядя на поле и дорогу за ним, сказал:
«Я хацеў им адпомсцить… и германца закалоть нажом… як парсюка…(как свинью)
Але ж я стары и слабы ужо, а яны мяне близка не падпусцяць…
Да и здаровыя яны и дужыя,… а я ж цяпер стары…
Вось у тую германскую вайну, я маладзейши был и спрытнейши…
Страляў метка и штыком траих запарол… у траншее, каля Нарачы…(озеро Нарочь)
Дужи я тагда быў… А цяпер… слабы.
Не ведаю… Куды иду… и навошта?» (зачем?)
Мне нечего было ответить старому человеку. Я достал банку тушёнки, открыл и выложил мясо в котелок, в котором уже сварилась картошка, размешал, и мы поели.
Потом долго молча сидели, глядя сквозь кусты, как по дороге за полем проезжают немецкие машины. Иногда с лязгом и грохотом, в облаках чада и пыли катились колёсные и погусеничные броневики, тягачи с орудиями, тыловые части с ремонтными летучками, бензовозами, санитарными машинами. А потом, после перерыва, по дороге вновь пылили бесчисленные грузовики с пехотой в серых мундирах.
По щеке старика медленно ползла слеза. Вдруг он оживился, повернулся ко мне и спросил: «Слухай хлопец, а у цябе можа бомбы ёсць?».
Я уточнил, что он имеет в виду, не гранаты ли. Алесь Адамович подтвердил, и добавил, что в германскую войну он их много перекидал в окопы германцев.
Старик приободрился и сказал, что хочет отомстить за бабку, внучек и других свояков. Он спросил, не дам ли я ему пару гранат. Я ответил, что дам, но добавил, что ему трудно будет уцелеть, ведь у «лимонок» большой разлёт осколков.
Алесь посмотрел на меня спокойно и как бы издалека. Он закурил самокрутку с едким самосадом, помолчал и ответил: «Мне галоўнае одпомстить… А жить негде и незачым… Я ужо нажыўся… Мне галоўнае — гэтых катаў (палачей) паболей у зямельку укласци…»
Я достал из мешка гранату, а вторую прижало миной и мне пришлось достать и её, чтобы вытащить рубчатую «лимонку» из угла мешка. Старик глянул на мину и спросил, как её взорвать самому.
«Но вы погибнете» – возразил я. «Мне усё роўна. Галоўнае, каб гэтых гадаў забить».
Я объяснил, как это сделать при помощи гранаты. Старик протянул мне свой мешок и сказал: «Дапамажи мне хлопец адпомсциць. Мина забье (убьёт) многа гэтых звяроў. И яны не пойдуць далей забивать, рабавать (грабить или) ци жечь».
Я привязал гранату к мине, а телефонный провод к кольцу чеки. Затем осторожно опустил мину в мешок, который держал старик. После этого осторожно разогнул усики чеки до половины. Сверху старик положил свой узелок и завязал мешок. Он сделал ножом в нём сбоку дырку и вывел через неё провод наружу, продел в рукав, через разошедшийся шов на нём и сделал петлю. После этого старый крестьянин попросил помочь надеть мешок. Я помог, а он попробовал дотянуться до петли. Она была под рукой.
Старик повернулся, помедлил и поинтересовался, что лучше взорвать, броневик или машину с солдатами. Я ответил, что лучше всего взорвать грузовик с солдатами или штабную машину с офицерами, тем более что на них всегда навешано много канистр с бензином, и те, кто уцелеет при взрыве — сгорят в огне.
Старик пожал мне руку. Его глаза блестели, спина распрямилась. Он сказал мне просто: «Жадаю табе жыть доўга, и дажыть да победы… Бывай здароў, братка!»
Он повернулся и направился к дороге. Я собрался и смотрел ему вслед.
Фигура его становилась всё меньше. Наконец он вышел на дорогу и пошёл по ней, прихрамывая. Маленькая фигурка с мешком за плечами.
Послышался гул моторов с запада. Из-за леска появились немецкие машины. Вскоре я разглядел, что впереди едет броневик, а следом, открытый вездеход, над которым качались две антенны. А за ними катились грузовики с пехотой.
Старик спустился с невысокой насыпи, чтобы обойти разрушенный мост и перейти маленький ручей, до которого от меня было метров двести. Навстречу ему съехали один за другим броневик, вездеход с антеннами, увешанный канистрами и первый грузовик с пехотой. Броневик почти выехал, но всё же застрял в ручье, чьи берега и дно были разбиты, превращены в грязь колоннами немецких машин.
Вездеход, попытавшийся объехать его на скорости, разбрызгивая грязь, застрял рядом. Грузовик, которому они перекрыли дорогу, застрял следом за ними. Немцы, оставив оружие в кузове, спрыгнули в грязь, галдя, обступили вездеход, чтобы вытолкнуть его.
Старик поравнялся с вездеходом, и я понял, что ЭТО произойдёт сейчас.
Полыхнула яркая вспышка взрыва, закрывшая и вездеход, и облепившую его пехоту. В небо взлетело облако дыма. Следом раздалось ещё несколько более слабых взрывов. На месте вездехода поднялось огромное дымное пламя, из которого торчала башня броневика и смятая кабина грузовика. И настала тишина….
Прощай братка, Алесь Адамович! Ты сделал то, что хотел – отомстил за своих.
Теперь настала моя очередь. Я положил винтовку на скатку и выпустил беглым огнём три обоймы по пехоте в кузовах грузовиков, стоящих на насыпи. Многие упали, всё-таки до них было всего метров триста, а я и до войны стрелял метко.
После этого я ушёл в лес и направился на восток… Сзади гремели выстрелы врага…»
Николай Кузьмич надолго замолчал, глядя в окно. Помолчав, сказал, что во время войны не раз поднимал боевой дух, рассказывая растерявшимся бойцам о подвиге старика из уничтоженной деревни.
После войны он искал деревню Залесье. Но нашёл только заросшие крапивой и бурьяном холмики среди одичавших садов. В окрестных сёлах тоже не нашлось никого из сожжённой деревни. Ему так и не удалось найти родственников или свояков, чтобы рассказать им о подвиге Алеся Адамовича Лукейчика.
* * * * *
СВТ — Самовзводная Винтовка Токарева – полуавтоматическая винтовка конструктора-оружейника Токарева. Хорошее оружие в умелых руках. Имела магазин на 10 патронов
Выворотень – пень, оставшийся после вывернутого ветром дерева. Рядом получалась яма.
Я ПРОСТО ВОЕВАЛ…
Встречаясь с фронтовиками, я всегда хотел узнать о том, как они воевали, чему были свидетелями, как преодолевали страх и трудности войны. В колхозе, куда нас послали «на картошку», в сентябре 1966 года я познакомился и разговорился с пожилым мужчиной.
Он был трактористом на самоходном шасси, а мне поручили грузить его мешками с семенами люпина и других кормовых растений. В обед он обронил пару слов, из которых я понял, что он воевал. Я стал расспрашивать его, и он нехотя, вначале очень сдержанно стал вспоминать о своём участии в Великой Отечественной войне.
«Я просто воевал. Никаких подвигов не совершал, необычных случаев со мной тоже не было. Хотя то, что уцелел – это уже почти чудо. Сколько убил немцев – не знаю. Стрелял как все. Может быть, в кого и попал.
Точно знаешь, что попал, только тогда, когда стреляешь с близкого расстояния, или штыком его порешь. Но мне в рукопашных схватках не довелось участвовать. Как-то мы без них обходились. Не было у нас таких жестоких боёв, чтобы в штыки сходиться. Ну, а в тех немцев, в которых я стрелял и они падали, стрелял не я один, и нельзя сказать, чья пуля их уложила. Одно скажу, я в бою в воздух не стрелял. Всегда старался прицелиться. Хотя от страха и от переживаний, от вражьих пуль и разрывов, что рядом гремели, и руки и голова ходуном ходили.
А вообще, мне можно сказать, на войне крупно повезло. Так уж получалось, что я попадал в такие части, которые всегда последними шли в наступление. Немцы перед нами не то, чтобы бежали, но отходили не задерживаясь. Так – постреляет их заслон немного, задержит нас на час-полтора-два, пока их части не отойдут, и сами ходу. А мы за ними. Только они на мотоциклах и вездеходах, а мы пешком. Отставали, конечно, а те успевали оторваться.
На фронте ведь как – одним попадает идти в прорыв на направлении главного удара. Им хуже всего. Там у них потери бешеные.
Другие идут уже в прорыв. Тем тоже не сахар. Третьи идут в наступление тогда, когда оборона немцев уже прорвана и те отступают. И хотя и огрызаются, но уже не так сильно.
Ну а четвёртым выпадает идти вдогон за врагом на третьестепенном направлении. Вот я в эти третье- или даже четвёрто-степенные и попадал. Так что не видел ни больших атак танковых, ни бомбёжек сильных, ни артобстрелов многочасовых.
Пришлось, правда, пару раз идти по тем местам, которые артиллерия перекопала. Страшные там виды я видал. Клочья орудий и людей, щепки укреплений и куски танков. Земля перерыта на метра два-три вглубь. Одни ямы. В одной такой яме танк, сгоревший и полу засыпанный, кверху гусеницами лежал, так и не понять было, чей он. А от старого леса только пни расщепленные остались, да и те дымились.
Конечно, всего другого хлебнул я на фронте сполна и больше. И мок весной и осенью в окопах и блиндажах, а то и просто под ёлкой. Приходилось и не раз, еду и боеприпасы за двадцать километров к фронту на себе по грязи таскать, потому что даже лошади там пройти не могли.
Мёрз зимой в холодных и сырых землянках и блиндажах. Добывал на болоте дрова. Жарился летом на солнцепёке. А раз было так, что целый день среди трупов в траве на нейтралке лежал, мёртвым притворяясь и от жажды страдая, хоть фляга и была под рукой. А немецкие пулемётчики моих погибших товарищей, что вокруг лежали, по пятому или шестому разу пулями долбили…
А на болотах, бывало, по нескольку дней лежал в сырости, в грязи, а комары да слепни заедали, потому что часто и пошевелиться было невозможно. Снайперы немецкие там лютовали – головы было не поднять.
Ел, что давали и что попадётся. Голод мы там всегда ощущали. Но делал, что должно. Окопы рыл километрами. Землянки и блиндажи строил десятками и сотнями. Мосты и дороги, гати через болота строили мы месяцами. По колено, по пояс, по грудь в воде и грязи. Не один утонул при этом рядом со мной, особенно при обстрелах. А вокруг если не пули, так осколки бомб свистали, или комары со слепнями вздохнуть не давали, особенно весной и в начале лета.
Вообще у меня от войны в памяти не бои остались, а эта тяжёлая и часто зряшная работа. Построим мост через реку и гать проложим, по пояс в жиже, а то и глубже, а нам приказ наступать в другом месте. А это всё бросаем. Раза три потом узнавали, что эти стройки немцев обманывали и те готовились нас встретить возле наших строек, а наши части их обходили и разбивали.
Окопы мы копали не по принуждению или приказу, а потому что узнали и поняли на своей шкуре, что на фронте живёшь, пока ты в окопе, в блиндаже. Тот, кто ленился или мешкал – погибал. А мы все хотели жить – а поэтому рыли и рыли, закапываясь вглубь родной земли при каждой возможности. Поэтому в памяти и сохранились эти окопы, землянки, ячейки, блиндажи, дороги, мосты и прочее. Я был ловок с топором, поэтому меня быстро поставили чем-то вроде бригадира. Со мной бывало от четырёх–пяти до трёх десятков солдат–строителей.
Работали мы по десять и больше часов. Летом – часто весь день, от рассвета до заката.
Сейчас самому не верится, что человек этакое напряжение способен выдержать. А тогда ничего – копаешь и копаешь, времени не замечая. Только к вечеру лопата становилась как чугунная, едва ворочал ею.
Голод только донимал нас. Для такой работы пайки нужно было бы давать раза в два-три больше. Но взять их видно было негде. Вот и приходилось обходиться тем, что было. Только когда захватывали трофеи, то немного отъедались.
Хочешь знать, боялся ли я погибнуть? Конечно боялся.
Не боятся только полные идиоты или сумасшедшие. Однако как-то к этому страху приспосабливаешься, привыкаешь со временем. Но этот страх где-то глубоко внутри был всегда и у каждого. Я лично сумел с ним справиться. Я не давал я ему высунуться и меня в плен взять. Хотя однажды, в 1944 очень мне страшно было. А дело было так…
Наступали мы тогда по заболоченному мокрому лугу или заросшему болоту где-то на границе Белоруссии и Литвы. Немцы по нам из гаубиц сильно садили. Но земля там была такая раскисшая, что колыхалась под ногами от взрывов как студень. Даже осколочные снаряды не все взрывались. Большинство уходили глубоко в глубь трясины и только там рвались. Пыхнет так, ухнет глухо, земля под ногами вздрогнет, всколыхнётся, и из дырки, небольшой такой, только дым с паром вылетают и немного грязи.
И вот бежит передо мной боец, шагах в пяти и левее шага на четыре. И вдруг раз – и нет его – под землю сразу провалился. Без крика. Только его винтовка и осталась лежать рядом с чёрной ямкой. Да ещё я запомнил, что пар из неё как из чайника шёл.
Вот тогда я сильно испугался, что так же в ямку такую попаду и с концами. В атаке никто не остановится, чтобы вытащить. Да и спасать то уже поздно. От взрыва в земле как бы пузырь образуется. Называется он камуфлет и заполнен газами от взрыва, в которых человек быстро погибает.
Да-а-а, испугался я тогда даже сильнее, чем под бомбёжкой. Но мы тот луг быстро пробежали и потеряли всего двух погибшими, считая и того, провалившегося, да раненых было семь или восемь. После боя я доложил, что видел, как солдат провалился, чтобы не писали его пропавшим без вести. Да и винтовку нашли. Искать и доставать не стали – только столбик поставили со звездой и табличкой и дальше пошли наступать, тем более что немцы отступили, забоялись окружения из-за прорвавшихся где-то левее наших танков.
Пушек в нашем полку и батальоне тоже было мало, да и те были старые. Но пушкари были умелые и стреляли метко. Не раз я видал, как они тремя-пятью снарядами укреплён-ную пулемётную точку гасили. В общем, так вот пришлось мне воевать. Те, кто рядом со мной были, тоже, как и я ничего геройского не совершили. Все эти годы я делал то, что было нужно.
Воюет не только тот, кто в атаку с винтовкой бежит или на танке едет. Если я в болоте проложил дорогу-гать и наши неожиданно напали на врагов и перебили их, значит, и я тоже победил, я тоже как бы какого-то немца убил. Без таких как я землекопов, тем, кто в атаки ходили, было бы намного страшнее и хуже. А так я им помог, и, наверное, кого-то даже спас. Но я не люблю эту похвальбу. Мы ведь не хвалимся, когда строим дом или пашем поле. Мы работаем. Вот и я работал. Была у меня тогда такая работа — воевать.
И я просто воевал. За Родину, за себя, за своих родных и всех советских людей».
Агафонов Иван Петрович, сержант, стрелок 1966 г.
